— Не удалось, значит, боцмана под каблук? — шутливо спросил я и притопнул.
Лида строго поджала губы и не отвечала. И мне стало неловко. Я-то ведь знал: Палагин с самого раннего детства лишен был и родного угла, и родительской опеки.
— Ну, ладно. Зачем пришла-то? — поспешил я загладить неловкость.
— Втемяшилась ему в голову эта «Чукотка». Ничего больше знать не хочет, — тихо сказала Лида. — Куда только ни звали его — ни в какую. Уж я и корила, и уговаривала, а потом махнула рукой.
Курила она неумело. Закашлялась и ожесточенно расплющила сигарету в пепельнице.
Я искоса наблюдал за ней. Врешь ты, Лидка. Не махнула, не отступилась. Иначе не пришла бы. Ведь в мыслях у тебя только он.
И резануло по незажившему. Может ведь статься, что и не будет в жизни человека, который бы переживал за меня, жил моими бедами и радостями.
— Палагин не заявлялся? — скороговоркой выпалила она и покраснела.
— Нет, а что?
— Стыдоба-то, стыдоба… В вытрезвителе ночевал. Я думала, сейчас к вам подался… — Лида крепко потерла лоб. — Больше ему некуда…
Я заметался по маленькой каюте: три шага от двери к дивану, три — обратно.
— Портреты возле управы знаешь? — Лида кивнула в сторону берега, где на самой набережной стояло управление флота.
— Знаю.
— Он вчера в ресторане нахлестался. Отсюда прямо в ресторан ушел. Наши девчонки видели, прибежали ко мне в столовую. Я все бросила и туда. А он не уходит. Я покручусь на улице, продрогну, вернусь — сидит. А к вечеру он был уже хорош и пошел портрет срывать. Я пробовала удержать, куда там! А тут как на грех милиция. Утром отпустили из вытрезвителя. И я его потеряла. Ночь не спала. Чуть свет побежала в это проклятое заведение, а там его уже нет. Прилетела в бич-холл, и туда он не заявлялся.
Я выбросил сигарету в иллюминатор. Обдало мокрым снегом. Ветер усилился, начиналась пурга.
— Он, как узнал о походе «Чукотки», сам не свой сделался… Так ждал, так ждал…
— Далась ему эта «Чукотка»! Не может, что ли, на другое судно уйти? — воскликнул я.
— Не может, — Лида подняла на меня строгие глаза. — Не пойдет, я-то знаю. — Она помолчала, собираясь с мыслями, потом сказала решительно:
— Найду его — и прямо к Рихарду Оттовичу. Он после больницы дома лежит.
— Ну и что ты скажешь Янсену?
— А то, что я человека, только он шагнет на порог, сразу вижу. Не вытер ноги — и весь он, как на ладони: неряха, труд других не уважает, и на все-то ему наплевать. А Палагин без дела извелся. Эх, если бы ты знал, какой он…
Я улыбнулся. Вспомнилось, как боцман учил ее — в люльке за борт майнал.
— У тебя все усмешечки, — Лида обиделась.
— Ладно, не буду. Сходить к кепу, конечно, надо. Но не тебе, наверное. Пусть бы он сам позаботился.
— В отделе кадров ему сказали: пусть идет, на какой корабль направление дадут. А на «Чукотке» место занято. Он не согласился: подождет, мол. Его за отказ и уволили. Я его в шею прогоняла: навести Рихарда Оттовича в больнице. Уперся: «Подумает, хочу умаслить». И мне не велел. Если узнаю, говорит, только ты меня и видела. Упрямый, еще сделает что-нибудь с собой. — Лида поднялась, торопливо повязалась платком. — Побегу, вдруг заявится. Ох и задам я ему!..
— Подожди, может, сюда заглянет.
— Некогда. Мне же еще на работу, а то выгонят. Будем как два сапога пара…
Я проводил ее до трапа.
— Я тоже пойду его искать.
Оглянулась Лида, улыбнулась мне жалкой улыбкой, от которой мне стало не по себе. Я глядел ей вслед. Когда она поднялась из порта, черная фигурка ее, словно отмахиваясь от ветра, широко разводила руками. И рябины, выступавшие из белой пелены, тоже отмахивались от летящего снега, который нещадно сек их, нагих и беззащитных. И оттого, что Лида была похожа на беззащитное деревце, у меня сжалось сердце. Я понял, что беда Палагина и Лиды — и моя беда, что самыми близкими из всех, кто меня окружает, были они. Я не мог оставаться безучастным…
Вчерашнее снова поднялось во мне. И пришла странная мысль: если у Лиды с Палагиным все наладится, то и у меня будет все хорошо. Почему я вдруг вспомнил о Женьке, не понимаю. Может, потому, что, когда Лида и боцман нашли друг друга, я, глядя на них, жил мечтами, что и у меня будет так же.
А может быть, после того, как у них все устроится, взять да махнуть домой, забрать Женьку, если она захочет уйти со мной, и примчать ее сюда, а? Может, так и надо сделать вопреки здравому смыслу, ее мужу, моей матери и всем, всем, кто не понимает, что примирение с тем, что случилось, — измена самому себе?
— Иван, — окликнул меня Генка. — Во сколько часов соберемся?
Он стоял на ботдеке, готовый сойти на берег. Мичманка лихо надвинута на левую бровь. Ослепительная, белей снега, рубашка. Заграничная куртка на «молниях». Сияющее лицо.
Я поглядел на него, точно не узнавая.
— Знаешь, совсем забыл, у меня нынешний вечер занят.
— А, понимаю… — Генка легко сбежал по трапу ко мне. — Тогда, может, объединимся? Ты со своей девчонкой, я — со своей, а ее подружку побоку?
— Не получится, — сказал я со вздохом.
— Ну, как знаешь… — и он прошел на пирс, обдав меня густым запахом одеколона. Сколько раз пытался я отучить его от этого. Но у Генки свои взгляды на жизнь и на то, что в ней красиво и что некрасиво.
Синельников пришел на «Чукотку» лишь к полудню. Он старательно отряхнул пальто, шапку.
— Ты извини, с автобусами плохо…
— Ничего. С утра все равно в городе делать нечего.
— Да… Чуть не забыл… — Он достал из портфеля сверток. — Мой сын передал. Что у вас за любовь такая?
Я развернул газету. В ней теплые еще пирожки.
— Спасибо.
— Хочет увидеть тебя.
— Пусть приходит.
Мне показалось, что настал самый черед разговора о Палагине. Человек размягчен встречей с семьей, сейчас ему будут понятней незадачи другого.
Мы сидели в штурманской. Синельников прислонился спиной к калориферу, из которого с шумом летел сухой, горячий воздух, и наслаждался теплом.
— Слушай, Павел Петрович, что же будет с Палагиным? — спросил я, скрывая волнение.
Синельников пожал плечами.
— А что с ним делать, если у него на плечах вместо головы кухтыль, поплавок для трала?
— Такого хозяина поискать.
— Конечно, — Синельников прищурился. — Боцман что надо, в работу въедливый. Но теперь с ним дело конченое. Место занято. Прогоним этого фрукта, возьмем другого. Отстал от поезда твой друг. Хочет ехать — пусть в другой забирается.
— Но он никуда не пошел пока. Нас дожидался.
— А, брось! Не пошел — не надо, море по рыбе не тужит.
— Но с какой стати мы должны не брать его?
— А с какой стати ты свой нос суешь? Подумаешь, боцман Палагин… Долго я терпел его…
— Ну что же, я считаю, что ему на «Чукотке» место.
— А ты кто такой? — презрительно перекривил губы Синельников. — Сперва молоко на губах оботри…
Я понял, что Синельников не возьмет Вадима. Слишком у них далеко зашло.
— Ничего. Я поговорю с ним, пусть идет к Рихарду Оттовичу. Надо — сам пойду с ним, и Александр Иванович вот-вот вернется.
Синельников рассмеялся и многозначительно поглядел на меня. Почему-то бросились в глаза его мелкие зубы. Прежде я как-то не замечал этого.
— Так и быть, скажу тебе: Янсен, видимо, больше не будет капитаном. Ну, может, еще на один рейс. Укатали Сивку крутые горки, — Синельников притворно вздохнул. — А что касается помполита, неизвестно еще, как он на всю эту историю посмотрит. Я найду боцмана не хуже…
— Но ведь нельзя бросаться такими, как Палагин! — воскликнул я запальчиво. — Если надо, я к самому начальнику управления пробьюсь!
Синельников пристально поглядел на меня.
— Ну что же… Только знай: я не люблю таких, кто сор из своей избы выносит. Советую подумать.
— Есть вещи поважней личных отношений, — я взглянул ему в глаза. — А намек понял, без работы не останусь!
— Ну, ну, раскипятился, что самовар, — Синельников все еще говорил свысока, как с мальчишкой. — Не хотел бы я, чтобы сын таким строптивым вырос: хлебнет горя…
И тут я ему врезал:
— Думаю, он не пойдет в вас…
Синельников вскочил, лицо его передернулось.
— Сопляк… Как ты смеешь!..
Я пересел за штурманский столик и начал заполнять вахтенный журнал.
— Товарищ старший помощник, — нарочито официально обратился я к Синельникову. — Разрешите сдать вахту и отбыть на берег.
Лицо его еще не остыло от возбуждения. И он буркнул:
— Проваливай, — но, загородив мне дорогу, взглянул мне в глаза. — Только еще раз предупреждаю: не ввязывайся. Так и шею сломать недолго.
— Это смотря чьей она будет! — резко ответил я и с силой распахнул дверь.
Воздух был плотным и душным. На улицах торопливые прохожие. Не разглядишь ни одного лица.
Я пошел в кино. Афиши залеплены снегом, и не поймешь, какой фильм крутят. Да не все ли равно мне?
На экране шла жизнь с какими-то пустыми, невзаправдашными страстями и радостями, вымышленными трудностями и благополучным концом.
Закончился сеанс.
Я вышел на улицу.
По лицу полоснуло раскаленным крошевом льда. Вот оно, возвращение в действительность. Ты о ней забыл, а она тебя хлестанет — и сразу опомнишься.
Загородив глаза руками, я поспешил в «Прибой». Он был на этой же улице, через два квартала. Там я надеялся увидеться с Палагиным.
Пробегая мимо управления, скользнул глазами по залепленным снегом фотографиям матросов, механиков и капитанов. Разбери, кто где в этой галерее передовиков. Лишь вторая от начала рама была пустой, без фотографии.
Злясь на боцмана, на непогоду, на то, что все так дурацки складывается, я, задыхаясь, продирался сквозь пургу, пока в белой мути не проступила розовая вывеска «Прибоя». Я вскарабкался на высокое, занесенное снегом крыльцо, рванул тяжелую дверь и отгородился ею от непогоды. Пахнуло теплом, запахами кухни.
Вечером сюда прибивает моряков, уходящих в рейс, и тех, кто ступил на землю. Боцмана можно было найти только здесь. Свободных столиков не было. Спросив разрешения, я подсел к пожилому моряку и красивой молоденькой женщине. Они кивнули мне, подвинулись поближе друг к другу. Им, конечно, лучше бы без третьего… Но что поделаешь! Женщина что-то шептала моряку и поглядывала на меня. Я вплотную к столу придвинул четвертый стул: занято. Моряк понимающе взглянул на меня и улыбнулся: