«Если еще спят, будить не стану. Подожду возле дома», — решил я. Мне надо было как можно скорей к кепу.
Пурга не слабела. Машины не ходили. За ночь на улицах намело сугробы по колено.
Высоко жил капитан, вдали от проезжих улиц. Не разбирая дороги, я карабкался на сопку по сугробам к огонькам самой дальней улочки города. Здесь обитали старые моряки. Бухта, окаймленная вечно белыми горами, была всегда перед их взорами. Они первыми видели каждый входящий корабль. Высоко взбирался капитан Янсен и не хотел уходить в новые, битком набитые многоэтажные дома.
Я поднимался, и снег крутило слабей. А потом пурга осела, как муть в стакане. Город, лежащий внизу, напоминал гигантский бурлящий котел. Здесь же, на высоте, ходил порывами чистый ледяной ветер, и над самыми сопками искрилось небо. Я точно попал в другой мир.
Говорят, пока из юнца выйдет моряк, он должен переболеть, как в детстве, многими болезнями. В их числе — любовь к первому капитану. Я благополучно пережил увлечение морскими словечками. Скажем, душно в доме, говоришь: «Надо отдраить иллюминатор»; автобус подъезжает к остановке, кричишь друзьям: «Причаливаем. Выгребайся!» Пережил и увлечение лоцией, когда хочется заучивать наизусть описание берегов, особенно моря и погоды в широтах, где плыл корабль. Перестал я строить из себя этакого морского волка, потому что вокруг были такие моряки, что рядом с ними ты слепой кутенок.
Сейчас я шел не просто к своему капитану, шел к учителю. И он должен был поддержать меня, если он такой, каким я его представлял. А если нет… Все бы рухнуло в моем сознании. И тогда бы праздновал победу Синельников, тогда его линия оказалась бы жизненней и, стало быть, верней. А я всего-навсего глупец, так и не вышедший из плена детских представлений о жизни, в которой обязательно должны торжествовать правда и добро.
Дверь открыла темноглазая пожилая женщина.
— Рихард! К тебе! — крикнула она, отряхивая мою куртку перед порогом.
— Проходите, проходите, давайте шапку… — Нина Ивановна почти втолкнула меня из прихожей в гостиную.
Я сбросил сырые, разбухшие ботинки и пошлепал в носках к дивану, оставляя темные следы на глянцевитом полу.
Вышел Рихард Оттович, в очках и клетчатой домашней куртке.
Он пожал руку и внимательно поглядел на меня поверх очков.
— Понимаете, Рихард Оттович, Палагин нигде не работает… Лида приходила… — поспешил я объяснить причину своего визита. — Боюсь…
— Ну, ну, спокойней, — остановил меня кеп и попросил Нину Ивановну. — Чайку, мать, покрепче.
Он легонько надавил мне на плечо: «Садитесь»…
Хозяйка принесла белые теплые носки: «Надевайте!»
Она хлопотала вокруг меня и не успокоилась, пока я не натянул носки и не взял стакан горячего чая.
Янсен стоял, положив руки на стол, и барабанил длинными худыми пальцами.
Я поднял на него глаза.
— А Синельников ни в какую не хочет брать. Нашла у них коса на камень… А так ведь Вадиму и пропасть недолго…
— Ну, так уж сразу и пропадать… Не думаю, что из-за этой передряги он не устоит на ногах. Я Палагина знаю… Ну, пей чай, остынет… — Рихард Оттович легонько пригнул мою голову к столу, а сам, заложив руки за спину, принялся расхаживать по комнате, как в былые времена расхаживал по мостику.
Мне показалось, что на той дороге, которая началась у меня от развилки и по которой я только что сделал первые шаги, Рихард Оттович остановился и поджидал меня. И пристально глядел на другую дорогу: по ней ведь тоже шли…
Я, позванивая ложечкой, осторожно отхлебывал огненный чай. И волна тепла окутывала меня. На стене напротив бросилась в глаза фотография Янсена-старшего. Рихард Оттович задумчиво остановился напротив нее.
В жизни приходится не только водить корабли. А и драться за то, за что дрался красный латыш. Он погиб в снегах. Но он победил.
У Палагина тоже отец пустил корни в этих морях. И плавал бы, может, и теперь, если бы не сразила его вражья пуля далеко в украинских заснеженных полях. Ну, а мне, может, выпало быть основателем рода моряков Якимовых. Возможно, много лет спустя поглядит юнец на мой портрет и скажет: «Это мой дед, моряк, такой-то корабль помните? Он водил…»
Янсен расхаживал по комнате.
— Досадно, что Синельников мой преемник, — кеп покачал головой. — Столько лет он у меня под рукой был. Сверху видел, а душу не разглядел… И Александр Иванович тоже хорош… И он поверил Синельникову, когда после того случая с бараном мы решили положить конец этим мальчишеским выходкам старпома и боцмана… И так из-за них «Чукотка» в анекдот попала… Обещал ведь… Взрослый человек, завтрашний капитан…
Старый кеп не на шутку расстроился. Трясущимися пальцами вытащил сигарету.
— Ведь если тот, кто идет за тобой и в конце концов примет от тебя корабль, окажется не тем, за кого ты его принимал, то до конца дней не будет покоя, — Рихард Оттович подошел к телефону, позвонил.
— Из Москвы прибыл самолет? — кеп положил трубку. — Александр Иванович возвращается. Отозвали мы его, не дали отдохнуть, и поделом! Хорош помполит, ничего не скажешь: оставил за себя какого-то рохлю. Больше всего не переношу тех, кто слово поперек боится сказать начальству.
Из кухни выглянула Нина Ивановна.
— Рихард! Тебе надо в постель.
Она сердито взглянула на меня, и я поднялся.
— Погоди, погоди, — остановил меня кеп. — Дай-ка, мать, нам еще чайку. Мы поговорим немного. Успею належаться, — он огорченно покачал головой. — Плохо мы работали с Александром Ивановичем. Пока были на борту, все держалось. Стоило уйти — и все полезло по швам… А Палагину скажи, что я на него крепко обижен: распустился. Пусть вспомнит, чей он сын. Шестьсот тихоокеанцев полегло в одном бою за украинскую деревню Ивановку. Все белое поле черными бушлатами укрыли тогда матросы. Надо было взять деревню! И они взяли. Там теперь памятник. На нем золотом выбиты имена погибших. И первым идет главстаршина Петр Палагин. Сын его боцман Палагин якорь туда отвез. На братскую могилу…
Февральские ветры продували Камчатку насквозь. Они отшлифовали снег до блеска, и днем, даже без солнца, глазам больно было глядеть на глыбищи вулканов, на сопки, взявшие бухту в кольцо.
Мы уходили в очередной рейс. Рихарда Оттовича врачи не отпустили. И не знаю, сумеет ли он вырваться в море еще хоть раз.
«Чукотку» поведет Синельников. Коли оставили его на борту Янсен и Александр Иванович, значит, еще надеются, что из него выйдет толк.
Ветры очистили бухту ото льда и носились, косматя волны, из конца в конец, и вода в бухте бурлила и кипела, как в котле при хорошем огне.
«Чукотку» основательно качало, нижняя площадка парадного трапа то и дело хлопала с размаху о пирс. Палагин приподнял ее. И теперь, чтоб взобраться на корабль, приходилось выжидать, когда площадка опустится к земле, потом высоко подпрыгнуть. И некоторые делали несколько таких козлиных прыжков, чтобы угодить, наконец, на трап.
Уходили и подходили грузовики. Портальный кран то и дело медленно простирал жирафью шею над главной палубой, пронося доверху набитую объемистую сетку. И боцман крутился как заводной. Дел у хозяина палубы было невпроворот.
КОГДА ВОЗВРАЩАЕТСЯ «БЕЗЫМЯННЫЙ»?
Каждый вечер мы собирались у Вадима Сергеевича. Куда еще было податься нам, троим капитанам, оказавшимся пассажирами на маленьком суденышке в беспросветном долгом плавании?
Мы валялись в постели чуть не до обеда. Гуляли по палубе. Вокруг расстилался хмурый осенний океан. До чего же он тосклив, оказывается. Когда занят работой, этого не замечаешь.
Погуляв и продрогнув от пронзительного свежака, мы торчали по нескольку часов кряду в рубке радиста, надеясь услыхать голоса родных кораблей. Но они были еще далеко, их голоса не долетали сюда…
Ровно в двадцать два ноль-ноль мы стягивались в каюту капитана. К этому времени у него заканчивались дневные дела.
К нашему приходу буфетчица успевала накрыть на стол. И мы неторопливо — куда спешить? — закусывали, вели пространные разговоры, пускались в воспоминания — удел всех отринутых от настоящей, повседневной жизни. На промысле порой так ухайдакаешься, что не чаешь до койки добраться, не то чтобы время найти ворошить прошлое.
Мы засиживались у Вадима Сергеевича глубоко за полночь. И он, как мог, старался помочь нам пережить угнетающее плавание. И ему это удавалось.
Вадим Сергеевич повидал на своем веку многое. Успел захватить войну, не раз хаживал в Америку за провиантом, медикаментами и прочими грузами, в которых так нуждалась страна. Это были легендарные морские рейсы через океан, где на пустынных дорогах моряков подстерегали японские морские охотники и немецкие подлодки. Вадиму Сергеевичу было тогда чуть больше двадцати.
Понятно, как относились мы, молодые капитаны, к старшему собрату. К этому примешивалось и то, что он командовал не каким-нибудь там обычным рыбацким или транспортным судном, а спасателем. В глазах моряков спасатель — вроде доктора. Когда прижмет, только на него, на дока, уповаешь. Только он один из всех людей, окружающих тебя, сможет помочь тебе не отдать концы…
Плавание предстояло долгое, больше месяца. А тут еще, только вышли из порта, пришлось свернуть с курса и двигаться не на восток, а строго на север. В Анадырском заливе траулер-бедолага намотал на винт собственный трал, и никак не выпростаться ему, и несло его медленно и верно на чукотские скалы.
Водолазу было на два часа работы, а спасатель «Зевс» потерял на переход в Анадырский залив и обратно целых шесть суток. Шесть суток, и это тогда, когда наши души рвались на родные корабли, промышлявшие рыбу где-то возле Южной Америки!
Подменные капитаны забросали нас телеграммами. Им пора было отправляться в порт, да и нам, по всему, давно уже надлежало быть на своем месте. Отпуск кончился. Отгулы, положенные морякам за воскресные дни, проведенные в рейсе, тоже иссякли. Но другой оказии, кроме «Зевса», в те далекие края в ближайшее время не предвиделось.