– Тетя, открой, это я!
– Кто ты, рожа грязная?! – спросила она.
– Твой племянник – Максим, – сказал я.
Она открыла дверь и без лишних слов пустила меня внутрь. В коридоре приятно пахло вареной картошкой, жареным мясом и дедушкиным одеколоном.
Тетя спросила:
– Ты позвонить не мог, сукин сын? Знаешь, сколько сейчас бандитов ходит?!
Я попытался расцеловать тетю в щеки, однако она завертелась и убежала в комнату.
Стянув сапоги, я зашел в комнату, бабушка стояла у окна, положив руки на подоконник, и осматривала улицу.
– С наступающим, бабушка! – крикнул я.
Она обернулась, как-то странно посмотрела на меня и начала плакать. Желая высвободиться из ее крепких объятий, я успокаивал ее:
– Чего плакать? Чего плакать?
Прямо скажем, успокаивать людей у меня плохо получается.
Да и разные там проявления чувств я терпеть не могу.
Всегда не знаю, что делать, деть себя куда. Однако бабушка плакала в три ручья, терла глаза руками и приговаривала:
– Я думала, мы уже не увидимся… ты про меня забыл. Забыл… я уже помирать собралась!
Сколько я себя помню, бабушка постоянно жаловалась, что собирается помирать, вот-вот, еще чуть-чуть! И так из года в год.
На кухне сидел дед. Дед прильнул ухом к радио, которое работало на полную громкость. Бабушка его еле оторвала от радио и сказала, что внук приехал.
Дед мой – высокий военный человек, в свои девяносто он выглядел крепким и бодрым, на щеках его был здоровый румянец, единственная беда – он плохо видел и практически ни черта не слышал.
Рукопожатие его оказалось очень крепким.
Дед ходил по комнате и приговаривал:
– Так-так, так-так.
Тетя выбежала с тарелками и давай накрывать на стол.
Бабушка спросила:
– Ты сам приехал?
– Да, – ответил я.
Лену она недолюбливала, хотя ни разу и не видела. Бабушка считала, что Лена – страшненькая девочка маленького роста, не умеющая одеваться, а что самое страшное – готовить.
Мы уселись за стол, только тетка где-то пряталась. Она ненавидела сидеть за столом с кем-то. Она ходила по комнатам, разговаривала сама с собой и пела песни.
За неспешным завтраком старики рассказали мне, что поменяли квартиру на первом этаже и переселились на второй. По планировке это была точно такая же квартира, и мебель с коврами они точно так же расставили, и вообще, кроме цвета обоев, жилище мало чем отличалось от прежнего. А переехали они потому, что под полом на первом этаже начали портиться трубы и в любую минуту их нужно было менять. А для того чтоб поменять трубы, необходимо, естественно, срывать пол. Короче, старики оказались очень довольны, что хозяин «Сантехники» предложил им такой выгодный размен.
Я осмотрелся в поисках елки, но, кроме жалкой хвойной ветки, скудно украшенной новогодними шариками, ничего не увидел.
Тогда я решил пойти на базар за елкой.
Старики отговаривали меня:
– Не надо, отдохни с дороги! Расскажи, как там дела в университете!
Тетка говорила:
– Ты – идиот. Что тебе елка даст, через неделю ее выкинешь. А денег сколько потратишь? Лучше бы ты на эти деньги мороженое купил!
У тетки изо рта торчали два кривых желтых зуба. У нее росла большая бородавка под носом, и она была похожа на ведьму из злой сказки, в конце которой детей непременно съедали.
Она все думала, что мне двенадцать лет.
В коридоре она сказала:
– Бросай ты эту бабу, мы тебе в Тирасполе лучше найдем. Зачем она тебе, такая страшненькая?
Почему-то все семейство было настроено против моей Елены, возможно, они ревновали меня к ней? А возможно, они знали того, чего я не знал? Некий секрет?
Я вышел из дома и пошел на Бородинскую. Воспоминания нахлынули на меня, я почувствовал, будто мне снова двенадцать лет и я иду за хлебом, или молоком, или бутылки сдавать. А в руке у меня бидончик, а в кармане у меня продуктовые талоны. Вот хлебный, вот молочный, вот будка приема стеклотары, вот автомат с газировкой и телефонная будка – чудом сохранившиеся реликты Советского Союза. И бюст Пушкина стоит в небольшом сквере за книжным магазином. Здесь совсем ничего не поменялось. Словно город застыл в базальте, а вокруг него безумное время сотворило с людьми и предметами ужасные вещи.
Был ли я прежним?
Сохранил ли я верность городу?
Конечно же, нет. Я изменил этому городу с женщиной.
Ведь давай, Елена, посмотрим правде в глаза: до тебя я был девственником, потому что Тирасполь являлся моей женщиной.
Ласковые кудри ивы над Днестром, шелковичные уста в переулке Федько, пышные виноградные груди целовал я каждый день в вишневые соски, и дикий лес за мостом манил меня.
На бородинском базаре торговля шла полным ходом. Однако елки нигде не продавались. Я походил по базару, поспрашивал торгашей, но они пожимали плечами и говорили, что мне нужно на центральный рынок, здесь же елок не бывает.
А еще в тот день распогодилось.
На безоблачном небе ярко светило солнце, и температура достигла пятнадцати градусов.
Торговцы ходили в свитерах и майках. Несколько мальчишек катались на велосипедах в одних шортах.
В конце базара я увидел бочку с вином. Вино продавала пышных форм женщина в белом фартуке.
Она как чувствовала.
– Молодой человек, мэй, не проходите мимо.
И я не прошел. Я купил пол-литра белого сухаря и по дороге к остановке шел, смакуя виноградное божество и раздумывая над жизнью.
Жизнь в маленьком провинциальном городке казалась мне прекрасной.
Жизнь в чреве шумного душного монстра казалась мне ужасной.
Может, махнуть на университет, забрать Лену и переехать жить в Тирасполь?
Здесь все прекрасно – добрые люди, река, вино, экологически чистые фрукты, овощи, свежий воздух… однако имелась одна проблема: в городе напрочь отсутствовала работа. А если и была – то работа за сущие гроши, за такие копейки, что даже на продукты и квартплату не хватит.
Я шел по Бородинской, пил вино и рассматривал дома. Я представлял, что мы откроем с Леной свой бизнес в Тирасполе и купим квартиру на третьем этаже вон того дома. Милый дом, уютный балкон, а летом мы будем ходить на реку с плетеной корзиной. И в корзине этой будет вот это вот самое белое сухое, фрукты и бутерброды с колбасой и сыром.
Какой бизнес можно открыть в Тирасполе?
Да поставить ларек и торговать шаурмой с фалафелем, например. Нужно придумать что-то такое, чего еще нет в маленьком городе, но в изобилии есть в большом. Ведь все у нас перед глазами, мы просто очень боимся и не хотим быть счастливыми, потому что иногда в наших сердцах появляются черные дыры, и из дыр этих сквозит межзвездная пустошь.
7
В троллейбусе я сел напротив мужчины, лицо которого мне показалось до боли знакомым. Я всматривался в него, перебирал людей из прошлого, и до меня наконец дошло, кто он такой.
Это был паренек из двора по улице Правды, паренек, который все детство преследовал меня, колотил и вообще вместе со своими дружками проходу не давал. Я был рад увидеть, как он изменился.
Постарел, на вид ему теперь стукнуло лет сорок – седые виски, на макушке лысина, помятый, морщинистый, похожий на крысу. Он стал сутулым, ноги его худые, как спички, в нервном тике стучали по полу троллейбуса.
И тут он взглянул на меня и, кажется, узнал.
Я вспомнил, как он однажды подкараулил меня у «Молочного», избил и отнял деньги. А потом, когда я возвращался домой, они сидели с дружками на дереве, плевались в меня и хохотали.
– Ну, здравствуй, Пашка, – сказал я ему.
– Здравствуй, – ответил он. – Только я не Пашка.
– Пашка с Правды, двадцать три? – спросил я.
– Нет, – ответил мужчина и вышел.
Клянусь, это был он, и вышел он не на своей остановке.
На центральном рынке – продохнуть негде. Селяне и городские носятся по базару в предновогодней лихорадке, я увидел мамашу с сыночком. Они тащили пушистую елку. Мамаша сказала, что елки продаются за мясным отделом.
Как же изменился базар! Здесь возвели новые двухэтажные корпуса для молочных и мясных отделов, в корпусах этих имелись эскалаторы, таких базаров я даже в Киеве не видал.
Купив самую большую и самую пушистую елку за сущие гроши, я взял такси у базара и поехал домой.
Бабка с дедом собрались вокруг елки и причитали:
– У нас и так места нет. Развернуться негде. Неси ее обратно.
А тетя из комнат кричала:
– Лучше бы ты конфет купил, болван!
Но сдержав их натиск, я все же установил елку в углу большой комнаты и спросил, куда подевались елочные игрушки. Дед сказал, что елочные игрушки он отнес в подвал.
Подвал находился под хрущевкой – небольшой зловещий лабиринт с земляным полом и сырыми стенами. Мы спустились в подвал, у деда была самая мощная дверь. Он жаловался на грабителей, говорил, что многих обокрали. Когда он открыл все замки и засовы, я увидел горы бесполезного ржавого железа, которое дед натаскал за всю жизнь. Дед – настоящий жук, тащил в дом что надо и что не надо. И с хламом своим ни за что не хотел расставаться. Конечно, можно много чего говорить о психологии советского человека, и старческих маразмах, и бесполезно прожитых годах, но на поверку все это окажется пустой праздной болтовней людей, вообще ничего не смыслящих в душе человеческой.
Ведь хлам этот даровал моему деду на старости лет самое главное – душевную гармонию.
Понимать надо.
Вот спит он ночью, просыпается и думает о своих железяках.
Или спускается в подвал, когда ему грустно, и гладит железяки свои, он думает – покуда у меня есть железяки, я и сам железный.
Мы нашли ящик с елочными игрушками и поднялись в квартиру.
Ящик был старательно упакован, перевязан тесемками, синей изолентой, а игрушки от битья предохраняла пожелтевшая вата.
Бабушка раскрыла ящик, и мы принялись наряжать елку.
Невидимая тетя из комнат говорила:
– Дураки, а потом все это снимать и упаковывать! Потом вы елку на мусорку выкинете! Лучше бы ты носки купил, идиот!