– Она моя!
Но я сидел в холле и играл с портье в шахматы, проигрывал одну фигуру за другой, потому что шахматы перестали меня интересовать, и Ницше меня интересовать перестал.
Светины отношения с мужчинами дальше пустых разговоров не заходили.
Света мне как-то пожаловалась:
– У меня с парнями не получается.
Я спросил:
– А почему?
Она ответила:
– Они все какие-то старые. Мне нравятся молоденькие… такие, как ты, например.
Помню, я выбежал из салона и бежал до самого дома по улице Правды.
Я заперся в спальне и неделю смаковал ее слова. Потом звонил ей на домашний номер и слушал ее прекрасный голос.
Как-то раз я зашел в салон якобы навестить тетю. Света очень обрадовалась и начала рассказывать про то, как тяжело в частном доме без мужика жить. Краны текут, крыша старая – чинить некому. Да и дело тут совсем не в кранах и не в крыше, добавила она.
А потом ушла в подсобку, где стоял холодильник, стол, стулья и хранились ткани в больших коробках.
Из подсобки она сказала:
– Помоги мне, пожалуйста.
Тетя в то время уехала на Украину в командировку.
Я зашел в подсобку, и Света закрыла за мной дверь. Она начала гладить меня по голове, поцеловала в щеку и сказала:
– Ты такой красивый сегодня.
Я жутко испугался, меня начало трясти.
– Что помочь? – спросил я дрожащим голосом.
Она гладила мои плечи.
– Да так, ничего особенного, – сказала она и опустилась на колени.
Я выбежал из подсобки, был конец августа, на следующий день я уехал в Киев. А когда вернулся в Тирасполь на зимние каникулы, то узнал, что Света уволилась из салона и уехала на заработки в Москву, где ухаживала за неполноценным ребенком каких-то богатеев и получала хорошие деньги.
Стоит ли говорить, что я проклинал себя всю жизнь за то, что выбежал тогда из подсобки?
Долгими холодными ночами я лежал в кровати и представлял, что бы случилось, если бы я не удрал тогда, не испугался? Каков дурак! Я буквально рвал на себе волосы, молотил кулаками по воздуху и лез на стены.
Груди ее воображал, понимаете?
Я думал, что через год это пройдет, я познакомлюсь с какой-нибудь девчонкой и перестану сожалеть о той упущенной возможности. Однако это не проходило и жить мне спокойно не давало. Часто, когда мы занимались любовью с Леной, я закрывал глаза и представлял Свету.
Да что там говорить, Свету я любил всю жизнь.
10
И вот она сидела за столом. Ничуть не изменилась, не постарела, такая же прекрасная, как и много лет назад.
Я поцеловал ее в щеку, поприветствовал Виктора Марковича крепким рукопожатием и уселся за стол. Мне мигом налили добрый стакан вина, и я осушил его добрым глотком. Затем пошли обычные застольные разговоры, о настоящем, прошлом и будущем. Все пребывали в отличном настроении, а престарелый француз включил музыку и, опираясь на трость, принялся вытанцовывать.
Чуть позже приехали на такси бабушка с дедом. Я поговорил с тетей, и она рассказала, что приехала в Приднестровье, дабы уладить дела с документами и квартирой, которая ей досталась от матери. Я говорил со всеми, кроме Светы. Рядом с ней я превратился в застенчивого пугливого паренька. Виктор Маркович постоянно спрашивал:
– И что ты себе думаешь? Что ты себе думаешь?
Я пожимал плечами и улыбался.
Скажу правду, Леночка, ты совсем вылетела у меня из головы, а если бы я про тебя вспомнил в тот новогодний вечер, то был бы вынужден признаться себе, что совсем тебя не люблю.
Я снова полюбил Свету, боковым зрением я следил за ней: как она ест, как пьет, как раскраснелись ее щечки.
Мой дед, хорошо дав вина, тоже принялся выплясывать рядом с французом.
Француз танцевал прекрасно, даже на своих немощных ногах. Периодически он отхлебывал коньяк из рюмки и что-то кричал на французском.
А тетя смеялась и говорила:
– Жан-Филипп сегодня как молодой! Ох, Жан-Филипп!
Из Киева позвонил отец, он сказал:
– Был у тебя дома. Паспорт лежит на столе. Дурья ты башка. Сейчас буду думать, как тебе его выслать. А даже если вышлю, то пограничники поймут, что ты пересек границу незаконно… и что делать?
Связь оборвалась.
Виктор Маркович предложил мне попробовать самогон с ореховой настойкой собственного производства. Естественно, я, как благодарный гость, не мог отказаться и выпил, пожалуй, слишком много.
Это я понял, когда обнаружил себя танцующим вокруг елки.
Я спросил сидящих за столом:
– Через сколько там Новый год начинается?
Мне ответили:
– Так Новый год уже как час идет!
Я взглянул на мобильный, время показывало час ночи. Ужас какой.
Каждый раз, как Света смотрела в мою сторону или пыталась со мною заговорить, я отворачивался и беседовал с крестной и Виктором Марковичем.
Выйдя на балкон, я закурил. С балкона была видна главная площадь. Площадь наводнили люди, громко играла музыка, на деревянной сцене ведущий кричал нечто нечленораздельное. И в толпе я увидел свою тетку, которая еще днем ушла срывать объявления. Она помахала мне рукой и пропала.
На балкон пришла Света, она попросила у меня сигарету. Я дал ей сигарету и хотел было подкурить, но вместо этого поцеловал ее в губы. Она ответила на мой поцелуй и прильнула ко мне грудью. Как и много лет назад, ее груди были упругими, желанными. Наши горячие языки переплелись.
После долгого поцелуя я спросил ее:
– У тебя кто-нибудь есть?
Она ответила:
– Да так, ничего серьезного. Год замужем провела. Не понравилось. Мы разбежались. Может, со мной что-то не так?
Я снова поцеловал ее.
Она спросила:
– А у тебя на личном фронте как дела?
– У меня никого нет, – соврал я.
– Почему? – спросила она.
– Потому что я всю жизнь только тебя любил.
– Это правда? – спросила она.
И вместо ответа я опять ее поцеловал.
Гости расходились, Виктор Маркович улегся спать, а тетя мыла посуду на кухне и поздравляла кого-то по телефону.
Света взяла меня за руку и повела в ванную.
Мы закрылись в ванной и долго смотрели друг на друга безо всяких там чертовых слов.
– Можно на них взглянуть? – спросил я Свету.
Она стянула свитер, сняла лифчик и показала мне самые прекрасные груди на земле.
В этот момент на мобильный позвонила Лена.
Она сказала:
– С Новым годом, любимый!
Я ответил:
– К черту Новый год. Вся жизнь моя – обман. Я тебя больше не люблю и никогда не любил.
Ирина МуравьеваНапряжение счастья
Зима была снежная, вся в синем блеске, и пахла пронзительно хвоей. У елочных базаров стояли длинные очереди, и праздничность чувствовалась даже внутри того холода, которым дышали румяные люди. Они растирали ладонями щеки, стучали ногами. Младенцы в глубоких, тяжелых колясках сопели так сладко, что даже от мысли, что этим младенцам тепло на морозе, замерзшим родителям было отрадно.
Я была очень молода, очень доверчива и училась на первом курсе. Уже наступили каникулы, и восторг, переполнявший меня каждое божие утро, когда я раскрывала глаза и видела в ослепшей от света форточке кусок несказанно далекого неба, запомнился мне потому, что больше ни разу – за всю мою жизнь – он не повторился. Минуты текли, как по соснам смола, но времени не было, время стояло, а вот когда время бежит – тогда грустно.
Ничто не тревожило, все веселило. Новогоднее платье было куплено на Неглинке, в большой, очень темной уборной, куда нужно было спуститься по скользкой ото льда лесенке, и там, в полутьме, где обычно дремала, согнувшись на стуле, лохматая ведьма, а рядом, в ведре, кисли ржавые тряпки, – о, там жизнь кипела! Простому человеку было не понять, отчего, с диким шумом Ниагарского водопада покинув кабинку, где пахло прокисшей клубникой и хлоркой, распаренные женщины не торопятся обратно к свету, а бродят во тьме, словно души умерших, и красят свои вороватые губы, и курят, и медлят, а ведьма со щеткой, проснувшись, шипит, как змея, но не гонит… Прижавшись бедром к незастегнутым сумкам, они стерегли свою новую жертву, читали сердца без очков и биноклей.
Мое сердце прочитывалось легко, как строчка из букваря: «Мама мыла раму». Ко мне подходили немедленно, сразу. И так, как оса застывает в варенье, – так я застывала от сладких их взглядов. Никто никогда не грубил, не ругался. Никто не кричал так, как в универмаге: «Вы здесь не стояли! Руками не трогать!»
Ах нет, все иначе.
– Сапожками интересуетесь, дама?
Я («дама»!) хотела бы платье. Ведь завтра тридцатое, а послезавтра…
– Да, есть одно платьице… Но я не знаю… Жених подарил… – И – слеза на реснице. Сверкает, как елочный шар, даже ярче. – Жених моряком был, служил на подводке… А платьице с другом своим передал… Ох, не знаю!
– А где же он сам?
– Где? Погиб он! Задание выполнил, сам не вернулся…
Не платье, а повесть, точнее, поэма. «Прости!» – со дна моря, «Прощай!» – со дна моря… Мне сразу становится стыдно и страшно.
– Ну, ладно! Была не была! Девчонка, смотрю, молодая, душевная. Пускай хоть она за меня погуляет! А парень-то есть?
– Парень? Нет.
– Ну, нет – так будет. От них, от мерзавцев, чем дальше, тем лучше! Пойдем-ка в кабинку, сама все увидишь.
Влезаем в кабинку, слипаясь щеками.
– Садись и гляди.
Сажусь. Достает из пакета. О чудо! Размер только маленький, но обойдется: уж как-нибудь влезу. (Погибший моряк, видно, спутал невесту с какой-нибудь хрупкой, прозрачной русалкой!)
– Ну, нравится?
– Очень. А можно примерить?
– Ты что, охренела? Какое «примерить»? Вчера вон облава была, не слыхала?
Мертвею.
– Облава?
– А то! Мент спустился: «А ну, все наружу! А ну, документы! „Березку“ тут мне развели, понимаешь!» Достал одну дамочку аж с унитаза! Сидела, белье на себя примеряла. Ворвался, мерзавец! Ни дна ни покрышки!
Начинаю лихорадочно пересчитывать смятые бумажки. Бабуля дала шестьдесят. Плюс стипендия. Вчера я к тому же купила колготки.