робовала съезжать на коньках с горы, но один раз не удержалась и пропахала подбородком метра два асфальта…
И тут случилась беда, вмиг отрезвившая меня: у роликов отскочила и как сквозь землю провалилась гайка.
С колотящимся сердцем – ведь испорчена чужая вещь! – я пришла к Вере домой, чего никогда не бывало. К тому времени наши матери уже не дружили. Моя мама перестала здороваться с ее мамой из-за какого-то нетактично сказанного слова, и мне было неудобно, когда мама Веры, завидев меня, всякий раз простодушно вопрошала: «Маша, а почему твоя мама со мной не хочет разговаривать? Что я ей такого сделала?»
– И что мне теперь делать-то? – бухнула я, вся бледная, с порога.
Бурча на ходу «этого следовало ожидать», Вера втащила меня в комнату, усадила за стол, сунула в руки чашку с чаем и принялась разгребать ящик с отцовскими железками. И нашла там гайку. И собственноручно привинтила ее гаечным ключом – очень ловко, словно была слесарем.
От такой внезапной смены несчастья на счастье я была просто в шоке и, извергая поток сумбурных благодарностей, пулей вылетела во двор. Добежав до заветной серебристой двери, я навсегда отдала ролики прямо в руки Жанниной мамы, женщины с долгим, значительным взглядом, полным какого-то скрытого укора, которая открыла на сей раз дверь вместо своей дочери.
С тех пор наше общение с Жанной не возобновлялось до самого девятого класса, когда половину нашего распавшегося класса соединили с классом, где училась и она.
Вернувшись к Вере по ее просьбе, брошенной мне вдогонку: «Хоть приди потом расскажи, как все закончилось», я еще долго сидела у нее за чайным столом. Вопреки обыкновению, мы болтали напропалую обо всем подряд, и я слушала краем уха грампластинку, которую поставила Вера: сборник популярных произведений классических композиторов. Часто бывавшая у Веры Ира не раз сетовала во время наших прогулок по «проспекту» на «муть», которую слушает подруга. Теперь же эта «муть» мягко лилась в меня вместе со светом бра над столом, и я, оценив ее по высшему разряду, прониклась к Вере еще большим уважением. Тонкая, грустная, сдержанная могучая музыка разливанным морем плескалась внутри, а мы с Верой были словно два стеклянных, прозрачных аквариума. Казалось, что волны в плеске выходят наружу, набегают на стены, сбегают струйками с бархатистого, утонувшего в тумане потолка.
А потом Вера поставила пластинку с танцами народов мира, и там оказался грузинский танец «Саламури». Не сговариваясь, мы отодвинули стол и стулья и ринулись в поток этой зажигательной, как порох, смеси грации, народной смекалки и темперамента.
Вера плыла, как пава, помахивая плавно двигающимися крылоподобными руками.
Я, припадая на одно колено, выбрасывала руки навстречу паве, как молитвенно оберегающий ее рыцарь-кавалер.
Кто бы мог подумать, что эта пава скоро возьмет в руки пистолет и станет одной из лучших в городе спортсменок-стрелков. Случайно обнаружив за универсамом в нескольких остановках от нашего дома стрелковый клуб ДОСААФ, я немедленно записалась в секцию спортивной стрельбы из пистолета и привела туда Веру – просто посмотреть. Но тренер разрешил ей не только посмотреть, но и пострелять, а после, взглянув на аккуратно легшие в десятку пули, предложил начать тренировки.
Вскоре выдержанная и целеустремленная Вера стала выходить на соревнования и принесла клубу первые призы. А я через некоторое время, искренне радуясь ее успехом, тихо из тира ушла, так как стреляла – при моем-то неустойчивом мире чувств – довольно посредственно, да и спокойный, размеренный ритм тренировок не подходил мне.
Заодно Вера путем вдумчивого анализа над собственными промахами в игре в шашки добилась выдающихся результатов – в пределах нашего двора – и в этом виде спорта. Некоторым секретам она обучила и меня. Мы с ней выбились в чемпионы, правда, я отстала от нее и тут, но ничуть не утратила при этом доброго отношения к ней.
Потребность же в одиночестве и тишине я удовлетворяла вечерами за чтением.
Чего только не было на стуле перед моей кроватью! Неровными глыбами лежали вперемешку добытые из двух библиотек, школьной и районной, Лермонтов, Гоголь, Горький, Гайдар, Васильев, Бондарев, Астафьев, книги по истории и психологии, по истории этики и эстетики, сборник «Диалектический и исторический материализм» и даже «Классики марксизма-ленинизма о религии и церкви». И, к вящему удивлению мамы, «Ветеринарная хирургия».
Тут же возлежала упорно не замечаемая мамой, хоть я и упорно раскрывала ее на страницах с нарисованными женскими гениталиями, да вдобавок ко всему еще и пространно цитировала, увертываясь от кидаемых в меня тапочек, «Гигиена женщины», с помощью которой я таки докопалась до секрета молниеносно вспыхнувшей дружбы двух собак – Сильвии и Джерика.
Однажды ко мне подошел Олег – мальчик из еврейской семьи, жившей с Верой на одной лестничной площадке. И они были одноклассниками. (Ира, Вера и Олег обгоняли меня на класс, хотя мы были одногодками – просто из-за чрезмерно трепетного отношения к моему здоровью мама отправила меня в школу не в шесть, а в семь лет).
– Не могла бы ты… эээ… достать мне котенка. Ты же бродишь по огородам, поймай мне там какого-нибудь. Я домой его возьму.
Этот Олег был приятелем другого Олега. Другой Олег был высок, серьезен и молчалив. И недоступен, как тополь, возле которого можно играть сколько угодно, но взобраться – никак. И даже присесть не присядешь, в отличие от ивы или акации.
Когда этот зеленоглазый блондин в свитере под горло изредка появлялся на площадке – один или со своим другом Владиком, – на меня накатывала необъяснимая робость, словно я была на уроке и в класс вошел завуч. От стройной фигуры, от спокойных, немного грустных, но в то же время мягких, улыбчивых глаз веяло чем-то загадочным. Увидев его, я становилась как натянутая струна: вибрируя и звеня, эта струна создавала вокруг меня поле такого благоговения, что я не могла вымолвить ни слова, не могла сделать и шага по направлению Олегу, а тем более взглянуть ему прямо в лицо. Единственное, что мне оставалось, – убежать в другой конец площадки и украдкой наблюдать за каждым его движением, чувствуя, как токи пронзают меня с макушки до пяток.
Ничего особенного не происходило – Олег просто неторопливо прохаживался, коротко заговаривая то с одним, то с другим из мальчишек. К шумным играм он никогда не присоединялся, разве что иногда играл со старшеклассниками в волейбол, молча вставая в круг как равный. Я даже голоса его не слышала. И была не в курсе, что они так оживленно обсуждали с Владиком, заговорщически сев верхом на лавочке напротив друг друга. Кудрявый, постоянно улыбающийся Владик то и дело заходился звонким смехом. И этот его смех, и легкая улыбка Олега, казалось, были из другого времени. Плывущие по небу белые облака уносили меня к киевской Софи, в ту далекую-предалекую пору, когда еще жили на земле богатыри и княгиня Ольга оплакивала ратного князя Игоря. Два друга были как витязи, вышагнувшие из давних-предавних времен. Нарушая все календари, вышагнули и присели на мгновение на лавочку между двумя тополями перед домом у водохранилища, названного Тбилисским морем.
Как-то, набравшись храбрости, я все-таки устроилась вблизи них на скамейке напротив. Не прерывая беседы, которую я по-прежнему не могла расслышать, они мельком взглянули на меня, Владик подмигнул даже, но этим все внимание и ограничилось. Мне, однако, вдруг нестерпимо захотелось подойти к нему и поправить у него на голове несуществующую буденовку. Владик был как младший брат Олега, как его продолжение, но попроще. Был бы, к примеру, колодец, я бы с легкостью и без церемоний дала бы ему напиться воды.
Самого же Олега можно было представить если уж не в короне принца, то в офицерской фуражке. И вообще, он напоминал мне Веру, которая была для меня как старшая сестра. Но Олег был сложней и загадочней. К тому же нас разделяла такая крайне неприятная штука, как пол.
И вот, когда другой Олег, темнобровый мальчик одного роста со мной, с высокомерными, вечно насмешливыми карими глазами, с непокорной шевелюрой, разросшейся, как у взрослого парня, обратился ко мне с просьбой-наказом, я отловила для него простенького, короткошерстого, пугливого, со слабыми лапками черного котенка, и этот котенок нежданно-негаданно достался второму Олегу.
Было это так.
Я принесла котенка к подъезду, где жили Вера и ее одноклассник, посадила найденыша на кофту, раскинутую ковром-самолетом, и вызвала Олега, как и договаривались, условными ударами камня о трубу – мы так часто вызывали своих друзей.
Но пока Олег спускался, неожиданно появился тот, второй Олег…
Поравнявшись, он заметил котенка и, наклонившись к нему, взял на руки, как всегда, мягко улыбаясь.
– Это твой? – дружелюбно спросил он негромким, глуховатым, но при этом мелодичным голосом, и впервые в жизни наши взгляды встретились.
Мне показалось, что раньше, до этого мгновения, я была улиткой, прячущейся внутри влажной тьмы. Там, в этой тьме, было так тесно, что я не могла распустить все свое главное, нежное, что у меня, конечно, было. И вот некий добрый Бог, подмигнув мне, рассеял эту тьму, расширил пространство, приглашая вместе с ним лучисто изливать то самое главное.
– Нет, это я для Олега Гольдштейна поймала в саду позади дома, – пролепетала я едва слышно и, поспешно подняв с земли кофту, отряхнула ее, ведь этот Олег был такой аккуратный. – Он меня об этом просил.
– А-а… Понял. Симпатичный звереныш, я бы тоже от такого не отказался.
– Так бери, Олег, бери. – Это сказал уже Олег Гольдштейн.
Споткнувшись взглядом о его нервное, озабоченное чем-то лицо с небрежно свисающей на лоб челкой, я снова вжалась в свою раковину и потухла.
– Ну, нет, что ты… – Олег, высадив котенка на землю, выпрямился и шагнул в сторону. – Он же твой.
Мне девочка в следующий раз другого принесет. Тебя как зовут? Кажется, Маша? Поймаешь мне котеночка, Маша?…