кишечную инфекцию, провести в инфекционной больнице Железноводска целый сентябрь, опоздав из-за этого на месяц в школу и запустив навеки английский, который нам начали преподавать в этот год. Единственной книгой, которой мне пришлось довольствоваться, был сборник стихов Сергея Есенина «Несказанное, синее, нежное» в навевающей свежесть элегантной обложке с летящими по лазури осенними листьями. Мать купила его в местном книжном магазине, чего обычно с ней не случалось: книжными покупками у нас ведала моя пермская тетя, присылавшая нам посылки с чудесными книгами пермского издательства.
Таким образом, Есенин стал первым сознательно прочитанным мною поэтом. Он еще больше углубил мою всегдашнюю пронзительную тоску по России, которую я ощущала именно так: несказанное, синее, нежное. И понимала: такой несказанной – ее здесь нет. Она – такая вот, таинственная и синеокая – притаилась в водах Китежа, и к ней не приплыть ни Волгой, ни Доном. Но можно коснуться ее, когда видишь белокаменные стены и златоглавые купола, холмы и поля, леса и перелески, когда пытаешься – через стихи – ощутить непонятную тоску бредущего с косой за плечом мужика… И тоску такого близкого и понятного, но почему-то потерявшего радость Есенина, вроде и не старого еще человека, почему-то жалующегося на пролетевшую молодость.
И вот теперь эта есенинская Русь проявилась и наяву, ибо земля, внешне ей подобная, наконец нашлась. Но, увы, подобие было слишком уж внешним. И порой внешним до карикатурности.
Вскоре выяснилось, что поскольку в Епифани нет твердо стоящих на ногах мужчин, то нет и верных им женщин. Поселковые женщины просительно заглядывали в лица любых приезжих особей мужеского пола, не гнушаясь разницей в возрасте, национальности и вероисповедании. Поэтому весть о прибывшей в Епифань экспедиции моментально облетела едва ли не всю Тульскую область. Словно вихрь приподнял с земли истосковавшихся по теплу простых русских баб и понес, как к магниту, к прямостоящим молодцеватым грузинам. Сей вихрь был встречен молодцеватыми грузинами с необычайным ответным энтузиазмом. Вернувшись с полей, где они работали, члены геодезической экспедиции разбредались по хатам либо же к ним в комнаты приходили нетребовательные подруги, с которыми они ездили в выходные на шашлыки на Куликово поле. Однажды я застала одну такую парочку ранним дождливым утром в кузове экспедиционного грузовика. А однажды слышала, как в полночь в наше училище пожаловали две девицы, приехавшие из соседнего Кимовска с единственным насущным вопросом, который они, пьяно похихикивая, озвучили, пока поднимались по скрипучей деревянной лестнице: «А правда, что здесь грузины живут?»
Сюда же приходила и единственная моя знакомая, с которой я более-менее сошлась. Она была старше меня на два года, и все называли ее Белой из-за того, что она была альбиносом.
Я так и не узнала настоящего имени этой совсем еще девочки, которая каждое лето приезжала в гости к бабушке из Тулы. Из-за нее я целыми днями ходила хмурая, погруженная в свои мысли, не поднимающая сумрачного взгляда на стайки других мальчиков и девочек. Нет, я не осуждала и отнюдь не презирала эту худенькую, о чем-то затаенно грустящую малословную свою приятельницу, которая, завидев грузина во дворе педучилища, вдруг начинала глупо хихикать, неуемно болтать… В конце концов она заскакивала как бы невзначай в сарай рядом с туалетом. А после туда с деланым безразличием, стрельнув глазами по сторонам, неспешно входил ухажер – всякий раз новый. Я просто хотела понять, зачем ей это нужно. Я даже попыталась как-то приоткрыть ей глаза на то, что, возможно, ей нужно отнюдь не это, но она этого пока просто не понимает. Попытаться понять, что на самом деле нужно людям, чего они сами, быть может, еще не разглядели, не вытянули из внутренних глубин на дневной свет, – это было одним из главных мотивов моего интереса к окружающим.
Собственно, все наше общение с Белой состояло в молчаливой прогулке вдвоем по двору педучилища, когда она, поджидая мужчин, ласково оглядывала растущие тут деревья. Порой она задерживалась у одинокой березы или трепещущей простоватой осины, и взгляд ее делался отрешенным, пронзительно-печальным, и вот тогда в нем открывалось небо. Ради этого мгновения я и ходила с Белой.
Но сколько я ни раздумывала над тем, как удержать ее в этом трогательно-детском, беззащитном, так красящем ее лицо мгновении, ничего удачного мне в голову не приходило. Чем пленила меня эта девочка, я и сама не понимала, но я безудержно сочувствовала ей, мечтая унести ее к этому синему небушку в ее же глазах.
Однажды Белая пригласила меня пойти с ней на Дон. Я была очень польщена и обрадована. Каждый день, спустившись по петляющим холмистым улицам к неширокому, но глубокому и грязному в этих краях Дону – на маленькую полоску земли, слегка присыпанную привозным песком, считавшуюся местным пляжем, – я садилась или ложилась в стороне от сбившейся в компании молодежи. Детей здесь было мало, в основном шныряли мальчишки младше меня. Им до меня дела не было, так же как мне – до взрослых тетушек, которые изредка приходили на пляж и лежали на своих полотенцах, как потертые, замшелые камни. В фокус внимания старшеклассников и старшеклассниц, предававшихся флирту, я тоже не попадала. И всегда старалась кинуть свой пакет с подстилкой и книгой поближе к интеллигентного вида даме с шоколадным загаром, которая приходила с двумя маленькими детьми, мальчиком и девочкой, в сопровождении покладистой, спокойной овчарки. Эта дама, мы с ней так и не познакомились, тоже приносила с собой книгу, хоть и не всегда читала ее, но уже само наличие книги делало даму какой-то нездешней. Позже я узнала, что она – жена прямостоящего (на людях) начальника поселковой милиции и одновременно любовница главврача местной больницы. В общем, я надеялась, что поход на пляж вместе с Белой скрасит мое одиночество.
Встретившись, как договаривались, на пляже, мы кинули наши полотенца рядом и искупались. После купания Белая, красиво сев на песок с полускрещенными ногами, без всякой подстилки, поглядела с прищуром на тот берег, где бежал вдали жеребенок вслед за кобылой и перемещались медленными точками люди с граблями и косами, решительно тряхнула белыми кудрями со стекающими с них каплями воды и сказала:
– Да ну его в болото, это место. Пойдем лучше на тот берег. Там холмы, красиво… Я тебе одни развалины покажу – там в войну был храм, который разбомбили немцы.
Я расплылась в знак согласия в тихой, доверчивой улыбке, ведь моя мечта о небушке в этой девчонке, оказавшейся такой сорви-головой, сбывалась на глазах.
Мы прошли вдоль реки к мосту, перешли на ту сторону, пересекли залитое прохладным, спелым золотом пшеничное поле, поднялись на высокий холм и нырнули в зияющую дыру полуразрушенной церковки.
Внутри были только изрешеченные снарядами стены, в куполе зияла неимоверная по размеру дыра, пробитая немецкой бомбой. В середине земляного пола располагалось пепелище костра, – видимо, это место привлекало местную детвору.
Несмотря на то что Белая была здесь явно не впервые, лицо ее стало торжественным и трогательным, беззащитно-милым в этой своей обнаженности. Слегка нахмурившись, она обводила взглядом этот памятник давнего прошлого и скупо, как-то приглушенно, неторопливо рассказывала о том, какие здесь шли бои.
А я вспомнила стихи Тютчева, томик которого носила в своем пакете, раздобыв его в местной библиотеке:
Умом Россию не понять,
Аршином общим не измерить,
У ней особенная стать:
В Россию можно только верить.
После мы, сев плечом к плечу, чтобы не было так холодно на пронизывающем ветру на вершине холма, молча глядели на проплывающие над полями большими снежными курчавыми птицами пронизанные темными нитями облака.
В какой-то момент, искоса взглянув на мое лицо, Белая обронила, как когда-то Аппатима:
– Слушай, а почему ты… такая?
– Какая? – осторожно спросила я.
И, как всегда, не получила ответа.
Знала ли я, что вижу Белую в последний раз? На следующий день до ее бабушки дошли разговоры о интересе внучки к грузинам, и Белая исчезла из поля моего зрения.
Я не понятия не имела, где она живет, и потому не могла разыскать ее сама, да и характер наших отношений был слишком поверхностным, чтобы позволить себе поиски. Тем более что у меня самой началась черная полоса, и тоже по линии отношений между грузинами и местными женщинами. На сей раз героем дня стал мой отец, и это был один из самых трагических эпизодов моего детства.
Однажды, когда мать уехала в Тулу, чтобы походить там по магазинам, отец принес билеты в кино, которые бесплатно выделила администрация для нашей экспедиции. Приодевшись, мы с ним и другими нашими джигитами явились вечером в местный клуб, полный самым разнообразным народом.
И тогда выяснилось, что у отца есть пассия.
Она подошла к нему прямо у входа и, взяв по-свойски под руку, повела в зал.
Не сразу поняв, что происходит, я тоже села рядом на предназначенное мне билетом место. И – о, ужас! – как только погас свет и вспыхнул экран с кинохроникой, отец положил пассии голову на плечо, и рука его юркнула ей под блузку…
Как ужаленная, я метнулась к выходу, чего отец как будто и не заметил.
Мать уже была дома и восторженно протирала купленный в тульском универмаге сервиз. Вся бледная, я решительно рассказала ей, что она должна немедленно развестись с отцом, потому что он ей изменяет.
В тот же вечер сервиз был разбит вдребезги, а отец, услышав первые претензии к нему, тут же перевернул стол и ушел куда-то на всю ночь.
Наутро я застала его в рабочем кабинете подвыпившим, с незастегнутой ширинкой. И не преминула сообщить об этом матери, еще раз повторив, что она должна развестись.
Мать слегла с ишиасом. У нее начались такие боли, что пришлось вызвать «скорую». Пока доктор обкалывал ей поясницу и ногу новокаином, отец был во дворе и демонстративно обнимал впорхнувшую ему под крыло пассию, которой было, как я узнала позже, всего двадцать два года; она работала в цеху по производству игрушек и проживала тут же, в женском общежитии напротив педучилища.