– Когда я попала…
Зал лежал, визжал и, может быть, даже писал под себя, но слова, соединившись, как по цепочке, в единый поток, очень быстро захватили внимание. И все притихли, так же как притихали слушатели стихов в моем исполнении на школьных поэтических вечерах.
Я говорила про то, что, попав на первое в своей жизни комсомольское собрание, никак не ожидала, что оно будет таким засушенным и формальным, что лучше и вовсе не собираться, чем лишать себя возможности высказывать живые мысли и чувства. Многие на собрании словно срок отбывают. Так не лучше ли, чтобы дверь для желающих поскорее убежать была открыта? Пусть уходят! Вот только достигнем ли мы когда-нибудь пункта назначения, если никто не знает самого назначения?… Может быть, стоит подумать над этим – над тем, зачем мы все здесь собираемся? Ведь собрания и существуют для того, чтобы обозначать в своем сознании пункты дальнейшего следования.
Когда я закончила и пошла на свое место, меня сопровождал шквал дружных аплодисментов.
Со всех сторон доносилось:
– Молодец, Маша!
Мои одноклассники одобрительно подмигивали, а я в ответ признательно улыбалась, хотя и не понимала: «А почему молодец, если все равно все остается по-старому?» Следующего докладчика опять никто не слушал.
Но не у всех мой доклад, а точнее, моя персона в качестве докладчика, а может, и то и другое вместе вызвали столь единодушный энтузиазм. Когда я пришла на первый после собрания урок труда, Людмила Ивановна, привыкшая обходить меня, сидящую за последней партой без положенного на уроке труда фартука, своим равнодушным вниманием, отложила после переклички журнал, подошла к окну, встала спиной к классу и принялась размышлять вслух:
– Надо же, я думала, что некоторые тут и разговаривать толком не умеют. А они, как оказалось, только это и умеют. Ну, это-то как раз легко. Это вам не горшки выносить, мыть посуду, готовить. У нас все теперь стали выступающими, все хотят объяснять, как надо жить. Ну-ну… А эта дорожка-то и оборвется. А дальше – стена. Вот и поймут потом, что и не шли никуда, а все болтали, болтали.
Людмила Ивановна обычно видела меня что-то там листающую – никак не журнал с выкройками или кулинарную книгу, – не принимавшую никакого участия в расслабленно-вдохновенном колдовстве над тканями и блюдами, и она не испытывала до того ко мне никакого интереса, считая, по-видимому, человеком бесповоротно пропащим. Аналогичное впечатление складывалось и у педагогов английского и особенно грузинского языка. Последние с плохо скрываемым возмущением произносили нараспев, когда я ставила их в известность, что не выучила урока:
– Как? Ты же Кикнадзе! Ну как же ты можешь не знать родного языка?! Такая красивая фамилия – княжеская! Кикнадзе в переводе на русский – Царева… Ну и где, скажите, пожалуйста, твоя царская кровь?
Царскую кровь в себе я не искала, а к происхождению фамилии, как и к грузинскому языку, оставалась равнодушной.
Только однажды мне захотелось изучить грузинский, чтобы иметь возможность читать в подлиннике очень популярного, нравившегося даже домохозяйкам – его читала даже давно забросившая книги моя мама – писателя Нодара Думбадзе. Под его легким, солнечным стилем таилось умение видеть и трагические стороны бытия, и он так глубоко и тонко проникал в мою душу, что произошло невероятное: я обзавелась самоучителем грузинского языка. Но процесс не пошел… Грамматика не давалась сама собой, как литература или история, а тем, что не давалось сразу и при этом не содержало смысла, требуя чисто механического запоминания, я заниматься не любила.
Однако учительнице труда Людмиле Ивановне удалось-таки вселить в мою душу сомнения.
Я и так чувствовала себя человеком бездеятельным и только и мечтала о каком-нибудь дельном и полезном поприще. Мечтала и мечтала… Но не находила его. А тут мне указали на то, что оно, получается, совсем рядом: надо только оглядеться, и непременно найдется кто-то, кто нуждается, допустим, в теплых носках, которые пока никто не догадался связать. Или в стакане чая, который еще не вскипятили.
Но захочется ли мне заниматься столь скучным, однообразным трудом?
Ответ был ясен – нет!
Вот если бы я выносила с поля боя раненых, а потом горшки из-под них, тогда бы поприще, пожалуй, меня вдохновляло.
А чтобы взять и просто помочь матери на кухне…
В общем, сомнения так изгрызли меня, что я, и без того старавшаяся взвешивать свои слова, стала отказываться от присущего мне до того прямого, критического взгляда на мир и живущих в нем людей. Теперь я переносила этот критический взгляд – в сопровождении нескончаемого, на грани с унынием вздоха – внутрь себя.
И в целом это было верно.
Неправильным было только то, что в этой тотальной самокритике мне не на что и не на кого было опереться.
Внутри завелось ощущение, что я вообще ни на что не имею права, раз ношу в себе, как в колыбели, незаметно для себя баюкая их, такое количество недостатков и слабостей. Раз мои представления так субъективны в силу моего личного несовершенства, то я не имею права и на суждения об этом открытом для бесконечного познания мире с его сильными и слабыми сторонами, с его противоречиями и парадоксами.
Критерий истины провалился в обнаружившуюся внутри бездну собственных слабостей и пороков.
Пристально всматриваясь в эту бездну, я постепенно сползала во все возрастающие тревожность и апатию, которые, словно тина, превращали мой внутренний мир в лишенную очертаний сумрачную среду. Сумрачность была следствием отсутствия луча света, который, пронзив мой ум, высветил бы весь этот сыр-бор под новым углом, внес бы какую-то структуру, прояснил происхождение зла и способы его устранения.
Но откуда было взяться такому лучу? В моей груди свет медленно таял… И победно догорал в груди майора Стрельцова, завершавшего на земле все, что он когда-то задумал. Но и у этого прекрасного Данко глаза были грустные-грустные, и порой в них плескался горький вопрос: «А за что мы боролись-то?… Эх, мы!.. А страну-то и не заметили – пропала страна».
…Майор Стрельцов, закончив доклад, вышел в коридор, и оттуда послышался, даже сквозь шум, его страшный, похожий на рыдания кашель.
А ко мне протиснулась завуч Елена Ивановна; она преподавала у нас английский, то есть была человеком, у которого я по определению не вызывала ничего, кроме плохо скрываемого возмущения.
Однако на сей раз она была приветлива и невинно предложила самым безмятежным тоном:
– Кикнадзе!.. Это… Кха-кха… Гм… А ты не могла бы выступить в следующий раз на собрании? У тебя это неплохо получается. У нас будет комиссия из райкома. Ты можешь подготовить доклад о наших недостатках?
– Как это – специальный доклад о недостатках?
– Ну да. Сейчас такое время: многое пересматривается и принято говорить больше о недостатках, так как о достоинствах мы уже все сказали. Даже слишком много говорили и, видимо, перестарались. Выговорились до дна.
– Понятно. И теперь стараемся заткнуть пустоту… Нет, извините, я не критикую никого по заказу.
– Ох, Маша, вечно ты все не так понимаешь… Ну, дело твое, не хочешь, как хочешь. Только я хочу тебя предупредить, что ты зря совсем не занимаешься английским. Смотри, окончишь семестр с двойкой.
«Ничего страшного, – подумала я, удаляясь. – Если что, уйду в ПТУ, как Вера и Ира. Есть, вон, училище, где готовят водителей троллейбусов и трамваев.
Я с удовольствием пошла бы в водители трамвая. А может, и троллейбуса. Жаль только, что в Грузии трамваи и троллейбусы водят одни мужики. Но это можно исправить».
Все взрослые были в шоке от, как они выражались, неожиданной «выходки» Веры, которая после экскурсии по швейно-прядильному профтехучилищу, которую провели специально для того, чтобы соблазнить возможностью обрести хоть какую-то специальность нерадивых учеников, а заодно сплавить их из школы после восьмого класса, дабы выполнить план, спущенный в школу РОНО, взяла и подала документы в училище. А ведь шла на медаль! И никому не удалось уговорить ее изменить решение, мало того, она увлекла за собой и хорошистку Иру.
Зная, какой Вера кремень, я гордилась ею. В глубине души у меня по-прежнему таились, где-то, правда, совсем глубоко, теплые чувства к ним с Ирой. Эти чувства смешивались также со всепоглощающим чувством вины, провоцируемым пристальным разглядыванием собственной внутренней бездны.
Самое интересное, что Вера и Ира выбрали ту самую специальность, от приобщения к основам которой я так отмахивалась на уроках труда. Но все равно их поступок, подкрепленный борьбой, меня восхищал – еще один из многочисленных парадоксов, донимавших меня.
…После собрания, на котором было решено укреплять общешкольную дисциплину – проводить, в частности, зарядку перед уроками, на которую полагалось являться задолго до ее начала, – я стояла в одиночестве. Из зала, едва не сорвав дверь с петлей, с победным ревом и гулом вырывалось, как джинн из бутылки, чудовище о многих головах. Перед моим внутренним взором неслись орды варваров, рушащих древний Рим… конница Чингисхана… белые из дивизии Колчака… красные из чапаевской дивизии. И всюду – трупы, кровь, зловоние.
Меня ничего по-настоящему не радовало и не воодушевляло. И даже не огорчало до глубины души, как когда-то, когда душа, вся вибрируя, взмывала вверх и, обозревая горизонт, топила в этой шири и выси острие печали.
Разговоры о зарядке и даже о переменах в стране с приходом Андропова казались мне сущей чепухой. Началось все это в сентябре, когда я, заслушавшись на уроке истории рассказом Веры Анатольевны о Крестовых походах и Реформации, вдруг потеряла чувство времени. Историчка методично перечисляла даты, сражения, количество потерь, а я вдруг подумала, что наш восьмой «А» мог существовать и тогда. Школяры – кто из семей католиков, кто из протестантов – сидели вот так же на уроке и слушали, должно быть, про Древний Рим. А через секунду – по историческим меркам, конечно, – их не стало. На месте школы, где они занимались, сначала был пустырь с руинами, потом ратуша, потом музей… То же и с кладбищем… Сначала могилы с крестами, затем пустырь, затем вырос многоэтажный корпус, может быть, даже наш дом… Ведь все мы живем на бывших могилах бывших людей. Земля на самом деле могильник. А весь наш класс… Боже мой, мы все тоже умрем!.. И произойдет это, по историческим меркам, через долю секунды. Сидели детки за партами – и нет деток. Вместо них в землю легли естественным удобрением трупы.