Скажем честно: возмущаться по поводу того, что произошло в Польше год назад, – это примерно то же, что негодовать на земное притяжение или закон энтропии. Половине Европы, в том числе Польше, был навязан новый порядок просто потому, что эти страны были заняты победоносной армией, а границы Империи – сдвинуты на запад. Догмой стало в этих странах сосредоточение всей власти в руках одной партии и недопущение к участию в управлении никаких людей или групп, не контролируемых партией. Если польский опыт – сначала периода «Солидарности», а затем военного положения – так потряс сердца и умы на Западе, то потому, вероятно, что тезис о партии как авангарде пролетариата, то есть о мистическом союзе правящих и подданных, внезапно, на примере одной страны, выявил свой чисто риторический характер. Можно было получить ответ на вопрос, что же происходит, когда подлинная воля народа – десять миллионов членов независимых профсоюзов – обращается против монополии власти и требует для себя части правомочий, положенных их господам, – части, ибо жители Польши проявили слишком много здравого смысла и самодисциплины, чтобы заподозрить их в желании избавиться от партии как гаранта принадлежности их страны к так называемому советскому блоку. Обнаженность действий военной хунты, выступающей именем партии, вводит некоторую новизну только тем, что раскрывает суть всякой системы, цель которой – власть ради власти.
В течение многих тысячелетий своей истории человек не раз оказывался во власти всемогущего государства, и оно нередко посягало на сферу его частной жизни. Однако никогда – до XX века – он не оказывался перед лицом безымянного монстра, очевидной метафорой которого являются компьютеры science-fiction. Кстати, можно предвидеть всё большее срастание аппарата власти с ее служебной технической аппаратурой. В Польше, в условиях хозяйственной разрухи, когда не хватает продовольствия и лекарств, полиция располагает современнейшим электронным оборудованием – вот, между прочим, объяснение, на что идут в этой части Европы кредиты, предоставляемые западными банками. Мои слушатели, наверное, помнят с детства приключения Тантана и капитана Хаддока в «On a marché sur la Lune». В этой пророческой истории в картинках страна по имени Силдавия, где мужики ходят в лаптях из лыка и ездят на телегах, запряженных волами, посылает ракету на Луну. А если подумать – возможность превращения всей нашей планеты в такую Силдавию заранее не исключишь.
Я не выступаю здесь с защитой так называемого польского дела. Моя часть Европы, неверно называемая Восточной – ибо это Центральная Европа, – составляет некоторое географическое и культурное целое, об общей истории которого свидетельствуют памятники архитектуры Средних веков, Возрождения и барокко. Судьбы одной из ее стран будут таковы, как судьбы соседних стран, и не следует замыкаться в национализме, ибо он служит только власть предержащим, по старому принципу «разделяй и властвуй». Год военного положения в Польше просто дает некоторые уроки, значение которых выходит за рамки отдельной страны так же, как это было после Пражской весны 1968 года и после восстановления там так называемого порядка посредством советских танков.
Понятие человеческого ускользает от определений, но приобретает конкретность, когда примером его служит чье-то поведение. Юноша, арестованный, поскольку у него нашли листовки с протестом против военного положения, оказывается перед выбором: либо пять лет тюрьмы, либо подпишешь заявление о лояльности и пойдешь домой. Он не подписывает. В глазах офицера политической полиции, который делает ему такое предложение, акт отказа абсурден: мир устроен так, что всё решает материальная сила, сила же эта, говорит он, на нашей стороне, мы ее представляем. В этом столкновении безличной необходимости, от имени которой выступает чиновник, со свободой одинокого заключенного содержится вся великая экзистенциальная проблематика. Акт отказа ни на чем не основан, ни из какого расчета не выводится – наоборот, всё говорит против него, кроме внутреннего голоса, не позволяющего отступить под нажимом торжествующего насилия. Мы все – наследники Библии и без труда распознаем здесь архетипическую ситуацию: Праведник, против которого обращаются силы мира сего, насмехающиеся над его верностью данному свыше приказу. Эти силы – Египет фараонов из Книги Исхода, Вавилон Навуходоносора из Книги Даниила, Римская империя из поздних книг Ветхого Завета, из Евангелий и Апокалипсиса. Библия дает примеры чудесного триумфа праведников и унижения их преследователей. Красное море поглощает армию фараона, три отрока, брошенные в пещь огненную, выходят невредимыми. Узник, Которого римские солдаты одели в терновый венец, оплевывают и издевательски называют царем, царствует и поныне, в то время как от Римской империи остались одни развалины. Но уверенность в себе тех, что служат материальной силе, всё такова же, и хохот их разносится громче, чем когда-либо. Всё такова же их похвальба, которую можно цитировать по греческой «Книге Премудрости», составленной во II или I веке до Рождества Христова. Они изъясняются так: «Сила наша да будет законом справедливости, ибо то, что слабо, оказалось бесполезно. Устроим засаду на праведника, ибо он нам в тягость, и противится делам нашим, и укоряет нас в проступках против закона, и разглашает отступления от того, чему нас учили. Поглядим, правду ли вещают его слова и что будет с его уходом с земли. Ибо, если праведник есть Сын Божий, Бог окажет ему помощь и вырвет из рук врагов. Оговором и пыткой испытаем его, дабы познать кротость его и терпение. Засудим его на позорную смерть, ибо, как он утверждает, он будет спасен».
Вся Библия – голос надежды. Железному порядку мира как необходимости она противопоставляет свободу, возможную потому, что Божье и человеческое неразделимы, а Праведник назван Сыном Бога. Страдание и смерть преследуемого не равнозначны в Библии торжеству палачей, ибо можно умереть и всё же спастись. Человек в тоталитарных режимах XX века, навязанных силой, чаще всего лишен той поддержки, которую доставляет великая библейская надежда прижизненной или посмертной награды. Конечно, можно сказать, что поддержки этой лишены неверующие, что атеистический гуманизм, исповедуя полный детерминизм, невольно готовит шествие тоталитаризма в планетарном масштабе и что, с другой стороны, есть достаточно много верующих, свободная воля которых находит оплот в их вере. Такое высказывание представляется мне сомнительным, ибо эрозия определенных понятий равно захватывает всех, Бог скрывает Свое лицо и не только атеистам ничего не говорит о наказаниях и наградах. И католики не повторят сегодня за «Полиевктом» Корнеля: «Но в небесах венец уж уготован». Парадоксально, но возникает нового рода человеческое сообщество в равенстве лишений и равном чувстве лишенности. С этой точки зрения, нет ничего более характерного, чем участие неверующих в массовых религиозных обрядах и паломничествах в Польше, и ошибется тот, кто усмотрит в этом чисто политические мотивы. Религия, как определил один польский публицист, «выполняет функцию единственной безотказной системы отсчета в ситуации полного и безраздельного недоверия».
«Полное и безраздельное недоверие» отдельного человека, а над ним, в высоте, государство, на замыслы и действия которого он не имеет никакого влияния и знает, что не будет иметь, – вот что определяет бытие жителей той Европы, откуда я родом. Те из нас, кто старался сказать правду о существе господствующей там системы, будь то писатели польские, венгерские или чешские, сталкивались и по-прежнему сталкиваются на Западе с недоверием, словно нарушили мощные табу прогрессивной мысли. И наверняка наше знание опасно. Ведь оно означает конец риторики, столь дорогой мыслителям XX века, и замахивается на то, что еще почти и не названо, на то, что начинает обнаруживаться как смертельная угроза самому человеческому существу. Можно рискнуть допущением, что силой приговоров умолкнувшего Бога история устремляется к повторению библейских архетипов, чтобы человек избавился от гордыни прогресса и обнаружил свою оставленность перед лицом государства, наново читая то, что сказано в Писании о Египте, Вавилоне и Риме.
Нет сомнения: то, что человек смешон и бессилен, постоянно опровергается его актами верности самому себе вопреки всему, теми актами, которые, мы это чувствуем, включаются в делание мира, хотя никто не знает, когда, через сколько времени они приносят плоды. Такие события, как венгерская революция 1956 года, как Пражская весна 1968-го, как «Солидарность» в Польше, были великими попытками высвободиться из-под власти лжи и обрести достоинство, и попытки эти были предприняты людьми, казалось бы, слишком растоптанными для того, чтобы они могли действовать. И каждое из этих поочередных движений шло глубже, всё больше охватывало рабочие массы. Так тоталитарное государство выращивает своего врага и мстителя за тех, кого оно унижает. Не следует строить иллюзий насчет возможности при этом строе неустойчивого равновесия, возникшего в монархиях Западной и Центральной Европы и характерного для демократии, – равновесия между волей правителей и нажимом со стороны подданных. Польша последнего года показывает, каков единственный допустимый там род отношений между правящим меньшинством и всем остальным населением. От великих грез о конце отчуждения, от надежд покончить с эксплуатацией человека человеком осталось лишь одно послание и одно требование, обращенное к роду людскому: сдайся, человек.
1982
Увы! – благородствоТекст доклада на конференции «Современная Польша в исторической перспективе» (Йельский университет, 23—25 мая 1984)
Сам себя спрашиваю, как в течение моей жизни литератора менялись взгляды пишущих людей на литературу. Мое поколение, вступавшее в жизнь около 1930 года, было проникнуто сознанием долга поэта перед обществом и неприязненно относилось ко всему, что можно было заподозрить в «эстетизме». Сегодня я лучше сумел бы определить этот конфликт, показав его на более широком, не только польском фоне, хотя нет сомнения, что наша тогдашняя нелюбовь, скажем, к поэзии Лесьмяна