ВААЛ. Летом 1862 года Достоевский совершил поездку во Францию и Англию, которая стала содержанием его очерка «Зимние заметки о летних впечатлениях». Пятая глава, о Лондоне, называется «Ваал». Ваалу, божеству Сирии и Ханаана, имя которого значит попросту «Господь», по преданию, приносили человеческие жертвы. Никто, даже Диккенс на своих самых черных страницах, не сказал таких страшных вещей о тогдашней столице капитализма, как Достоевский. Наверное, будучи русским, он имел основания не любить Запад, но его нравственное возмущение так сильно, а описания так реалистичны, что трудно ему не верить. Нищета, отупение от тяжкого труда, пьянство, орды проституток, многие из которых малолетние, – все это доказывало, что высшие классы Англии действительно приносили жертвы золотому тельцу. Трудно удивляться, что зачатое в том же Лондоне пророчество Карла Маркса обладало такой мстительной силой. Ибо всё-таки, пожалуй, ниже достоинства человека соглашаться на подчинение закону природы, который требует или есть, или быть съеденным. Мои сильные социалистические рефлексы вытекали из мысли о миллионах человеческих существований, втоптанных в грязь. Правда, можно усомниться в том, что для этих втоптанных было бы утешением знать о других миллионах, погибших в лагерях.
Другой русский, Максим Горький, посетил Нью-Йорк в самом начале XX века и написал репортаж под заглавием «Город желтого дьявола» (то есть доллара). Читая это, я думал, что он преувеличил, но не слишком, потому что таким и был тогда этот город для тех, кто находился внизу. А позже Горький поехал на Соловки и послушно притворился, будто не видит, что такое пыточный лагерь.
ДОСТОЕВСКИЙ, Федор. Я преподавал Достоевского, и меня спрашивали, почему бы мне не написать о нем книгу. Я отвечал, что о нем написаны целые библиотеки на разных языках и что я не литературовед, в лучшем случае притворяюсь литературоведом. Однако на самом деле была и другая причина.
Это была бы книга недоверия, а без этого лучше обойтись. Великий писатель имел такое влияние на состояние умов в Европе и Америке, как никто из его современников, за исключением Ницше. Не Бальзак, не Диккенс, не Флобер и не Стендаль – общеизвестные имена теперь, в конце нашего века. Он использовал форму романа так, как до него (и после него) не удалось никому, хотя то же пробовала Жорж Санд: для того чтобы поставить диагноз гигантскому явлению, которое он сам пережил изнутри и которое охватывал, – эрозии религиозной веры. Его диагноз оказался верным. Он предвидел результаты этой эрозии в умах российской интеллигенции. Русская революция нашла свой ключ в «Бесах» (как открыто признал Луначарский) и в «Легенде о Великом Инквизиторе».
Несомненно, пророк. Но и опасный учитель. Бахтин своей книгой о поэтике Достоевского навязал гипотезу полифонического романа как изобретения этого русского писателя. Полифония создает крайнюю современность Достоевского: мы слышим голоса, множество голосов в воздухе, сталкивающихся, высказывающих противоположные мысли, – разве все мы в нынешней стадии цивилизации не вынуждены слушать этот гам?
Однако его полифония имеет пределы. За ней скрывается ярый исповедник, русский хилиаст и мессианист. Трудно представить себе нечто более одноголосное, чем сцена с поляками в «Братьях Карамазовых». А трактовка образа Ивана Карамазова доказывает наличие куда более мощного эмоционального заряда, чем то позволяет полифония.
Достоевского-идеолога отделяли от Достоевского-художника, чтобы спасти его величие, искаженное неприятными высказываниями, и гипотеза Бахтина служила в этом серьезной подмогой. По существу же можно сказать, что, не будь русского мессианиста и его страстной заботы о России, не было бы и всемирно прославленного писателя. И не только забота о России наделяла его силой – страх за ее будущее принуждал его писать: чтобы предостерегать.
Был ли он христианином? В этом нет полной уверенности. Может быть, он решил быть таковым, поскольку вне христианства не видел для России спасения? Но конец «Братьев Карамазовых» позволяет нам усомниться, находил ли он в своих мыслях успешный противовес процессам разложения, которые наблюдал. Чистый юноша Алеша во главе своих двенадцати учеников, словно отряда скаутов, – и это предлагается христианской России, чтобы спасти ее от революции? Чуточку сладостно и лубочно.
Он бежал от лубка, искал приправ поострее. Грешники, бунтовщики, извращенцы, безумцы всемирной литературы с самого начала населили его романы. Схождение на дно греха и позора у него как будто составляет условие спасения, но творит и осужденных на вечные муки, таких как Свидригайлов и Ставрогин. Хотя он сам – все его герои, но один получил от него в высшей степени его собственный ход мыслей, и это Иван Карамазов. Поэтому Лев Шестов подозревает, и, вероятно, правильно, что Иван выражает окончательную невозможность веры Достоевского – вопреки положительным героям, старцу Зосиме и Алеше. Но что же провозглашает Иван? Он возвращает «билет» Творцу из-за одной слезинки ребенка, затем рассказывает сочиненную им самим «Легенду о Великом Инквизиторе», смысл которой сводится к тому, что, когда не удается осчастливить людей под знаменем Христа, надо постараться осчастливить их под знаменем дьявола. Бердяев написал, что Ивану присуща «ложная чувствительность» и что, наверное, то же самое можно приложить к Достоевскому.
В письме к Фонвизиной Достоевский сказал, что, если бы ему повелели выбирать между истиной и Христом, он выбрал бы Христа. Более честны, вероятно, те, кто выбирает истину, даже если на вид она противоречит Христу (так утверждала Симона Вейль). По крайней мере они не полагаются на свое воображение и не воздвигают идола по своему подобию.
Есть одна вещь, которая склоняет меня значительно смягчить свое суждение: тот факт, что Лев Шестов прежде всего у Достоевского нашел стимул к своей трагической философии. Шестов для меня очень важен. Именно благодаря чтению его мы с Иосифом Бродским могли хорошо понимать друг друга.
ДУХОБОРЫ, или духоборцы. Эта секта, гласящая возврат к раннехристианским общинам, действовала в южной России. Незадолго до Первой мировой войны ее приверженцам удалось эмигрировать в Канаду в надежде, что там они будут свободны от государства: власть государства была для них властью Антихриста. Их отношения с окружающими в новой стране складывались не слишком гармонично. Они хотели, чтобы их оставили в покое, что, может, и удалось бы провести, но не там, где в расчет входило однородное воспитание для всех, то есть обязательное школьное обучение. Духоборцы учили своих детей сами и на своем, русском языке. По их мнению, послать детей в канадскую школу значило подвергнуть их влиянию испорченной и дьявольской цивилизации. Их способы сопротивления приобрели известность, об этом писали в прессе, иллюстрируя фотографиями. В доказательство того, что их не заботят земные блага, духоборцы поджигали свои дома, после чего навстречу вооруженным полицейским устремлялась сбитая толпа баб и мужиков, внезапно раздевавшихся догола, что как тактика, позволяющая взять врасплох и смутить, кажется, оказывалось успешным.
Духоборцы интересовали меня, но я не знал, где их искать. Говорили, что они сидят в лесах на юге канадского штата Британская Колумбия. Во время одной из наших с Янкой автомобильных экспедиций я заупрямился и выбрал маршрут через эти края, хотя вероятность встретить их там была невелика. Пригодилось мое знание русского: в придорожной закусочной человек с явно славянским лицом, когда я обратился к нему по-русски, дал мне все нужные указания. Оказалось, что за 10—15 миль находится главная деревня духоборов и как раз у них великий праздник. Деревню, зажиточную, с большими деревянными домами, мы застали почти опустевшей: все ушли на праздник, отмечавшийся выше, в горах. Нам показали, как туда добраться. Деревянные ворота, а внутри три больших, продолговатой формы, надгробных камня – как я узнал, это было священное кладбище их мучеников. Я узнал, что английские поселенцы духоборов ненавидели и поначалу убивали. С кладбища на горе я восхищался прекрасным видом на всю долину. «Когда мы пришли сюда, – говорил мне один старик, – всюду рос лес, такой густой, как мои пальцы». Они выкорчевали лес, начали возделывать землю, и тогда канадское правительство отобрало у них множество земли под дороги и аэродром.
То, что происходило на кладбище, сразу перенесло меня на восток Европы. Они сидели за столами, застеленными белой скатертью, на столах – фрукты и жбаны кваса, у женщин платки на головах. Пели. Говорили по-русски, но с примесью украинизмов. Я узнал, что они не принадлежат к самой радикальной группе и детей в государственные школы посылают. Казалось, мужчины, тихие, мягкие, некурящие и непьющие, подчинялись власти женщин, то есть было похоже на своего рода матриархат.
Словно в подтверждение этого, явилась Маркова. Ну и баба-яга, скрюченная, опирающаяся на палку, в платке. Она произносила речь, из которой вовсе не следовало, что она обычная бабушка. Звучал советский газетный жаргон о так называемой борьбе за мир. Она приехала из Советского Союза, от тамошних духоборов, а это значило, что соответствующий отдел КГБ, контролирующий вероисповедания, признал нужным простереть духовную опеку над сектой, гуляющей себе за границей на опасной свободе, и выслал своего сотрудника.
Я вмиг сориентировался, но и Маркова тоже: ее «антенны» сразу ее предостерегли, что тут есть кто-то, кто мыслит иначе, чем послушное стадо. Советский человек не допускает возможности, что что-то может произойти случайно, что чистая случайность завела меня сюда. По ее мине и по нескольким словам, которыми я с нею обменялся, я понял, что она считает меня таким же, как она, тайным агентом, только канадской полиции.
Мы сидели за этими белыми скатертями и пили квас. Вдруг – замешательство у ворот и крики. Что происходит? Оказывается, что, как это обычно у сектантов, нет внутреннего согласия и что другой раскол духоборов, придерживающийся совершенно других взглядов, требует доступа на кладбище. Наступили долгие переговоры, наконец Маркова на определенных условиях согласилась впустить их делегатов.