Лекция, прочитанная на открытии лекционного цикла Польского совета бизнеса
Польский совет бизнеса в десятую годовщину своего возникновения учредил чтение цикла лекций в своем помещении – дворце Собанских в Варшаве. «Лекции, на которые мы рассчитываем, – говорится в письме ПСБ об этом замысле, должны носить принципиальный, проблемный характер <…>. Замысел состоит в истинном распознании сложности той действительности, которая определяет нашу современность, нашу жизнь и работу, и в размышлениях о ней. О чтении лекций мы хотим просить лиц в высшей степени компетентных и авторитетных, издавна играющих роль в интеллектуальной, политической и культурной жизни Польши, Европы и Америки. Лекции будут предназначены для замкнутого круга приглашенных – имеющих реальное влияние на выработку мнений в кругах интеллигенции, бизнеса, политики и СМИ».
Куратор цикла лекций – Петр Клочовский. Цикл открылся 14 марта 2002 года лекцией Чеслава Милоша (передававшейся по телебиму) и лекцией Рышарда Капустинского.
Следует покончить с традиционным делением на интеллигенцию и бизнесменов. Именно в этом направлении пошел Польский совет бизнеса со своим начинанием, которое я хотел бы поддержать. Открывая цикл лекций ПСБ, выражаю надежду, что они станут устойчивым и важным институтом культуры в Польше.
Ч.М.
Расширение Евросоюза за счет новых стран, как и одновременное явление глобализации заставляют ставить вопросы о национально-культурном самосознании отдельных европейских пространств, а в особенности, что нас больше всего волнует, пространства Центральной и Восточной Европы, лишь недавно возвращенного так называемому Западу.
Польша гордится своей принадлежностью к западной культуре, однако этот западный характер во многие периоды ее истории был довольно сомнителен. Даже во времена полной независимости, между двумя мировыми войнами, поэт Ежи Либерт писал о нашей столице Варшаве: «Не Запад тут и не Восток – / Как если б стоя на пороге…», – а Станислав Игнаций Виткевич говорил, что Польша постоянно подвергается историческим сквознякам. Надо признать, что само географическое положение Польши как страны на пограничье двух цивилизаций – Рима и Византии – способствовало этому историческому неудобству. Стоит помнить и о наследии былой Речи Посполитой на востоке, с ее смесью языков и вероисповеданий.
Сегодняшней глобализации сопутствует так называемая массовая культура, то есть такая, что родилась поздно, лишь в ХХ веке, благодаря кино, телевидению, музыкальной индустрии и иллюстрированным журналам. Понятие массовой культуры обычно противопоставляют так называемой высокой культуре. Не подлежит сомнению, что все жалобы на сглаживание национальной самобытности и потерю исторической памяти обращены к массовой культуре. И действительно, начинает создаваться новый тип человека, который живет сегодняшним днем и которого лишь с трудом можно убедить интересоваться тем, что было когда-то. А историческое сознание, утверждаю, – великое сокровище. Сошлюсь тут на многие годы, проведенные мною в Америке, в течение которых, подвергаясь натиску массовой культуры, я не перестал писать по-польски и чувствовал себя прочно укорененным в своем языке и своих, в высшей степени провинциальных корнях. Ибо историческое сознание существует тогда, когда прошлое той или иной культуры не абстрактно, а явлено в виде множества образов и цитат.
Не будем, однако, жаловаться на потерю памяти, ибо история Европы, включая самую новейшую, напоминает нам, какие яды хранит коллективная память. Еще недавно в бывшей Югославии шли убийства со ссылкой на битву на Косовом поле и века разделения на мусульман и православных. И у нас есть чувство, что мы ходим по тонкому льду взаимной польско-немецкой, польско-русской, польско-украинской ненависти. Память – дело двусмысленное, и всё зависит от того, к каким ее составным элементам мы апеллируем в поисках ответа на вопрос, что мы такое. Должен признаться, что, преподавая польскую литературу в американских университетах, я осознал, как многим обязан моему детству и молодости в Литве. И такой тамошней языковой и вероисповедной запутанности, которая даже жителю Варшавы или Кракова, должно быть, казалась невразумительной галиматьей. И как раз эта густота, особенность и, позволю себе сказать, особливость защищала от обобщений, от так называемых idées générales. Я чувствовал себя богаче моих студентов, которые, при всех своих достоинствах, были лишены чувства истории, то есть были в совершенстве аисторичны.
Надо, однако, заметить, что массовой культуре я тут противопоставляю культуру высокую, то есть преподавание истории и литературы в лицеях и университетах или, короче говоря, всё то, чему я сам научился в гимназии им. короля Сигизмунда Августа и Университете им. Стефана Батория. В средней школе на уроках латыни я ознакомился с искусством коллективного перевода стихов и применил это на моих семинарах по переводу польских стихов на английский. Хочу также поделиться одним наблюдением, важным для моей темы. Я заметил, что самое трудное в передаче иноязычному читателю – всяческие намеки на историю страны и ее литературы. Но эти-то непонятные слова и предложения – в высшей степени мои собственные, в них коренится богатство традиций, в которых я вырос. Теперь я думаю еще, что плохо было бы, если бы эти предложения и слова стали непонятными ученику польского лицея в объединенной Европе.
Мы недостаточно осознаём, что лишь недавно наступил конец огромной утопии – гигантского плана создания «нового человека» и ограждения нашей части Европы оборонительной стеной против заразы сумасшедшей музыки, нефигуративной живописи и литературы, исследующей внутренний мир личности. Огромное это было предприятие – и как бы заведомо безнадежное, ибо влияние «гнилого Запада» проникало сквозь любые щелочки. И тогда в Польше наступала счастливая встреча прозападного прошлого с принудительно провосточным настоящим. Польская интеллигенция была снобистски прозападной, несколько веков она смотрела только на Париж. Помню, что для нас в Варшаве в 1940 году падение Парижа было потрясением – оно попросту равнялось концу Европы. Правда, влияние французской культуры тогда было уже на излете, и Варшава начала бурно учиться английскому еще в 1938 году. Я принадлежу к тем, кто изучил английский язык во время войны, при немецкой оккупации. Тогда я начал переводить английских поэтов, хотя немного переводил еще до войны, опираясь на французские переводы.
И тут я вставлю одну анекдотическую деталь, пожалуй, красноречивую для польской культуры. Чем занимался я в 1945 году в Кракове, чтобы профилактически противодействовать серости, надвигавшейся с востока? Я составил антологию английской поэзии в разных переводах и отдал ее в издательство «Чительник». Признаюсь в этом с некоторым стыдом по причине умственного клейма, выдающего мою готовность стать «слугой американского империализма». Если бы это случилось с человеком правых убеждений, то было бы понятней, но я был левым, и только не нравилась мне утопия, навязанная извне, из Кремля.
Поэзия относится к тому, что называют высокой культурой, но связи между высокой и массовой культурой сложны и не сводятся к противостоянию. В ХХ веке такое явление, как музыка Боба Дилана, принадлежит и к той культуре, и к другой. Поэтому на маневры польских литераторов между Западом и Востоком надо посмотреть внимательно. История Польши и польской литературы, как известно, исключительно трагична и запутана. Достаточно подумать о борьбе с этими традициями в драмах Выспянского. Прошлое – это романтическая Польша-мученица, Христос народов, но и то, что можно было бы назвать историей энергии. А значит, польская эпоха Просвещения, когда на умы еще не было наложено клеймо неволи. Затем великий порыв романтической поэзии и огромные труды интеллигенции в конце XIX века, когда задачей было сохранить связь с мировой мыслью вопреки тенденции загонять самих себя в навязчивую идею борьбы за независимость. Так или иначе, а это образ Польши, к которому потомки должны были относиться с почитанием и благоговением.
И вот является великий иконоборец Витольд Гомбрович и провозглашает бунт против Польши-богини. Он считает себя мессией, избавляющим Польшу от польского духа. Этот великий пересмешник поначалу встретил признание лишь в элитарных кругах, но постепенно насмешки над самими собой стали общераспространенными и превратились в своего рода шаблон. Любые идеи, распространяясь и популяризируясь, приобретают черты карикатуры. Что-то подобное произошло и с пересмешнической идеей Гомбровича. Поэтому сегодня можно говорить о ее массовом бытовании. Оценивая это издевательство над своей страной и ее историей в столкновении с глобализацией, то есть сглаживанием различий между народами, я сказал бы, что это склонность болезненная. Лекарством тут может оказаться подлинная мысль Гомбровича, отличающаяся от искаженной. Сутью творчества этого писателя была борьба с натиском Запада, понимаемого как необъятное богатство европейской цивилизации. Он задавал себе вопрос, как он, поляк, может устоять перед этим нашествием замечательных умов и талантов. Он, «латинизированный славянин», всё культурное прошлое которого было перевариванием мотивов, приходящих с Запада. Но западная цивилизация была старой, и он противопоставлял ей нашу «младшесть», нашу незрелость, именно в ней усматривая бóльшую свежесть и гибкость, освобождающую от господства всё новых условностей и форм. Гомбрович признавался, что он – шляхтич-сармат, но в то же время был одержим идеей философской недообразованности польских литераторов. В своей критике западных интеллектуальных мод он всегда бил без промаха, попадая в самые чувствительные точки. Он схватывался с экзистенциализмом, структурализмом и французским le nouveau roman, говоря: «Чем умнее, тем глупее». Иначе говоря, он обвинял эти западные течения в недостатке здравого разума и ощущения действительности. Он был за то, чтобы поляк выработал себе независимую позицию, суверенную по отношению к западному престижу, на который работали века.