Вот главные из них:
17 августа, 7 часов утра. У куколки начали темнеть глаза, до этого они были оранжевые, как и вся она;
18 часов. Потемнели ротовые органы, «колени», крылья, выставленные из-под надкрыльев — дымчатые, как 7-й сегмент брюшка. Конец брюшка, лапки, концы усов — стекловидны;
21 час. Почернели голени, глаза, лицо, шея, крылья, часть бедер, основания усов;
22 час. Темнеет переднеспинка. Концы лапок внутри студенистых «пузырей» — черные.
В этот час я переворачивал куколку на бок — она, энергично двигая брюшком, снова переворачивалась на спину!
23 час. Щипцы на конце брюшка стекловидны, их концы — темнее. Брюшко каждые 2–3 секунды вздрагивает. Иногда куколка начинает энергично двигать брюшком (подвижно только оно).
18 августа. О час. 30 мин. Каждые 3–4 секунды подгибает брюшко, напрягая его и расширяя в стороны. На лапках студневидные «пузыри» резко уменьшились. Крылья почти черные, зато надкрылья, середина бедер, лоб — заметно бледнее, чем вначале.
1 час ночи. Сокращения брюшка более напряженные, частые. Дрожит. Пленка, облекавшая студневидный слой, везде опала, кроме коготков на лапках. Апельсиново-оранжевые лишь брюшко и спинка. Подолгу отдыхает.
Это были интереснейшие часы и минуты: рождался жук, но зато в каких муках, как это трудно ему давалось! Смотрите и читайте дальше:
1 час 02 мин. Подвигал двумя, затем четырьмя ногами. С силой разминает их и брюшко. Ноги почти не разгибаются вначале — прилагает невероятные усилия. Отделяется задняя волосатая вилка.
1 час 03 мин. Разминает ноги. Крылья расходятся по швам. Натягивает пленку на бедрах и тазиках[3], пленка тянется, лопается. Чулком стаскивает ее с головы, усов.
1 час 04 мин. Задняя вилка и шкурка со спины — длинным лоскутом сзади. Валик переднего «чулка» докатан вниз до середины тела. Голова свободна.
Затаив дыхание, я наблюдал за происходящим. Метаморфозы Живого Существа были не только очень для него трудными, но и вообще какими-то непривычными, «неземными».
1 час 05 мин. Лапки еще вязнут в шкурке. Две освободил — правые переднюю и среднюю, трет одна о другую; через полминуты — левые. Надкрылья налились, полных размеров и форм. Крылья под них почти спрятались.
Тут новорожденный перевернулся на ноги, но не вышло — упал…
1 час 07 мин. Сучит ногами, теребит шкурку сзади. Передняя ее часть уже слезла за середину туловища, жук ее мнет ногами, скатывая ниже.
1 час 10 мин. Лежа на спине, как бы играет шкуркой, вертя ее ногами; вонзает в нее коготки. Стал желточерным. Глаза чернокрасные.
1 час 14 мин. Перевернулся на ноги, зацепившись за подставленный мною палец. Шкуру отбросил. Тренирует шею, кивает: горизонтально держать голову еще не может.
1 час 20 мин. Через полупрозрачные надкрылья видно, как шевелит, вытягивает, складывает крылья. Стоит на ногах, но усики еще направлены назад, голову еще не выпрямил.
1 час 25 минут. Голову наклоняет вниз уже на 90°. Упал, встал сам. Продолжает упражнения по разгибанию шеи вверх и вбок.
3 часа. Ходит уверенно, поворачивает голову во все стороны. Еще бледноват по сравнению с полевыми.
5 часов. Цвет и все остальное почти дошли до нормы. Энергичный нормальный жук. Положенный на спинку на стекло, пытается перевернуться с помощью ног, затем, открыв надкрылья, выпустил крылья, оттолкнувшись ими, перевернулся через голову — и встал на ноги.
Рождение трубковерта Apoderus. Исилькуль, 1967 год.
Рождение живого существа — необыкновенное, трудное, неповторимое… Нет, как мало все-таки мы знаем о Жизни! И какое преступление совершаем, что, даже не желая уделить Ей хотя бы нескольких минут внимания, грубо и безжалостно Ее уничтожаем — тракторами, косами, огнем, ядами, пилами, просто сапогами…
Другой трубковерт — тополевый — свертывает свои «сигарки» только из пяти(!) листьев.
А так выглядит тополевый трубковерт под лупой.
Много лет назад я мог точно указать направление на мой Дом, где родился и вырос, на Двор в Симферополе, на сам Город, — будь я в лесу или помещении, в Средней Азии, на Урале или в Москве… Думал, что так оно должно и быть — взять хотя бы почтовых голубей! — и недоумевал, чему же удивляются люди, когда завезенные за сотни и тысячи километров собаки кошки приходят-таки, хоть отощавшие, домой. Я был также совершенно уверен — особенно когда занимался астрономией, — что направление на страны света каждый человек чувствует вполне нормально, и считал странными советы вроде тех, что в лесу север можно определить по мху у комлей и тому подобному. Зачем все это, когда и так всегда знаешь, где север-юг-запад-восток?
В любое время с любого расстояния я мог безошибочно показать направление на крышу моего Дома в Симферополе. Белянка Аудония, милая бабочка моего Детства…
Лишь потом, когда это чувство у меня пропало, — теперь я точно знаю, что случилось это сразу после переезда из Исилькуля в Новосибирск в 1973 году, — я понял, что оно было довольно редким, доставшимся немногим «счастливчикам» от далеких пращуров наших, диких обезьяно-людей, которым оно было жизненно необходимо. Сейчас я понимаю, насколько это неприятно, а то и опасно, заблудиться, скажем, в лесу, и очень грущу оттого, что перестал принимать «сигналы», посылаемые моим родным Домом. Кто знает, может быть и такое: в Доме — а в нем сейчас очень много жильцов — что-то переделали, перестроили, перенесли (простенок? крышу? пол?), и параметры этой «сигнализации» изменились именно в 1973 году? К слову сказать, появился на Свет я не в родильном доме, а именно в родном… Ну и еще пример на ту же тему: бродя и дрейфуя по тысячекилометровым пространствам Арктики, в общем-то немногочисленные белые медведи вполне успешно и своевременно находят и друг друга, и свои «родильные городки». Запах на таких огромных расстояниях и постоянных ветрах исключается, видимые ориентиры — вечно меняющиеся торосы, ледовые поля, трещины — тем более. Среди млекопитающих и птиц зоологи укажут десятки таких примеров.
А как с этим у насекомых?
Я уже знал, что пчелы и осы даже с далеких расстояний возвращаются домой и что к дому их ведет хорошая зрительная память; другие находят друг друга по запаху, третьи — неизвестно как. В замечательных опытах Жана-Анри Фабра самцы бабочек-сатурний летели к самке не только с подветренной, но и с наветренной стороны, куда не могла попасть даже молекула пахучего вещества самки. Пчелы-каменщицы, занесенные им за многие сотни метров, а то и километры, возвращались домой даже после того, как Фабр им перед возвращением «кружил голову» в темной коробке, которую вращал на веревке. Исправно возвращались домой с двух-трех километров, притом напрямик через город, осы Церцерис. Стало быть, «чувство дома» существует реально и широко распространено в природе.
…За северной границей Питомника, на полянах между колками, исилькульцы брали дерн для крыш — лопаткой на L-образном черенке вырубали как бы плоско-выпуклые круглые «линзы» и увозили в город, где укладывали их на крыши сараев, землянок, домов наподобие черепицы: тяжелая, но надежная и теплая кровля от дождей и морозов. На полянах оставались площадки с лунками, расположенными, как соты, вплотную друг к другу. Я тогда с боязнью прикидывал: что же станется с омскими и казахстанскими опушками и полянами лет так через 30–50, когда город и села вырастут и потребуют огромного количества дерна для множества новых крыш и ремонта старых? Сейчас вроде и смешно об этом вспоминать, но, во-первых, те раны-лунки на теле земли, хоть и неглубокие, целы и по сей день, во-вторых, моя тревога за судьбы Природы, родившаяся еще тогда, когда все считалось неисчерпаемым, в общем-то была своевременной…
Так вот, одну такую «луночную площадку» облюбовали осы-сфексы. Тогда, в сорок втором, я удивился: коричнево-черная стройная оса тащила за ус средних размеров кобылку, по-видимому, обездвиженную ударами жала; следя за нею, я увидел вскоре, что она не одна: почти параллельным курсом еще один сфекс волочил точно такую же кобылку. А когда попался и третий охотник с ношей, я сделал так: обошел их большой, метров за тридцать, дугой — и направился к ним навстречу. Тут и попалась мне та «луночная площадка», где работало несколько ос. Одни рыли норки, другие бегали суетясь, третьи затаскивали в свои подземелья обездвиженных кобылок. Норки располагались не так чтобы густо, не ближе пяди друг от друга, но всего, когда я хорошенько разглядел «осоград» — норок было тут сотни три, никак не меньше.
Несколько норок я тогда осторожно вскрыл. Они были неглубокими; идущий полого вниз ход заканчивался продолговатой объемистой пещеркой, в которой находились неподвижные кобылки все того же вида — по два, иногда по три экземпляра. Они лежали вверх ногами, иногда «валетом»; лишь только слегка вздрагивали концы лапок и щупики — такие маленькие усики у самого рта. На груди одной из кобылок было либо плотно приклеенное яйцо, либо уже вышедшая из него личинка сфекса, вгрызшаяся в тело бедолаги…
Охоту этих сфексов мне не доводилось видеть; сколько я ни «косил» сачком по траве — кобылок нужного вида тоже не попадалось. «Косил» и дальше, откуда шел основной поток крылатых охотников с добычей — бесполезно: либо их охотничьи угодья находились на еще более далеком расстоянии, либо кобылки этого вида обитали «кучно», но в таких уголках травяных джунглей, которые почему-то миновал мой сачок (скажем, не подпрыгивали при тревоге, а отсиживались на земле), либо, скорее всего, их было просто мало, и лишь «специалисты» сфексы умели их находить.
Сфексы транспортируют свою добычу только за усик…
По Фабру сфексы тех видов, что он наблюдал у себя во Франции, обездвиживали сверчков и кузнечиков тремя ударами жала в нервные узлы — шейный, грудной и в основании брюшка; думаю, что мои исилькульские поступали сходным же образом. Жаль, что это не проверить: сколько я теперь ни ищу в тех краях их потомков — увы, не попадаются. И кобылки того вида тоже. Безмолвствуют и «луночные городки», следы которых можно еще найти на некоторых полянах. Это очень и очень плохо: боюсь, мне уже не повторить давнего, довольно грубого, но чрезвычайно ценного эксперимента, кото