Мой муж – чудовище — страница 27 из 32

– Думай, что говоришь, – непритворно возмутился Джаспер и отвесил ему подзатыльник. – Простите его, миледи, он еще мал и совсем неразумен.

Неразумен, подумала я и усмехнулась, и мне показалось, что Томас прекрасно понял, к чему была эта усмешка. Еще бы, ведь я имела случай убедиться своими глазами, насколько он простодушен и неразумен. Джаспер, я была уверена, это тоже отлично знал и решил поучить товарища манерам…

Но если не Алоиз добавил мне снотворное в молоко и не кто-то из поварят, то кто? И зачем? Кому нужно, чтобы я спала крепким сном? Моему мужу?

Еще пару дней назад я не затруднилась бы ни на мгновение с ответом. И согласилась бы, что так даже лучше. Но сейчас, когда лорд Вейтворт целовал меня, держал меня на руках, за что-то просил прощения? Я ведь сказала, что заранее прощаю его за все!

– Подождите меня, я скоро вернусь, и будем готовить, – пообещала я, твердо зная, что мне не до котлет.

Я метнулась в коридорчик, в который выходили двери каморок слуг. Летисия пользовалась особой привилегией, ее комната находилась в другом крыле, а сюда она меня и не водила… Вот комната Томаса и, наверное, Джаспера, они должны жить вместе, здесь лежит Филипп… Я хотела зайти, но из-за закрытой двери не доносилось ни звука, значит, он спал, и ни к чему было его тревожить. И незачем, напомнила себе я. Где-то здесь должны были поселить Джеральдину.

В коридоре было совсем темно, и свет, возникший на стене в нескольких шагах от меня, заставил меня шарахнуться в сторону. Но это оказался всего лишь Маркус, зажигающий свечи. И он был глух, а может, нет, спрашивать его, где комната Джеральдины, я не стала, и объяснять свое появление также не была намерена. Я хозяйка в этом доме и хожу где хочу.

Из-под одной из дверей пробивалась полоска света. Я задержалась и обернулась на Маркуса, но он шел, не обращая на меня никакого внимания, и зажигал свечи на стенах. Мне показалось, он даже меня не увидел.

Войти или повременить? Почему Джеральдина занимается моим платьем в своей комнате? Есть большая прачечная недалеко от кухни, Летисия показывала мне ее, там есть утюги и доски.

Я распахнула дверь и замерла на пороге, хотя ничего особенного не увидела.

Мы тоже таскали платья мачехи, когда та была в отъезде, и примеряли их, воображая себя богатыми светскими дамами. Что говорить, тем, кто плохо знал нашу семью, а таковых было довольно, отец умел пускать пыль в глаза. Может, благодаря этому умению он выдавал замуж всех дочерей, а еще потому, что свахи получали немалый барыш за то, что искали нам женихов и проводили сговоры…

– Кто тебе позволил? – спросила я. – Ты для этого взяла мое платье?

Оно ей шло, возможно, больше, чем мне. Девушка без манер, без воспитания, с грубыми руками, резким голосом – когда не пела, но надо же уметь и говорить, – и как же много новых чувств я обрела за короткое время.

Зависть? Ревность? Как назвать то, что стиснуло горло, я не знала, но оно не давало дышать. Гнев? Я с трудом удержалась, чтобы не дать Джеральдине пощечину.

Привычное развлечение для прислуги. Горничные в доме отца, я не сомневалась, точно так же мерили наши с сестрами платья. Джеральдина смотрела в пол, но я не думала, что она боится взглянуть мне в лицо.

– Ты много себе позволяешь, я велю тебя высечь.

Мне почудилось или по ее губам скользнула улыбка?

– Что ты подмешала мне в молоко, дрянь?

Снова ни слова в ответ. Я ведь не говорила ей, что мне принесут молоко, значит, она решилась спонтанно. Из-за того, что я предложила ей спать в моей комнате? Мелкая месть за что-то? И как бы она выкручивалась, если бы я ничего не пила? Она хотела приготовить отвары, стало быть, снотворное подлила не она?

Ее комната, точнее, та, которую она занимала, была небольшой и абсолютно безликой. Такими бывают номера в постоялых дворах, где жильцы меняются ежедневно, где расторопная горничная протирает полы, меняет белье и смахивает пыль каждое утро. Заправленная узкая кровать, окно с короткой занавеской, и за ним уже смеркается, стул, убогий столик прижат к стене, лики Ясных, и…

– Это ты зачем взяла?

Я схватила свою доху, которую только что заметила. Как бы я ни изничтожала в себе несчастную леди Кэтрин, как бы ни отрекалась от нее, оставалось достоинство, последние крохи. Кричать на прислугу, как какая-нибудь мещанка, краснеть от собственных воплей, терять лицо недопустимо даже для нетитулованной дамы. Есть то, что я могу скрыть от всех, как те мои мысли о лорде Вейтворте, есть то, что я увижу в собственном отражении и простить себе уже не смогу.

Обыскивать комнату в поисках украшений, которые Джеральдина наверняка взяла из моей шкатулки, я тоже не собиралась. Сообщить полицейским? Бесспорно.

– Юфимия, – все равно голос мой дрожал от прорывающейся наружу злости, – тоже что-то украла и сбежала? Я потребую, чтобы твою комнату обыскали! Дрянь!

Если бы Джеральдина набросилась на меня, я бы сдалась. Она была крепче, сильнее, выносливее, – разве можно сравнивать крестьянскую девку и леди, пусть эта леди мыла полы и посуду и штопала собственные чулки. Но она стояла, по-прежнему глядя в пол, и, конечно, сознавала, что мои угрозы осуществятся. Она потеряет место в этом доме, но после того, как она подсыпала мне какую-то усыпляющую гадость, я не то что возражать – я настаивать буду на том, чтобы лорд Вейтворт выкинул ее за ворота.

На комнатах, в которых постоянно не жили, ставили задвижки – всегда – со стороны коридора. Еще одна защита от тех, кто проникает в чужие дома, на этот раз через окна. Я захлопнула за собой дверь и быстро, пока Джеральдина не успела опомниться, пропихнула задвижку в пазы. Меня знобило, не знаю, крылась ли причина в том, что я была после ванны, а крыло для прислуги отапливалось много хуже, чем господское, или в том, что я испытала за эти дни не только страх, отчаяние и вожделение, но еще и гнев. Мерзкое ощущение.

– Дрянь, – прошептала я, заворачиваясь в доху, и почти побежала по коридору. Мой муж непременно должен об этом узнать.

– Милорд ждет.

Я первый раз услышала голос старого слуги. Глухой и гулкий, он говорил как будто в пустое дупло.

– Чего стоишь, глупая девка, беги в карету, живо!

Я сказала себе, что если позволю о чем-нибудь думать, то мысли парализуют меня на месте. Их слишком много, их не должно столько быть, ни один человек не в состоянии вынести этот ужас. Милорд, мой муж, ждет служанку в карете? Здесь все еще темно, Маркус стар, он перепутал нас – или так и не понял, что я была в крыле для прислуги. И моя доха – быть может, он знал, что ее взяла эта мерзавка.

«Мой муж ее ждет?»

Пока Джеральдина не сообразила, что я заперла ее… Уже сообразила, я услышала сильный удар и понадеялась, что Маркус в самом деле глухой. Накинув на голову капюшон, который я ненавидела, почти потеряв возможность оглядываться по сторонам, я кое-как выбежала из дома и подбежала к карете, и кто-то – проклятый капюшон! – услужливо открыл мне дверь.

Я держала голову низко и видела только сапоги лорда Вейтворта. Я думала, что это его сапоги, ведь взглянуть ему в лицо значило себя тут же выдать. Карета тронулась, я отвернулась к окну, а когда мы проезжали в ворота, я увидела, как на крыльцо выскочил Маркус, размахивая руками, за ним – Джеральдина, она побежала за экипажем, споткнулась, упала, запутавшись в длинной юбке, и я лишь подумала мстительно – платья в пол, одежду истинных леди, надо уметь носить, двуличная дрянь.

Глава двадцать шестая

Карета стояла на полозьях, как санки. Мне доводилось ездить в такой лишь однажды, когда я была маленькой девочкой, и сейчас мне безумно хотелось откинуться на спинку сиденья, сорвать с себя капюшон, забыть обо всем на свете и насладиться ровным бегом экипажа по снегу. Кем бы ни был каретный мастер, которого привел Филипп, свое дело он знал. А меня тянуло сбежать ненадолго. Перестать притворяться, вдохнуть полной грудью и попросить, чтобы Виктор – лорд Вейтворт, мой муж – просто взял меня за руку.

Лорд Вейтворт не заметил суматохи. Никто не пытался остановить нас, и я задумалась почему. Крики слуг ничего не значат? Кроме нас и того, кто открыл ворота, в усадьбе – во дворе – никого больше нет? Этого быть не могло.

Снегу наметало достаточно, и лошадям бежать было и легче, и сложнее одновременно. Подковы их не скользили по льду, но пробиваться по занесенному тракту непросто, и скорость наша была невелика. Я все еще не поднимала головы, но была уверена – мой муж напряжен и взволнован. Это чувствовалось по тому, как сильно он стиснул руки. Единственное, что я видела – его крепко сжатые кулаки, так, что костяшки пальцев побелели.

Невозможно, подумала я, чтобы его так тревожило бегство с прислугой, переодетой в платье жены. Даже с замужней крестьянкой – кого удивишь, никто не сочтет это предосудительным. Джеральдине многие односельчанки позавидуют, а для господина развлечение такого рода в порядке вещей. Надоела жена, или находится в тяжести, или в отъезде, или больна, или сварлива. Я помнила реакцию мачехи, если вдруг из кабинета отца выскакивала потрепанная раскрасневшаяся горничная, поправляя одежду. Только невеселый смешок – мол, какая проблема. Блюли нас, молодых леди, могли ударить по рукам или заставить надеть неудобные ночные рубашки, в которых ни повернуться, ни лечь толком, но к чему это все? Чтобы потом, когда мы расстанемся с целомудрием, мы вот так же невесело хмыкали при виде того, как прислуга покидает комнаты наших мужей, пряча в карман дешевую безделушку?

У меня чесались руки откинуть капюшон и доказать лорду Вейтворту, как он неправ, но я медлила. Именно медлила, выжидала подходящий момент. Он должен был обозначить свои намерения. Дорога долгая, а в селе – если они, конечно, направлялись в село, – муж Джеральдины, и не то чтобы он был помехой, но я не знала взгляды самих крестьян. Мужчин, разумеется, – отчего-то казалось, что они принимают измены жен с обреченной покорностью. Есть ли воля самих крестьянок в подобном, и всех ли, могут ли они воспротивиться?