Филипп занимался дохами. Пока они не просохнут, покидать теплый дом неразумно. Полчаса быстрой ходьбы – не так много, это можно перетерпеть. Я выпила отвар, который успел остыть, и по телу разлилась приятная нега. Я протянула остатки Филиппу. Мне показалось, он принял этот жест с благодарностью.
Сколько времени прошло, я не знала. Летисия могла добраться до села, но что дальше? Если она действительно ограбила меня, ей нужно что-то придумать, так просто она не отделается, тем более – там полиция, и майор отлично запомнил ее в лицо. Обязательно спросят, почему она одна в моем экипаже, где я и куда она направляется. Значит, она поедет куда-то в другое место?
Как бы ни было мне тяжело, я сознавала, что должна буду обо всем рассказать мужу. То, что мне уже сообщил Филипп – про выстрелы, волка, крестьян, можно и опустить, но Летисия! Если бы она сейчас предстала перед моими глазами, я опустилась бы до того, что приказала ее немедленно выпороть.
Поленья прогорели. Филипп закрыл заслонку, закрыл дверцу, проверив, чтобы нигде не нападало незаметных глазу тлеющих угольков, и протянул мне мою доху.
– Ну, раз приказываете, миледи, – сказал он с некоторым сожалением. Да я и сама сознавала, что неправа.
Мое платье высохло, волосы тоже, доха, может, не до конца, но холод не кусал, был терпимый. Снег все мел и мел, снежинки не падали сразу, взлетали, мельтешили, и мало что было видно…
– Идти надо быстро, миледи, – напомнил Филипп. – Это вашей милости пока что тепло, не будете двигаться – замерзнете сразу.
Мы не успели далеко отойти, я оглянулась – Филипп потушил свечи, домик утопал в темноте, – и я подумала, что, будь я в лесу тогда не одна, я бы расхныкалась. Уже сейчас мне казалось, что мороз невыносим: по лицу текут слезы, а ноги не подчиняются, утопая выше колена в снегу. Останавливало меня то, что Филипп, как и все слуги, будет молча слушать мои стенания, возможно, поддакивая с мнимым сочувствием, но не сделает ничего. Только Летисия была другой.
Я сжала руки. Еще не озябшие. Стыдно сознаться, но я мечтала надавать ей пощечин и вышвырнуть в лес. Где бы она ни находилась сейчас, ее поступок непередаваемо мерзкий. И даже если бы в карете была не я, а только Филипп, все равно это низко и подло. Я думала, что знаю ее, но до этого дня полагала, что я и себя знаю, а вышло, что нет.
Филипп шел впереди, протаптывая дорогу и задавая мне темп. Опытный старый охотник, он не испытывал никаких затруднений – или не обнаруживал их передо мной и не оглядывался. Я подумала, что случится, если я вдруг отстану или же упаду и не сумею позвать на помощь. Ружье как влитое сидело у Филиппа на спине и придавало уверенности нам обоим, и ни зги не было видно за снегопадом. Я спросила, почему мы не выходим к дороге, и, не оборачиваясь, Филипп объяснил, что в лесу не так холодно. В самом деле, снег был покрыт коркой, но не такой крепкой наледью, как на тракте.
Внезапно Филипп остановился, замер, всматриваясь вперед. Я застыла в двух шагах от него. Зверь? Человек?
Все так же, ни слова ни говоря, словно забыв обо мне, Филипп начал стаскивать ружье со спины.
Глава девятая
Снег вился перед глазами и не давал рассмотреть, что же там, впереди, что нам угрожает. Даже если бы я смогла выглянуть из-за плеча Филиппа, я не увидела бы ничего, а Филипп медленно поднял ружье и нацелил его отнюдь не на зверя. Дуло смотрело слишком высоко.
Я начала читать молитву. Как говорила моя мачеха: нет выхода – молись, но ее наставления я вспомнила только сейчас. И против воли мои губы растянула улыбка, предвестница истерики. Пока я была одна, я боролась. Сейчас я решила, что все зависит не от меня.
Грохнул выстрел. Меня обсыпало снегом, кажется, сорвалась шишка и больно ударила меня по спине, и я не успела опомниться, как Филипп указал рукой с зажатым в ней ружьем в сторону:
– Давайте-ка выбираться на дорогу, миледи, там тяжко идти, зато поспокойнее.
Я оценила сугробы, через которые нам предстояло пробраться, и недовольно нахмурилась, но Филипп не дал мне времени для размышлений. Для слуги подтолкнуть госпожу было почти что кощунством, оскорблением чести дамы – бесспорно, но он это сделал, и я беспомощно заморгала. Воспитание, полученное мною, было сильнее, чем все доводы разума и опасность, и пока я пыталась не утонуть в снегу, меня беспокоила мысль – стоит ли рассказать потом об этом.
Филипп сжалился. Он повесил ружье на спину, обошел меня прямо по сугробам и побрел впереди. Я оглянулась, конечно, надеясь рассмотреть нечто, преградившее нам путь, но за снегом не увидела даже темной тени.
Идти по тракту оказалось намного сложнее, чем по лесу, и я дважды упала, не удержавшись на льду.
– Ваша милость, сапожки ваши никуда не годятся, – издалека начал Филипп, стараясь смотреть в сторону усадьбы, а не на меня. – Позвольте, я понесу вас. Говорил же, миледи, так и будет, а вы мне не верили.
Я отказалась, но когда в третий раз упала и ударилась так, что на глаза навернулись слезы, махнула рукой. Ушибленное колено болело, и я боялась, что еще раз упаду и расшибусь намного сильнее.
Филипп был крестьянином, а не лордом. Манеры и такт были ему незнакомы. Он перекинул меня через плечо, как на крестьянских свадьбах таскали невест – до храма Ясных, а потом и обратно, причем, несмотря на все увещевания священников, искоренить это язычество не удавалось уже несколько веков. Но невестам и молодым женам доставались какие-нибудь минуты, а я висела так уже четверть часа, и голова у меня начала раскалываться.
Я говорила себе, что скоро я буду дома и все мучения и испытания кончатся. Филипп с деликатностью, на которую сложно было рассчитывать, прижимал к себе мои ноги, закутанные в полы дохи, и хотя бы ветер меня не донимал. Снег то стихал, то начинал идти пуще прежнего, и с моих волос слетали капли.
Когда я уже решила, что сознание начало меня покидать от прилива крови, Филипп опустил меня наземь.
– Усадьба, миледи, лучше вам здесь самой пройти, а то вдруг увидят.
Я представила себе лицо мужа, когда ему сообщат, что я вернулась. Он расценит это как непослушание и, может быть, не поверит Филиппу, потому что кто знает, кому больше послушен слуга, хозяину или хозяйке. Но к воротам я поспешила со всех ног, опередила Филиппа, который устал не меньше меня, и заколотила в них что есть силы:
– Откройте! Откройте мне! Немедленно! Кто там!
Мой муж, повар Алоиз, который, казалось, вообще не выходил никуда из кухни, Джаспер и тот мальчишка, чье имя я так и не узнала, Маркус, которого я сама бы где-нибудь заперла, и все. Кто ожидал, что я буду биться в ворота усадьбы?
Но мне открыли. Я узнала этого человека – я видела его из окна: он ухаживал за лошадьми, но, насколько я знала, не оставался на ночь в усадьбе. Из-за загадочных пятен крови, возможно, мой муж приказал собрать как можно больше людей.
– Ваша милость? – изумился конюх. – Филипп? Ясные, что случилось? – И, не дожидаясь какого-нибудь ответа и даже не подумав запереть за нами ворота, он кинулся в дом, громко вопя: – Ее милость! Ее милость вернулась! На ее милость напали!
Пока я дошла до крыльца, на него высыпали все: Алоиз, поварята, Маркус, дородная крестьянка-скотница, пара плечистых бородатых мужиков. Кто-то, возможно, и оставался в доме, и скорее всего, это был лорд Вейтворт.
С трудом справляясь с подкатившим к горлу комом из крика и слез, я протянула руку к скотнице.
– Как тебя зовут?
– Юфимия, миледи.
– Ванну. Горячий грог. Сожгите к Тьме поганой этот дом, но я хочу согреться. Сейчас же.
Я пронеслась мимо слуг, я бежала по коридору, и слезы рвались наружу вместе со стонами. Мне казалось, что пережитый кошмар не закончился, что я в лесу, в снегу, замерзаю, теряю сознание и связь с этой реальностью, и все мне чудится, а не происходит на самом деле. Тело горело, особенно там, где я наставила себе ссадин, а ноги не чувствовали, как идут.
Я ревела как никогда в своей жизни. Так не пристало реветь не то что леди – крестьянке, и я не сразу поняла, что чьи-то руки бережно раздевают меня. Было безразлично, чьи – мужа или ворвавшегося в дом оборотня, но когда я обессиленно всхлипнула, рассмотрела, что это Юфимия и какая-то совсем молодая женщина.
– Вот так, ваша милость, Джеральдина сейчас вам запарит ванну из трав, чтобы хворь не взяла. Бедная вы наша, как же вас так угораздило, – приговаривала Юфимия, стягивая с меня изорванное, промокшее платье. И руки у нее, вопреки тому, что я могла ожидать от крестьянки, были заботливые и нежные.
– Джеральдина? – изумилась я. Такое имя для сельской девушки было поистине удивительным.
– Невестка моя, – пояснила Юфимия. – Его милость приказал нам в хлеву ночевать. Мало ли! – Она поморщилась. – Но ваша милость поважнее коров будет.
Непосредственность и доброта этой женщины меня искренне тронули. Я утерла слезы грязной рукой, позволила снять с себя платье.
– Мы, ваша милость, за госпожами ходить не приучены, вы уж простите, если что не так, – смущенно добавила Джеральдина, а я сказала:
– У тебя очень красивое имя.
– Моя матушка – сестра отца Джорджа. Начитанная, – объяснила она. – Вот и назвала меня, как героиню какой-то книги. А еще она в храме поет. Вы ее, наверное, слышали.
Я кивнула. Я мало что помнила из ритуала, но мне не хотелось никого обижать.
– Я вам сейчас грог принесу, завернитесь вот пока в одеяло, а Джеральдина ванну наполнит, – пообещала Юфимия и повернулась к невестке: – Смотри, ее милость сильно поранилась, добавь трав лечебных.
Никто не интересовался, что произошло, почему я вернулась, где экипаж, где Летисия. Это было не дело слуг, но лорд Вейтворт должен был спросить меня? Или ему хватило рассказа Филиппа?
Юфимия и Джеральдина оказались расторопными. Грог успокоил меня окончательно, я согрелась, а когда погрузилась в ванну, наполненную горячей водой и пахучими травами, плавающими по поверхности, мне стало совсем хорошо. Джеральдина терла мои руки мочалкой, было немного больно, но я терпела.