Устроила успешно дела, побывала на передвижной выставке и на выставке петербургских художников; побывала на экзаменационном спектакле и слушала Моцарта, веселую музыку оперетки «Cosi fan tutti». Повидала много друзей, собрала в воскресенье свой маленький любимый кружок: Масловы, Маруся, дядя Костя, Миша Сухотин, Сергей Иванович, который мне играл Аренского мелкие вещи, сонату Шумана и свою прелестную симфонию, которая больше всего мне доставила удовольствия.
Удовлетворенная, успокоенная, я поехала обратно в Гаспру, надеясь и судя по ежедневным телеграммам, что все там благополучно. Мне казалось таким удовольствием прожить еще месяц май в Крыму, радуясь на поправление Льва Николаевича. И вдруг, возвратившись 1 мая вечером в Гаспру, я узнаю, что у Л.Н. жар второй или третий день по вечерам. И вот пошло ухудшение со дня на день. Открылся сильный понос, жар ежедневно повышался, и, наконец, обнаружился брюшной тиф. Все эти дни и ночи – сплошное для всех страдание, страх, беспокойство. До сих пор сердце выдерживало хорошо болезнь; но прошлую ночь, с 10-го на 11-е, при температуре, доходившей раньше до 39 градусов, а сегодня 38 и 6, пульс вдруг стал путаться, ударов счесть невозможно, что-то ползучее, беспрестанно останавливающееся было в слабом, едва слышном пульсе. Я сидела у постели Левочки всю ночь, Количка Ге приходил и уходил, отказываясь неуменьем следить за пульсом. В два часа ночи я позвала живущего у нас доктора Никитина. Он дал строфант, побыл и ушел спать. В четыре часа ночи я ощупала опять пульс, и улучшения не было. Тогда дали кофе с двумя чайными ложками коньяку и впрыснули камфару. К утру пульс стал получше, сделали обтирание, температура упала до 36 и 7.
Теперь Лев Николаевич тихо лежит тут же, в этой большой мрачной гаспринской гостиной, а я пишу за столом. В доме мрачно, тихо, зловеще.
Состояние духа Л.Н. слезливое, угнетенное; но умирать ему страшно не хочется. Вчера он все-таки сказал на мой вопрос, каково его внутреннее настроение: «Устал, устал ужасно и желаю смерти». Но он усиленно лечится и сам следит за пульсом и лечением. По утрам, когда легче, он следит за газетами, просматривает письма и присылаемые книги.
Сегодня приезжает из Москвы доктор Щуровский, из Кочетов – дочь Таня, Сережа, Ге, Игумнова и Наташа Оболенская и Саша – все ухаживают за больным. Сережа недобр ко мне и тяжел.
Льву Николаевичу, слава Богу, лучше. Температура равномерно падает, пульс стал лучше, понос прекратился. Щуровский уехал вчера. Приехал сегодня сын Илья, приехал П.А. Буланже. Количка Ге уезжает завтра. В доме суета довольно тяжелая. Сережа невыносим; он выдумывает, на что бы сердиться на меня, и придумал вперед упрекать, что я будто бы хочу везти отца будущей зимой в Москву. Как неразумно, зло и бесцельно! Еще Л.Н. не встал от тяжкой болезни, а Сережа уже задумывает, что будет осенью. А какие мои желанья? Я совсем не знаю. Впечатлительность, яркое освещение и понимание жизни, желание покоя и счастья – все это повышенно живет во мне. А жизнь дает одни страданья – и под ними склоняешься.
Живешь сегодняшним только днем, и если все хорошо, ну и довольно. Играла сегодня часа два одна во флигеле, пока Л.Н. стал.
Неприятность с Сережей не прошла даром. Вчера у меня сделались такие страшные боли во всем животе, что я думала, что я умираю. Сегодня лучше. У Л.Н. тиф проходит, температура вечером после обтирания была 36 и 5, пульс 80. Maximum температуры было сегодня 37 и 3. Но слаб он и жалок ужасно. Мне запретили ходить по лестнице, но я не вытерпела и пошла его навестить. Холодно, 11 градусов.
Льву Николаевичу все лучше, температура доходит только до 37 и то неполных. Скучает он, бедный, очень. Еще бы! Пять месяцев болезни.
Получил сегодня письмо от великого князя Николая Михайловича в ответ на свое. Диктовал все о том же, что его теперь больше всего занимает: о неравном распределении земельной собственности и несправедливости владенья землей.
Нездорова животом, слаба, пульс у меня 52. Юлия Ивановна тоже нездорова. После того как я съездила в Москву, еще тяжелей стала жизнь здесь, еще напряженнее, и просто я чувствую, что сломлюсь совсем. Только бы уехать!
Лев Николаевич постепенно поправляется: температура нормальная, не выше 36 и 5, пульс 80 и меньше. Он теперь наверху; внизу все чистили и проветривали. Погода дождливая и свежая. Все в доме вдруг затосковали, даже Л.Н. мрачен, несмотря на выздоровление. Всем страшно хочется в Ясную Поляну, а Тане к мужу, Илюше к своей семье. Теперь, когда миновала всякая опасность, если быть искренним до конца, – всем захотелось опять личной жизни. Бедная Саша, ей так законно в ее года этого желать.
Играла и вчера и сегодня одна во флигеле, очень это приятно. Учу усердно трудный scherzo (второй, с пятью бемолями) Шопена. Как хорош, и как он гармонирует с моим настроением! Потом разбирала Rondo Моцарта (второе, la mineur), грациозное и легонькое.
Сегодня лежу и думаю: отчего к концу супружеской жизни часто наступает постепенно некоторое отчуждение между мужем и женой. И общение с посторонними часто приятнее, чем друг с другом. И я поняла – отчего. Супруги знают друг друга со всех сторон, как хорошее, так и дурное. Именно к концу жизни умнеешь и яснее все видишь. Мы не любим, чтоб видели наши дурные стороны и черты характера, мы тщательно скрываем их от других, показываем только выгодные для нас, и чем умнее, ловчее человек, тем он лучше умеет выставлять все свое лучшее. Перед женою же и мужем – это невозможно, ибо видно все до дна. Видна ложь, видна личина – и это неприятно.
Видела вчера во сне моего Ваничку; он так ласков и старательно меня крестил своей бледной ручкой. Проснулась и плакала. А семь лет прошло с его смерти. Лучшее счастье в моей жизни была его любовь и вообще любовь маленьких детей ко мне.
Читаю Фильдинга «Душа одного народа», перевод «The soul of a people». Прелестно. Чудесная глава «О счастии». Насколько буддизм лучше нашего православия, и какой чудесный народ бирманцы!
Целую неделю не писала. 25-го, в субботу, уехала к себе в Кочеты Таня. Льва Николаевича снесли вниз и выпустили на воздух, на террасу, в кресле 26-то числа. После этого он ежедневно на воздухе, и силы его быстро возвращаются. Вчера он даже прокатился с Ильей в коляске. Был вчера Ламанский, профессор, и еще какой-то странный человек, говоривший о некультурности крестьян и о необходимости этим заняться. Он прибавлял поминутно «pardon» и нарочно не выговаривал «р». Лев Николаевич на него досадовал, но когда я его удалила и стала считать пульс, который был 94 удара в минуту, Л.Н. с досадой на меня крикнул при Ламанском: «Ах, как ты мне надоела!» Так и резнуло по сердцу.
Сегодня уехал Илюша, счастливый тем, что был полезен и приятен отцу это время.
Все еще в Крыму. Время идет быстро, все мы заняты и перестали уже так безумно стремиться домой. Здесь теперь очень хорошо: жаркие, ясные дни, лунные, прелестные ночи. Сижу сейчас наверху и любуюсь отражением луны в море. Лев Николаевич похаживает с палочкой, как будто здоров, но худ и слаб еще очень. Мне больно, больно на него часто смотреть, особенно когда он покорно кроток, как все это последнее время. Вчера только раздражался на меня, когда я его стригла и чистила ему голову. По утрам он пишет, кажется, воззвание к рабочим и еще о земельной собственности и иногда переутомляется.
3 июня был доктор Бертенсон, нашел Льва Николаевича в хорошем состоянии, кроме кишечника.
Сегодня Л.Н. ездил с доктором Волковым кататься в Ай-тодор, в юсуповский парк и очень любовался. Были: жена Альтшулера, Соня Татаринова, семья Волкова, Елпатьевский с сыном. Пришла целая толпа чужих и смотрела в окно на Льва Николаевича.
Живем это время хорошо, погода теплая, здоровье Л.Н. довольно успешно идет к лучшему. Ездила два раза верхам, раз в Ореанду с Классеном, раз в Алупку с ним же и Сашей. Очень приятно. Играю, шью, фотографирую. Лев Николаевич пишет обращение к рабочим людям, все то же, что и царю, «О земельной собственности». Собираемся ехать 15-го, робею, но рада. Укладываюсь понемногу.
Мы, кажется, опять не уезжаем из Гаспры: в России сырость, дожди, холод, 12 градусов только. Потом у Льва Николаевича расстройство желудка. Он так ослабел вообще, что непроизвольно ночью мочу испускает, и мне пришлось все белье ему менять. И как он жалок, худ, как ему часто совестно!
Бедный, я видеть его не могу, эту знаменитость всемирную, – а в обыденной жизни худенький, жалкий старичок. И все работает, пишет свое обращение к рабочим. Я сегодня его все переписала, и так много нелогичного, непрактического и неясного. Или это будет плохо, или еще много придется работать над этой статьей. Несправедливость владения землей богатыми в ущерб полный крестьянам – действительно вопиющая несправедливость. И вопрос этот разрешить быстро – нельзя.
Вчера приехали Сережа и Буланже.
Кончается тетрадь, надеюсь, и наша жизнь в Крыму. Мы опять не уехали, заболела Саша инфлуэнцой; сегодня ей лучше. Лев Николаевич ездил на резиновых шинах в коляске Юсуповых кататься в Ореанду с Буланже. Вечером играл в винт с Сережей, Буланже и Классеном. У него болит коленка и нехорош желудок.
Дурные вести о Маше, опять в ней мертвый ребенок! И это седьмой, просто ужасно. Неприятно ее башкирами. – Весь день толклись разные посетители.
Вчера мы наконец выехали из Гаспры. Результат жизни в Крыму – везем совершенно больную Сашу, у которой две недели жар и совершенно больные кишки, и не поправившегося Льва Николаевича.
Вчера на пароходе (в первый раз в жизни) красиво и хорошо. Сегодня едем в роскошном вагоне е салоном. Саша и Л.Н. лежат утомленные путешествием. Слава Богу, завтра будем дома. У Л.Н. болит живот и ноги. Положили компрессы. Писать трудно, трясет.