— Разумеется! И все из-за каких-то пустяков, уверяю вас! Но месть — особенно месть женщины, а особенно школьной учительницы — всегда страшна и несоразмерна… Это просто ужасно.
— Вы можете конкретно указать, кто на вас донес или мог бы донести? Угрозы были?
— Если на меня кто-то донес, вам лучше знать — кто именно, — выкрутился Шахов. — Ведь не стали бы вы делать обыск по анонимному доносу… Она должна была подписаться или прийти лично. Верно? Иначе уже ничего не имеет смысла, ведь это чистый произвол!
— Почему вы думаете, что это была «она» — женщина? Почему не мужчина?
— Из мужчин в нашей школе только физрук и военрук, а с ними я не контактирую — почти или совсем.
— Значит, женщина?
— Так вы на самом деле арестовали меня по анонимному доносу? — всполошился Шахов. — Послушайте, имеете ли вы на это право?
— К сожалению, имею. — И следователь изобразил на лице сожаление. Он надеялся, что ему удалось это сделать, — уж слишком его раздражал Шахов. Раздражал и забавлял, он не знал, что больше.
— В таком случае у вас ужасное право врываться в чужие судьбы и ломать их, — тихо ответил Шахов. — Я не хотел бы обладать таким правом.
— Поверьте, что я тоже. Но мне приходится им обладать — вы сами сказали, что каждый должен делать свое дело. Мне тоже хотелось бы быть исключительно справедливым и тактичным, но как раз такого права у меня и нет.
— Права быть справедливым?
— Я оговорился. Конечно, я обязан быть справедливым. Но в данном конкретном случае — вы ведь считаете, что вас арестовали несправедливо? Кстати, это не арест. Это задержание.
— Есть какая-то разница?
— И большая. Ну так что: вы можете нам назвать конкретное лицо? Я имею в виду женщину, которая могла на вас донести?
Шахов сцепил руки на коленях, потом разжал их, безвольно помахал ими в воздухе и снова сцепил. Тихо произнес:
— Не хочу оговаривать человека.
— И все же оговорите, пожалуйста! — попросил его следователь. — В ваших же интересах это сделать.
— Так всегда — чтобы спастись самому, надо подставить кого-то другого. У вас именно такие методы?
— Вы, я вижу, читали не только Руссо, но и «Архипелаг ГУЛАГ», — заметил следователь. — Но здесь не НКВД. Вам-то не надо писать ни на кого донос. Просто скажите — кто мог вас оговорить? Мы проверим этот факт, и все.
— Это могла быть Елена Дмитриевна. — Шахов едва шевелил губами, произнося это. — Учительница географии.
— Зачем бы ей это понадобилось?
— Это тяжелая история.
— Личные счеты?
— Да, очень личные… Простите, она — несчастный человек, и мне не хотелось бы…
— Я даю вам слово, что все сказанное вами не выйдет за пределы этой комнаты.
— Хорошо… Когда-то она питала какие-то надежды на мой счет… Я ей их не подавал — она сама вообразила себе, что в конце концов мы должны пожениться. Объявила это всем учительницам. Начались шепотки за спиной. Без всякого основания начала делать мне намеки, что я будто бы к чему-то ее склонял… Да ни к чему я ее не склонял и склонять не мог! Просто как-то на ее день рождения подарил ей букетик цветов… Очень давно, когда еще работал первые годы… Сразу после института. Такой обыкновенный знак внимания вызвал у нее дикую реакцию. Я даже подозреваю, что никто и никогда не дарил ей цветов. Бедная девушка! Бедняжка! Вы знаете, ученики дали ей очень злое прозвище…
— Какое?
— Девушка.
— Как?
— Девушка. Они намекали на то, что она останется старой девой. Только дети могут быть такими жестокими и прямолинейными… Я же никогда и ничем ее не оскорблял. Просто давал ей понять, что ее претензии беспочвенны и никакого результата иметь не будут… Что ж? Она меня возненавидела. Старается отравить мне жизнь, прозвала меня подлецом, всячески преследует и унижает меня… Даже выдумала, будто я неравнодушен к ученицам старших классов.
— С чего она это взяла?
— Да просто с того, что я всегда любезен с девочками, я отношусь к ним как к будущим прекрасным женщинам… Никогда не оскорбляю их, не унижаю их женственность, напротив, стараюсь, чтобы они привыкли к комплиментам, к любезности, к мужскому вниманию… Что тут такого? Она же переворачивает все это наизнанку, и получается дикий ужас. Вот и все.
— Все? Да, что уж тут сказать… — Следователь пожал плечами. — А вот скажите мне, Владимир Иванович, приходилось ли вам видеться с вашими ученицами вне школы?
— Значит, это она донесла… — как бы про себя отметил Шахов. — Сплетни, да? Но зачем же обыск?
— Ответьте на мой вопрос, прошу вас.
— Приходилось! Ну и что?! Иногда я приглашаю девочек к себе домой позаниматься языком… Это некоторым просто необходимо… Но ее выдумки — это просто грязная клевета… Представьте, однажды она даже дежурила у моего подъезда и видела, как от меня вышла одна ученица. Был скандал!
— Да, неприятно, — согласился следователь и неожиданно спросил: — У вас есть машина, Владимир Иванович?
— Машина? — растерялся тот. — Да, есть… То есть это машина моей матери, но она, с тех пор как стало шалить сердце, не водит… Я сдал на права и пользуюсь ею по доверенности… А что?
— Ничего. Скажите, пожалуйста, где вы были вечером пятого мая?
— Что? Не помню. А какое это имеет значение?
— Небольшое, но все же имеет. — Следователь заметил, как оживился его помощник — наконец-то, мол, дошло до дела. — Так вы вспомните?
— Пожалуй… А какой это был день недели?
— Вот календарь.
Шахов долго смотрел на маленький календарик, потом вдруг вскричал:
— Ах, помню, помню! Дома! Я смотрел телевизор! Шел чудесный фильм, «Гибель богов» Висконти! Вы смотрели?
— К сожалению, нет. Значит, вы были дома? Весь вечер?
— Да.
— Один?
— Я всегда один.
— Никто не звонил вам, не заходил в гости, вы никуда не выходили?
— Никто не звонил, не приходил, я никуда не выходил. Кажется, шел дождь.
— Верно. Ну а что вы скажете насчет вечера шестого мая? Тоже были дома?
— По-моему, да… Знаете, я вообще-то домосед… Люблю уют, тишину и, грешным делом, люблю смотреть телевизор. А что?
— Ничего. И вас тоже никто не беспокоил? Никто? Даже по телефону?
— Кажется, нет… Ах да! Позвонила мать, но очень поздно. Да, именно шестого мая, поздно вечером… Ей надо было узнать, не принесли ли счет за телефон… Она разговаривала с моего телефона с родственницей в Воронеже… Счет обычно приносят шестого или седьмого мая, вот она и поинтересовалась. Счет не принесли, так что мы разговаривали совсем недолго. К сожалению, мне совсем не о чем говорить с собственной матерью…
— Так. А во сколько она вам позвонила?
— Около одиннадцати часов. Да почему вы меня спрашиваете об этом?
— Я вам все объясню. А что вы скажете о середине дня восьмого мая?
— Господи… Да что случилось? Почему это вам важно? Я не помню! Не помню!
Шахов раскричался, и следователь был весьма этому рад. Он видел, что тот потерял над собой всякий контроль. Он кричал:
— Не помню, не помню и помнить не желаю! Объясните, почему вы меня спрашиваете, немедленно объясните!
«Душа не вынесла протокола… — сказал про себя следователь. — Как я и думал». А вслух произнес:
— Я обещал вам все объяснить и объясню немедленно, как только вы ответите мне на этот вопрос. Где вы были?
— Я же говорю вам — не помню! У меня плохая память! Невозможно помнить все! Я не помню, говорю вам!
— Успокойтесь. Так вы не помните? Вы были не в школе?
— Нет! Это был праздник, выходной день!
— Значит, вы были дома?
— Нет!
— Так где же?
— Не помню!
— Если вы вспомнили, что были не дома, значит, все же помните что-то, — заметил следователь. — Так скажите мне. Опять что-то личное?
— Боже мой, Боже мой… Да какое это имеет значение?! Хорошо! Пусть! Я встречался с одной девушкой. Не с Девушкой, которая меня травит, а с нормальной девушкой! Вам этого довольно?!
— Девушка — ваша ученица?
— Нет!
— Кто же?
— Вы не имеете права меня спрашивать! Это произвол! Это безобразно! Почему вы…
Шахов задохнулся. Следователь налил ему воды и протянул стакан, но тот грубо оттолкнул его руку. Вода плеснула на рукав следователю, и он снова поймал на себе взгляд помощника. «Все деликатничаешь с этой свиньей?» — спрашивал этот взгляд. «Сейчас перестану!» — пообещал себе следователь и поставил стакан на стол.
— Кто эта девушка?
— Так… Девушка… — прошептал Шахов. Его глаза погасли, голос упал. — Просто девушка.
— Во сколько вы с ней встречались?
— В три часа. Но я с ней не встретился.
— Почему?
— Она не пришла.
— Не пришла?
— Да. Я и об этом должен вам рассказать?! Да, она не пришла, поделом мне… Размечтался. — Он говорил хриплым и сдавленным голосом. — Все сорвалось. Она, конечно, не про меня… Можно я не буду называть ее имени? Мне это больно.
Следователь помолчал, потом выдвинул ящик стола и положил на стол целлофановый пакет, набитый каким-то тряпьем.
— Узнаете? — спросил он Шахова.
Тот посмотрел на пакет, потом на следователя, потом смертельно побледнел и закрыл глаза. Он молчал. Следователь взялся за краешки пакета, перевернул его и вытряхнул на стол груду женского белья — лифчики, трусики, колготки, носочки… Размеры совсем детские и более чем внушительные. Модели дорогие и дешевые, вещи старые и почти новенькие, но все — ношеные. Это сразу бросалось в глаза.
— Ваша коллекция?
Шахов по-прежнему молчал. Только кинул косой взгляд на вещи и тут же отвел глаза. Следователь терпеливо ждал. Среди вещей, валявшихся на столе, он видел три рваные тряпочки — белую кружевную с кокетливым красным бантиком, сиреневую, застиранную, и черную. Они оказались на самом верху, потому что лежали на дне пакета.
— Вы меня слышите, Шахов?
Тот поднял глаза. То, что его назвали не по имени-отчеству, а просто по фамилии, видно, поразило его сильнее, чем содержимое пакета. Он хрипло прокашлялся и заговорил:
— Я… Да, я узнаю… Это мое… Но вы не должны… Боже мой. Это издевательство!