— Что же делать? — мечусь по комнате, как загнанный в клетку зверь.
— Полагаю всё, для того, чтобы тебя уволили… — многозначительно произносит Лампа. — Лично твой муж, который, по удивительному стечению обстоятельств, теперь ещё и твой босс. Притом — дважды.
Уволиться, значит. Ну что ж, это мы легко. Но перед этим… отредактируем кое-кому реальность!
Но…что-то мы раздухарились и разоткровенничались. А если…
Оглядываю комнату в попытке понять, где спрятаны камеры.
— Думаю, — делюсь опасениями, — наш с тобой разговор зряшный. Они всё слышали…
— Не-а, — мотает головой она. — Камер тут нет. Во-первых, я ещё вчера облазила каждый уголок, а ты помнишь про нюх и глаз. — Усмехаюсь и киваю: драгоценный мой сыщик! — А во-вторых, Давлат сказал, что камер здесь нет, и я ему верю.
— Вот сфигали? — фыркаю.
— А с того, что это — его дом. И, думаю, здесь он собирался сохранить некоторую долю интимности. Да и тебя показывать всем домашнюю не хотел. Сказал, что съёмки были только в ЗАГСе, в его кабинете, в клубе… И то не везде и не всегда. Ты, по его словам, особый проект. Тот, в котором у него личная заинтересованность. Поэтому — камер нет. И мы с тобой говорили… без свидетелей, будь уверена.
Как же мерзко. Меня передёргивает. А я, дура, велась. Млела от его прикосновений, желала большего. А я для него лишь проект. Развлечение. Живая игрушка.
Горько хмыкаю, плюхаюсь обратно на кровать.
Лампа подаётся вперёд, обнимает меня:
— Ничего, подруга, прорвёмся. И не из таких передряг выбиралась… Ой! — вздрагивает, а потом улыбается. — Толкается! — говорит, уложив руки на животе. — Вот, попробуй! — тянет и мою ладонь к себе.
Со всеми этими реалити-шоу я едва не забыла о главном — о дорогих людях. О том, что Лампе скоро рожать. О своём будущем крестнике, который сейчас активно напоминает о себе. Так мы и сидим какое-то время, обнявшись, в буквальном смысле прикасаясь к высшему таинству вселенной — к новой жизни… Две девчонки-сиротки, единственные друг у друга в целом мире. Мире жестоких и циничных мужчин, для которых женщины лишь игрушки. Обе рано повзрослевшие и вынужденные быть сильными. Женщины ведь не рождаются стервами. Такими их делают мужчины.
Целую Лампу в лоб, отстраняюсь. Пора разворачивать боевые действия. Она сражалась за меня, теперь моя очередь. За нас обеих. За будущего ребёнка.
— Ты права, подруга, — соглашаюсь с ней, — и не из такого выгребали.
— Что намерена делать? — я слезаю с кровати, а Лампа наоборот падает в её мягкий плен, раскинув руки, как звезда.
— Развить боевые действия… — признаюсь и направляюсь к шкафу. — Пусть сам меня уволит! По статье!
— Это какой же? — интересуется подруга.
— Несоответствие занимаемой должности.
— Оу! — тянет Лампа. — Это что же надо вытворить, чтобы возникла причина уволить администратора ночного клуба?
— Я собираюсь уволиться не только с этой должности, — извлекаю из недр шкафа алое платье-футляр, оно — максимально короткое. То, что надо. — С должности жены тоже. Пусть ищет себе новую дурочку. Я в такие игры играть не намерена.
Лампа укладывается набок, наблюдая за мной.
— Знаешь, — произносит она, — когда я говорила с ним вчера, он показался мне расстроенным и потерянным. Ты точно не хочешь дать ему шанс?
— Точнее не бывает, — признаюсь, открывая ящик комода и извлекая на свет чулки в сеточку. То, что надо. И не я всё это сюда положила, но воспользуюсь охотно.
— Пожалеешь же! — предупреждает она.
— Уже жалею, — вздыхаю и, собравшись с силами, так как слабость ещё нудит меня, а голова кружится, направляюсь в ванну. На пороге оборачиваюсь и спрашиваю: — Сделаешь мне причёску?
— Развратную? — интересуется она с явным блеском в глазах, говорящем о том, что и её увлёк азарт игры.
— Самую! — говорю я.
— Без вопросов…
Ухожу в ванну, и пока набирается вода — смотрю на себя в зеркало. Сегодня мои изменчивые глаза — цвета пепла. Моё сердце сгорело дотла, рассыпалось, сметено ветром судьбы…
Вы проиграли, Давлат Михеевич. Спорили на то, что через две недели я влюблюсь? Так вот, авторитетно заявляю: мне больше нечем любить…
Таков мой ответ.
Глава 11. Блюдо, которое подают…
Алое платье, обтягивающее меня, как вторая кожа, завершаясь в районе бёдер, чулки в сеточку, макияж, которому могла бы позавидовать любая дама с низкой социальной ответственностью — оглядев себя в зеркале ещё раз, остаюсь довольной.
И да — каблуки повыше. Чтобы не выглядеть мелкой пигалицей на фоне своего внушительного врага. Отлично.
Лампа же, так же завершив осмотр меня, поднимает палец вверх и говорит:
— Ещё один, последний, штрих…
Уходит в свою комнату, но вскоре возвращается, зажав в руке маленький флакончик.
— Духи с феромонами, — таинственным шепотом сообщает она и оставляет капельку у меня на запястье и за ушами. — Проверено на себе, — подмигивает.
Ну что ж, на войне как на войне, милый. Тут все средства хороши, даже нечестные. Ты честными не очень заморачивался. Почему и я должна?
— Иду? — говорю, глядя на подругу.
— Иди, — приобнимает она, а потом шепчет на ухо: — Задай им жару, подруга. Я в тебя верю.
Приятно, когда кто-то дорогой в тебя верит, тогда и у самого уверенности больше.
…Эффект от Лампиных духов я ощущаю уже в машине. Хоть и сажусь предусмотрительно на заднее сиденье, вижу, как плющит и колбасит водителя. Но он — человек-кремень. Всё же продержался, довёз без каких-либо поползновений.
В клуб я влетаю фурией — волосы назад. Скинув лёгкий плащик в общем гардеробе, спешу в зал, цокая каблуками и виляя бёдрами.
Будто по заказу, едва войдя в основное помещение клуба, оказываюсь в эпицентре скандала. Дмитрий, наш менеджер по работе с клиентами (это я успела выучить), яростно препирается с каким-то пузаном.
— Кристина Виталь… — оборачивается ко мне и теряет дар речи; отличный эффект, то, что надо; вон, у толстяка тоже глазёнки маслено заблестели, по мне зашарили…
— Что случилось, Дмитрий Юрьевич? — перехожу на нарочито деловой тон.
Упираю руки в бока, придавая своему облику показной грозности.
— Господин Садалин, — Дима кивает на толстяка, — никак не понимает, что приват не входит в должностные обязанности наших девочек.
Это точно, я помню, и Пётр наставлял строго-настрого: никакого интима и приватных танцев в кабинках.
— Вы не понимаете, — суетливо выпаливает Садалин, промокая платком взмокший лоб. — Я ведь стараюсь не для себя. Мой босс… Он человек серьёзный, — бросает на нас такой многозначительный взгляд, что мы должны сразу же проникнуться и забояться, — он отказов не принимает. Вы же не хотите проблем?
Ох, не люблю я борзоту всех мастей! Меня буквально взрывает, когда сталкиваюсь с подобным.
Поэтому перехожу на ехидный тон:
— Я полагаю, ваш босс всё-таки цивилизованный человек и понимает, что на свете существуют правила и законы…
Садалин хмыкает:
— Да он сам себе закон. Ему никто не указ.
О да, борзота высшей марки, понятно.
— И тем не менее, вы должны сообщить своему начальству, что в чужой монастырь со своим уставом не ходят.
— Слышь, ты, девка! — вякает толстяк. — Учить вздумала?
Ответить не успеваю — Садалина отрывает звонок. Его округлое мясистое лицо тут же приобретает подобострастное выражение…
— Да, босс… Понял, босс… Будет сделано, босс, — стелется он перед своим собеседником и чуть ли не хвостиком виляет.
Наконец, заканчивает звонок, убирает аппарат в карман и самодовольно улыбается:
— Всё, девка, ты попала! Босс хочет, чтобы той шваброй, что будет танцевать ему сегодня, была именно ты, — он бросает взгляд наверх, на вип-кабинки, в дверях одной из которых маячит сейчас тёмный мужской силуэт. И, несмотря на то, что я не вижу человека, его энергетика давит и буквально прибивает к земле. Таким действительно не отказывают — я сейчас чётко это понимаю.
Не знаю, в какое русло бы зашёл наш разговор, если бы мне на плечо не легла уверенная рука.
— Администратор моего клуба никуда не пойдёт, — гремит сверху, и я, задрав голову, встречаю злой и горящий взгляд Давлата. — А если вашему боссу, — последнее слово он специально выделяет, осознавая, что тот прекрасно всё слышит, — есть что сказать, пусть спустится и скажет лично…
Заявляет это и сверлит толстяка грозным взглядом. И тот сдувается, как пробитый воздушный шарик… Видать, силён и борз только против менеджеров и дев…
И сейчас я даже рада, что Давлат на моей стороне. В некоторых ситуациях даже помощь врага не будет лишней…
А из вип-кабины в этот момент раздаётся смех и аплодисменты…
Зло должно выглядеть отвратительно, чтобы отталкивать, а не привлекать. Такой истины придерживалась моя куратор дипломной, и я с этим полностью согласна.
И, будто в подтверждение данного постулата, человек, явившийся пред наши очи, просто феерически некрасив. Долговязый, лысый, с близко посаженными, бегающими глазами, мясистым крупногубым ртом. Я невольно льну в Давлату, словно испугавшись, что некрасивость нашего гостя способна передаться воздушно-капельным путём.
Тот осматривает нас и дёргающегося, испуганного Дмитрия, и, скривив толстые губы, выдаёт:
— Кажется, Клепенщук, ты берега потерял… — хрустит шеей, будто собирается драться. — Харкаешь в ладонь, с которой ешь…
Давлат презрительно хмыкает и ехидно произносит:
— Я? Ем? С твоей ладони? Не смеши! Это ты, Злотов, что-то путаешь. Притом, конкретно так… Вернее, кого-то.
— И кого же? — тянет тот, перекатываясь с пятки на носок.
Вокруг мячиком-попрыгайчиком скачет Садалин, выбирая момент, когда поддакнуть шефу, куснуть…
— Меня с моим отцом, — просто и прямо говорит Давлат. — Меня его бандитские тёрки не касаются. Если вы с ним что-то не поделили — сами и разбирайтесь. Я и мой клуб это отношения не имеют…
Злотов водит пальцем в воздухе, будто собирается начертить круг: