— Это же не женщина, это демон! — икая, верещит Сан.
— Демон! — подхватывает Зинаида Сафроновна. — Это ты ещё демона не видел! — и поудобнее перехватив тесак, прёт на него…
Сан с воплем срывается и убегает прочь, наша женщина-призрак, несётся следом, топоча и матерясь при этом отнюдь непризрачно…
Мы с Давлатом упираемся лбами, переплетаем пальцы и смеёмся…
Глупые…
Стоя на коленях посреди грязного коридора…
Захлебнувшись счастьем…
Смеёмся…
Как хорошо, что я выдержала тьму, не убежала и… попалась.
Кажется, на ближайшие сорок девять лет.
Чувствую себя засушенным цветком — тронь посильнее и рассыплюсь. Внутри пустыня. Выжжено. Сухо.
Наверное, я умерла…
Мы снова в доме Башира Давидовича. Старик сидит в кресле и наблюдает за происходящим. На благородном лице — печать разочарования. Любимый внук подвёл его.
Огромная гостиная полна людей — демонтируют всякую снимающую и записывающую аппаратуру.
Как же гадко. Гадко понимать, что то, что касалось важным, транслировалось в эфир, служило развлечением для пресыщенных снобов.
Там, в клубе, я была счастлива. Мне казалось, что простила Давлата целиком и полностью. Но когда мы приехали сюда и он, выполняя обещание, во всём признался деду, отторжение возникло вновь.
Неверие.
Ощущение предательства.
Я не могла больше доверять. Потому что не знаю, где игра, а где — правда.
Когда, монтажники, наконец, уходят, Башир Давидович вперивает грозный взгляд в понурого Давлата.
Старик качает головой.
— Хорошо, что твоя мать не дожила до этого позора, — поводит сухонькой ладонью, будто очерчивая комнату. — Видимо, дурная кровь твоего непутёвого отца оказалась сильнее…
Давлат только хмыкает, но не отвечает: отца он и сам недолюбливает, я знаю. И даже слышала краем уха почему: Михей пытался втянуть совсем ещё юного Давлата в свои грязные делишки. Тот как-то отвертелся. Но отец и сын рассорились навсегда.
— Ты хоть понимаешь, что твою женитьбу нельзя считать настоящей, — Башир Давидович кивает на меня. — Отпусти девочку…
— Сам решу, — фыркает тот в ответ.
— Решишь, решала, — грустно произносит пожилой мужчина. — Понимаешь же, что я тебе наследство не оставлю… Не заслужил.
— А кому оставишь? Роме? — ехидно интересуется Давлат.
— Никому, — отрезает Башир Давидович. — Не заслужили! — вздыхает. — Оставь нас, нам с Кристиной надо поговорить.
Давлат кивает и послушно поднимается. Вопрос застаёт его на выходе из комнаты:
— Надеюсь, здесь не осталось больше твоих насекомых?
«Жучков», следилок, догадываюсь я.
Давлат вздрагивает, бросает на меня растерянный взгляд, будто ища поддержки. И мне хочется ему верить, до боли хочется — он всё ещё побитый, в рваном костюме, он честно рассказал дедушке всё, но я не могу. Какая-то стена, блок на веру.
— Не волнуйся, — отвечает грустно, — всё чисто.
И уходит.
Башир Давидович лишь качает головой. Трогает скрюченным пальцем сухие тонкие губы.
— Прости, девочка, что изнанку нашей семьи увидела, и она оказалась такой неприглядной.
Улыбаюсь, пожимаю ему руку.
— Бросьте, у любой семьи есть неприглядная изнанка. Идеальных семей не бывает.
Старик качает головой:
— Всё так, девочка. Только вот скажи мне, как я теперь могу быть спокоен, зная, что внук, в котором я души не чаял, снимал меня, лежащего без сознания, ради… — он уныло машет рукой.
Башир Давидович, разумеется, не знает, что такое хайп… Но это именно он. Ничего святого!
— А если он завтра всадит в меня нож? А если он заодно… с этой? — понимаю, что речь идёт об Элеоноре. — Понимаешь, — горький вздох, — я теперь ни в чём не уверен. Особенно, в своих внуках. И, честно сказать, боюсь их.
Меня продирает жуть. Первая мысль кинуться на защиту Давлата, но… ведь старик может оказаться правым. Однако приободрить я должна.
— Не думаю, что всё так плохо, — говорю, накрывая его ладонь своей. — Давлат очень любит и уважает вас. Не знаю причин, по которым он согласился участвовать во всём этом и ничуть не оправдываю. Однако мне кажется, нужно дать ему шанс…
— Ты очень добрая девочка, — улыбаясь, произносит старик. — Давлату очень повезло с тобой… Хочу, чтобы ты мне помогла…
— С большим удовольствием, — соглашаюсь я.
— Раз уж заговорили о шансе: я пожалуй дам его внуку, но при одном условии — если он сейчас правильно поступит с тобой. Думаю, он ждёт тебя в соседней комнате. Иди, а я буду ждать развития событий, и уже тогда приму решение.
Киваю, наклоняюсь, целую в морщинистую щёку. Получаю грустный лучистый взгляд.
Как Давлат мог так поступить с ним? О каких шансах может идти речь? Но я всё-таки заталкиваю вопящий разум поглубже и позволяю сердцу взять верх. Признаваясь, мой муж был таким потерянным. Он явно сожалел о том, что натворил. И не играл.
Ну что ж, попробуем.
Выхожу следом за Давлатом в комнату, которую здесь называют малой гостиной. Тут уютно. Куда менее помпезно, чем в большой.
Давлат сидит в кресле. Руки безвольно висят ладонями вниз, голова понурена…
Перед ним на туалетном столике я замечаю знакомую коробочку… С неё всё началось.
Муж вскидывается, ловит мой взгляд. В его собственном — бездна эмоций. Он сам себя загнал в этот кокон лжи…
— Возьми, — протягивает мне коробочку. — Оно твоё по праву. Бабуля бы хотела, чтобы оно было у тебя…
Качаю головой:
— Нет, — слова тяжело слетают с губ и падают камнями между нами, — оно принесло слишком много бед. Не хочу. Да и потом… Разве ты не должен подарить его своей единственной. Той, что покорит твоё сердце?
— Так ты и есть она, — говорит он, недоумевая.
— Увы, нет, — качаю головой. — С любимыми и единственными так не поступают. У меня малый жизненный опыт, но всё-таки он подсказывает мне, что их берегут, защищают, ими дорожат…
Говорить всё это сложно. Я ведь хотела быть для него именно такой. И на какой-то момент, там, в клубе, когда переплела наши пальцы, верила в это.
Он смотрит на меня так, что в душе всё переворачивается — с тоской, отчаянием, ранено…
— Так и есть… — говорит грустно, — вернее, так и должно быть… Но, Кристина… я…
Роняет голову, закрывает лицо руками. А вот теперь пошли театральные жесты. Хотя широкие плечи трясутся вполне натурально — будто его и впрямь колотит в истерике.
Мне удаётся подавить острую жалость к этому мужчине.
— Ну… я пойду… Мне ещё с Лампой и Зинаидой Сафроновной объясняться…
— Иди…
— Ты пришлёшь бумаги?
— Всё-таки развод?
— Да…
— Хорошо…
Ёжусь. Внезапно становится так холодно. Слишком легко меня отпускают. Значит, я недорога.
Хорошо, что иллюзия разрушилась сейчас, а не через несколько лет… Такое поведение очень наглядно — просто, вместо тысячи слов.
Интересно, какой вывод сделает Башир Давидович? Даст ли он внуку шанс? Впрочем, мне теперь всё равно — это больше не моё кино…
И я, вскинув голову, ухожу в неизвестность.
Глава 13. Когда говорят призраки…
Зинаида Сафроновна сидит на кухне и барабанит пальцами по столешнице.
— Значит, Лампе не скажите? — смотрю на женщину в упор.
Здесь, в старенькой двушке — а куда ещё она могла вернуться? — по-домашнему уютно. Странно, здесь я чувствую себя защищённой. Не то, что в доме Давлата, который так и не стал моим. Ведь дом там, где сердце. А моё сердце рассыпалось пеплом…
Грею руки о чашку чаю, смотрю на скатерть с ромбиками. Здесь, в этих стенах, я была очень счастлива и очень несчастна. Они хранят мой смех и мои слёзы. Поэтому и родные настолько.
— Не хочу тревожить, — произносит Зинаида Сафроновна. — Потом, когда родит… А так ей и без меня нервотрёпки хватает.
Что верно, то верно. Наша маленькая Лампочка — железная леди. Этим она в мать.
Но…
— Как вы вообще додумались разыграть свою смерть? Лампа и сама чуть не умерла… Да и я…
Вспоминать не хочу, глаза щиплет, в груди ноет. Как она могла?
Зинаида Сафроновна вздыхает.
— Эх, Кристя… Вам, детям, многого не понять. Мы, взрослые, стараемся беречь вас до последнего. — Она сбивает пепел с сигареты в пепельницу-паука. Борька подарил её Марку на прошлый Хэллоуин. Символично, что хэллоуинскую пепельницу сейчас использует… призрак. — Дела у меня на рынке шли неважно, — вздох, затяжка, серый пепел на чёрной керамике… — более чем неважно. Хреново шли. А тут Лампа с её двумя факультетами в разных вузах. Дочка у меня — особенная, умница, я хотела, чтобы у неё было всё лучшее… Чтобы она спокойно училась и ни о чём не думала… Раз уж бог послал мне её так поздно в награду… Вот и тянулась в нитку. Не говорила ничего. Хотела уберечь…
Да уж, уберегла… Лампа до сих пор не отошла от смерти матери. Только не истерит — не умеет просто, а замыкается, уходит в себя, винится… Мы ведь всегда считаем, что могли спасти родного человека. Что чего-то не предусмотрели.
Я знаю — тоже испытываю по отношению к Боре. Так отчего же берегла Зинаида Сафроновна свою дочь?
Вопрос не задаю — женщина его считывает сама.
— От нищеты, Кристён. Когда я… ушла… Лампа же не голодала. Даже тебе деньги подкидывала, верно?
Так и есть. Подруга, конечно, не шиковала, занималась переводами, но без финансовой «подушки», оставленной матерью, конечно же не справилась бы. Потому что переводы — заработок нестабильный: то густо, то пусто.
— В общем, — продолжает Зинаида Сафроновна, — явился однажды, будто чёртик из коробочки, перед прилавком Сан и сделал мне предложение…
— … от которого невозможно отказаться, — заканчиваю я.
Она кивает:
— Да, как и тебе.
— Вы тоже участвовали в съёмках?
Зинаида Сафровна смурнеет, видимо, думает, как лучше сказать.
— Нет, — выдыхает наконец, — где я, — показывает ладонями на себя, — и где съёмки… Это для вас — молодых, красивых… А я… у меня, скажем так, другая задача была… — глубоко затягивается. — Деньги я попросила вперёд, сразу положила на счёт в банк под хорошие проценты. И попросила их помочь сделать мой уход натуральным. Ты лично убедилась, что всё выглядело на сто процентов…