...О том, что случилось дальше, давно уже поют аэды по всей Ойкумене, и мне нет смысла пересказывать их слова, тем более что меня не было в мегароне во время расправы. Первым ее воспел Фемий, он был одним из двух человек, уцелевших при резне: Одиссей пощадил его и глашатая Медонта. Больше он не оставил в живых никого, даже слуг и вестников, виновных лишь в том, что они прислуживали своим господам.
Одиссей запер все двери и поставил возле выхода из мегарона Евмея и Филойтия. Телемах принес оружие из кладовой. Меланфий, в свою очередь, пробрался в кладовую; ему удалось вынести оттуда двенадцать копий и щитов для противников Одиссея, но потом Евмей и Филойтий схватили его и привязали к потолочной балке.
Я слышала звон оружия и крики, но не могла даже выйти из дворца. Впрочем, это ничего бы не изменило. Я радовалась лишь тому, что в зале не было рабынь — Одиссей позаботился, чтобы Евриклея заперла нас всех на втором этаже. Но я радовалась напрасно: первое, что сделала старая сука, спустившись в заполненный трупами мегарон, это назвала Одиссею имена женщин, назначенных для следующей расправы...
В зале она Одиссея нашла средь лежащих там трупов.
Был он кровью и грязью запачкан, как лев, лугового
Только что съевший быка: идет он, запачкана кровью
Вся его мощная грудь, и кровью запачкана морда
С той и другой стороны. И страшно с ним встретиться взглядом.
Были запачканы так Одиссеевы руки и ноги.
Трупы увидев мужей и безмерную кровь, Евриклея
Вскрикнуть была уж готова, великое дело увидев,
Но Одиссей, хоть и очень тянуло ее, помешал ей.
Громко к ней со словами крылатыми он обратился:
«Старая, радуйся тихо! Сдержись, не кричи от восторга!
Не подобает к убитым мужам подходить с похвальбою.
Божья судьба и дурные дела осудили их на смерть.
Не почитали они никого из людей земнородных —
Ни благородных, ни низких, какой бы ни встретился с ними.
Из-за нечестия их им жребий позорный и выпал.
Вот что однако: домовых прислужниц-рабынь назови мне,
Кто между ними бесчестил меня и какая невинна».
Так на это ему в ответ Евриклея сказала:
«Всю тебе правду скажу я, мой сын, ничего не скрывая.
В доме у нас пятьдесят находится женщин-служанок.
Все они всяческим женским работам обучены нами,
Чешут шерсть и несут вообще свою рабскую долю.
Есть двенадцать средь них, пошедших бесстыдной дорогой.
Не почитают они ни меня, ни саму Пенелопу.
А Телемах, он недавно лишь вырос, ему приказанья
Не позволяла еще давать Пенелопа рабыням».
Корзина 10
А, собаки! Не думали вы, что домой невредимым
Я из троянской земли ворочусь!
Трупы начните теперь выносить и рабыням велите.
После того и столы и прекрасные кресла водою
Вымойте дочиста, в ней намочив ноздреватые губки.
После того же как все вы кругом приведете в порядок,
Женщин рабынь уведите из зала на двор, в закоулок
Между дворовою крепкой оградой и круглым сараем,
Острыми их изрубите мечами и выньте у всех их
Души, чтоб им позабылось, какие дела Афродиты
При женихах совершались, как здесь они тайно любились.
...Они казнили их всех. Всех, кого назвала старая сука Евриклея. Мою любимицу, смешливую красавицу Меланфо, которую я сама вырастила. Тихую застенчивую Автоною и ее сестру Гипподамею. Евридику — совсем еще юную девочку, рожденную в нашем доме. Ее мать Евринома билась и кричала под дверьми, но не могла прорваться во двор... Их было двенадцать девушек... Каждая четвертая из моих служанок... Со многими из них Телемах играл, когда был ребенком. Еще вчера они накрывали для него на стол, стелили ему постель... Еще вчера он подстерегал кого-то из них в темных коридорах дворца, хватал за грудь, шептал нежные слова... Я считала, что ни одна из них не согласилась, но кто знает...
...Я стояла на галерее второго этажа, вцепившись в перила, и смотрела вниз. Сначала Одиссей заставил девушек вынести во двор трупы и вымыть пиршественную залу. Он сам подгонял их — страшный, мерзкий, перепачканный кровью с ног до головы. Ему помогали Евмей и Филойтий. И Телемах...
Я никогда не видела его таким. Он впервые убивал людей, и ему, наверное, казалось, что он стал мужчиной. Он весь дрожал от возбуждения, бесцельно метался, хватался за трупы и ронял их... Он что-то кричал, что-то приказывал рабыням... Руки у него болтались, как у чучела, которое крестьяне ставят на огородах, а глаза были безумными и пустыми... И он тоже был весь в бурых пятнах крови — пестрый, зыбкий, ненастоящий в дергающемся свете факелов...
Они складывали трупы в портике, над которым я стояла. Потом трупы перестали помещаться, и их сваливали просто во двор. Сначала девочки плакали и кричали, особенно если видели труп кого-то, кто был им близок. Потом они стихли и только нечленораздельные крики Телемаха раздавались у меня под ногами. Я пыталась приказать ему вернуться в дом, но он не слышал, не понимал.
Я тоже еще не понимала. Я думала, что расправа завершена, что осталось лишь убрать трупы. Даже когда Одиссей и Телемах загнали девушек в закуток между дворовой оградой и круглым сараем, я еще не понимала. Одиссей вынул меч из ножен и стал что-то говорить сыну — это было далеко от меня, и я не слышала его. Одна из девочек, Автоноя, стоявшая ближе всех к Одиссею, вдруг начала медленно сползать на землю, цепляясь за стену сарая. Раздался вой нескольких голосов. Кто-то повалился Одиссею под ноги, кто-то стал хвататься за тунику Телемаха. Я не слышала, что отвечал Телемах Одиссею, но тот спрятал свой меч в ножны, и я возблагодарила Афину. Но Телемах побежал куда-то и вернулся с корабельным канатом. Он сам перебросил его через сарай и привязал к столбу. Сам навязал петли... Девочки почти не сопротивлялись, и Телемах один повесил их всех... Двенадцать трупов болтались на канате, ноги у некоторых еще дергались, когда к ним, шатаясь, подошла старая сука Евриклея. Она молча постояла, а потом обхватила столб и сползла на землю. Ее стало корчить судорогами. Одуревший Телемах бродил между висящими трупами и гладил девушек по ногам и ягодицам.
Евмей и Филойтий приволокли откуда-то пастуха Меланфия. Он визжал и сопротивлялся, но они крепко прижали его к земле. Одиссей сначала отрубил ему уши, потом нос. Кровь брызнула фонтаном, крик перешел в бульканье и затих. Потом Одиссей раскроил ему тунику и с силой резанул мечом по низу живота. Снова раздался дикий крик, и Телемах, бросив девушек, жадно кинулся смотреть. Собаки бегали вокруг и лизали кровь. Одиссей протянул Телемаху секиру, и он стал неумело рубить Меланфию руку. Тело дергалось, Телемах тоже дергался от возбуждения. Одиссей отнял у него секиру и отрубил пастуху руки и ноги.
...Служанки вошли, прижимаясь друг к другу,
Полные горя и страха, роняя обильные слезы.
Стали прежде всего выносить они трупы убитых,
Клали пол портиком их, средь крепкой дворовой ограды
Тесно один близ другого. Давал Одиссей приказанья,
Сам подгоняя рабынь. Поневоле они выносили.
После того и столы и прекрасные кресла водою
Вымыли дочиста, в ней намочив ноздреватые губки.
А Телемах, свинопас и коровий пастух в это время
Тщательно выскребли пол многопрочного дома скребками.
Женщины сор собирали за ними и вон выносили.
После того же как все привели они в зале в порядок,
Вывели женщин из дома толпою и всех в закоулок
Между дворовой оградой и круглым сараем загнали
В место, откуда никто ускользнуть ни за что уж не смог бы.
С речью такой Телемах рассудительный к ним обратился:
«Чистою смертью лишить мне совсем не желалось бы жизни
Тех, которые столько позора на голову лили
Мне и матери нашей, постели деля с женихами».
Так он сказал и, канат корабля черноносого взявши,
Через сарай тот канат перебросил, к столбу привязавши.
После вздернул их вверх, чтоб ногами земли не касались.
Так же, как голуби или дрозды длиннокрылые в сети,
Ждущие их на кустах, спеша на ночлег, попадают
И под петлями сетей ужасный покой их встречает, —
Так на канате они голова с головою повисли
С жавшими шею петлями, чтоб умерли жалкою смертью,
Ноги подергались их, но не долго, всего лишь мгновенье.
Выведен был и Меланфий на двор чрез преддверие зала,
Уши и нос отрубили ему беспощадною медью,
Вырвали срам, чтоб сырым его бросить на пищу собакам,
Руки и ноги потом в озлоблении яром отсекли.
Не помню, когда я ушла в дом... Помню только черный дверной проем, ведущий в мою спальню. И помню тишину, царившую во дворце. Не знаю, где были в это время остальные рабыни. Я вошла в темную спальню и легла на гигантскую кровать, которую Одиссей соорудил когда-то на пне старой оливы. На этой кровати я зачала Телемаха. Я лежала и смотрела в темноту.
Потом со двора раздались звуки форминги и топот ног. Мужской голос затянул песню. Я решила, что сошла с ума, но тут в дверях показался женский силуэт, упал на колени, и чья-то голова стукнулась о доски пола.
— Госпожа! Я не могу! Не хочу! Разреши мне этого не делать! Лучше убей меня! Убей!
Я узнала голос Евриномы. Она распласталась на полу и билась по нему головой.
— Встань, Евринома. Что там происходит?
— Он приказал нам петь и плясать, чтобы горожане подумали, что у нас праздник. Что твои гости пируют. Чтобы не искали своих сыновей... Госпожа, они танцуют среди трупов! Там лежат наши дети, там моя девочка... Они заперли ворота и танцуют. Он сказал, что повесит всех, кто откажется.