— Ладно. Будут вам доказательства — завтра.
Тут на сцену выходит ключевой персонаж моего детства, этакий волшебник Мерлин, посланный провидением, чтобы стать невольным соучастником моих выдумок. Из всех взрослых он один затмевал тебя своей статью, воображением и авторитетом, но я на него не злился, а использовал по полной программе.
Одетый с иголочки великан, весивший сто двадцать кило и говоривший с южноамериканским акцентом, синеглазый и седовласый волшебник Мерлин был сыном дона Густаво Герреро, отца-основателя Гаагского трибунала. Две тетушки моей матери работали кухарками в его изумительном поместье «Чиспа», на холмах Ниццы. Они были ровесницами Густаво Герреро-младшего и для краткости называли его между собой Густавито. Когда мы познакомились, ему было семьдесят три: прозвище забавно контрастировало с внушительными габаритами этого заядлого выпивохи (который никогда не пьянел!), его безупречными манерами и редкостной раскованностью. Унаследовав от отца титул посла Сальвадора, внешне он странным образом походил на Питера Устинова, Марлона Брандо и Уинстона Черчилля одновременно.
После смерти родителей и продажи имения Его Превосходительство Густавито взял привычку во время частых наездов на Лазурный берег останавливаться у бывшей прислуги своего отца, что нисколько его не смущало. Сестры вынуждены были тесниться в одной спальне, чтобы устроить «Мсье» со всеми удобствами, а тот пользовался этим без зазрения совести и сибаритствовал, частенько привозя с собой прелестную двадцатипятилетнюю чилийку Росси, которую именовал своим пресс-атташе и которая воспламеняла мои детские сны. Козырной картой нахлебника, осложнявшего жизнь моим двоюродным бабушкам, был его пульмановский шестисотый «мерседес» с дипломатическими номерами — роскошный лимузин, который он в отпуске водил сам.
Густавито очень меня любил и компенсировал великосветскую скупость готовностью быть всем полезным. Я сделал из него своего личного шофера, что позволяло если не вызволить бабушек из рабства, то по крайней мере хоть что-то с него поиметь, а заодно подтвердить мой статус политического беженца: я, как-никак, был наследником престола, которому угрожала смертельная опасность.
Я развалился на рыжем кожаном сиденье «мерседеса», закинул ноги на бар с маркетри, выставил локоть в открытое окно и на подъезде к школе приветствовал одноклассников небрежным взмахом руки. Они приблизились с почтительной опаской, обогнули лимузин, а я вышел и небрежно бросил шоферу:
— До скорого, Густавито.
— Кто это? — хором выдохнули мальчишки, как только машина отъехала.
— Телохранитель, от Объединенных Наций, а что?
— Кончай заливать, — прошипел Ги де Блегор.
— Спросите его сами, если не верите.
Во время большой перемены полкласса выстроились на тротуаре, карауля «мерседес». Пока я залезал на заднее сиденье, Ги де Блегор дерзнул-таки постучать согнутым пальцем по стеклу.
— Извините, мсье, — спросил он, когда стекло опустилось, — вы… кто вы по профессии?
Лучезарная улыбка осветила гладкое розовое лицо семидесятилетнего здоровяка.
— Я представляю мою страну в Организации Объединенных Наций, — низким, с хрипотцой, голосом, ответил он, а потом поинтересовался в своей неподражаемой манере говорить со всеми как с равными: — А ты кем собираешься стать, мой мальчик?
Блегор застыл с открытым ртом. Я ответил за него, испытывая садистское удовольствие:
— Он хочет стать гробовщиком, как его отец.
Дипломат положил руку на плечо Ги, пригнув его к земле сантиметров на десять.
— Браво, дружок, преемственность в жизни — превыше всего, — и рассмеялся своим тихим протяжным смехом, закончив, как обычно — по никому не известной причине — двумя тактами фривольной народной песенки:
— Чикирикитин, чикирикитан…
— Домой, Густавито, поехали, — распорядился я, чтобы свернуть разговор.
Этот чудесный человек всегда безошибочно подавал мне реплики, именно ему я обязан почестями, которые с восьми до десяти лет воздавали мне друзья: их не затмили ни Гонкуровская премия, ни служба в армии вместе с певцом Патриком Брюэлем.
Иногда в дождливую погоду мы подвозили кого-нибудь из моих приятелей. На заднем сиденье роскошной машины они чувствовали себя властителями мира и на самом деле всерьез считали меня отлученным от власти несчастным бастардом, на которого сделала ставку ООН. Ги де Блегору так польстило внимание посла, что он стал моим ярым сторонником и уже видел в мечтах гробы с надписью золотыми буквами: «Официальный поставщик королевского двора Бельгии».
Однажды, когда мой «телохранитель» как обычно ждал нас за рулем машины, проглядывая сообщения о скачках в «Нис-Матен», в стекло постучали патрульные мотоциклисты из муниципальной полиции. Родители учеников заметили подозрительно элегантного толстяка, регулярно дожидавшегося окончания уроков, и предупредили власти, что у школы «Магнолии», вполне вероятно, отирается педофил. За три секунды Герреро обратил бдительных агентов в угодливых подхалимов, и они сопроводили нас на своих мотоциклах на другой конец города, к дому Тозелли (он в тот день праздновал день рождения), освобождая дорогу свистками.
Ну и видок был у бдительных родителей.
Густаво Герреро-младший закончил карьеру в Риме, посланником при Святом Престоле. Я подрос, но мы иногда встречались, и он каждый раз, даже после отставки, дарил мне медальон, освященный «его большим другом Павлом VI». Мои двоюродные бабки переехали в квартиру поменьше, и Густавито стал проводить большую часть года в Кань-сюр-Мер, рядом с ипподромом, но дела у него шли не блестяще. Сшитые в Лондоне на заказ, идеально отглаженные костюмы-тройки поизносились и были кое-где заштопаны. Мерседес испарился. Густаво привозил к нам обедать рыбака из Кро-де-Кань. Этот верный и восторженный «друг Люлю» возил его повсюду на своей маленькой «симке-1000», куда сальвадорец едва помещался, был бесконечно предан Густаво и с любовью называл его «Ваше Превосходительство». Дипломат убеждал приятеля обращаться к нему на «ты», и тот иногда за рюмкой ликера позволял себе фамильярности, но только в разговоре со мной:
— Мы вчера с Твоим Превосходительством ловили морских ежей.
Густавито остался у меня в памяти старым, чуточку усталым великаном с гладкой, как у младенца, кожей, который выпивал три рюмки Рикара, две бутылки бургундского, куантро, а потом, практически безо всяких усилий, залезал в машину, а та словно бы раскрывала ему навстречу свои объятия. Он опускал стекло, ставил локоть в альпаковом пиджаке на бортик и приветствовал меня, как английская королева, желая много-много разнообразной и возвышенной любви, чикирикитин, чикирикитан.
Некоторое время спустя он умер, оставив безутешной семью рыбаков из Кро-де-Кань и разбив сердце Аннонсиасьон (урожденной итальянки Аннунчаты, уменьшительно — Нунчатины или, совсем коротко, Титины), младшей из моих двоюродных бабушек, с юности безнадежно в него влюбленной и потому не вышедшей замуж. Устав от излишней чувствительности сей трепетной девы, говорившей со своим избранником исключительно в третьем лице, ее старшая сестра Маргарита (офранцуженная Марго), тридцать лет царствовавшая на кухне семейства Герреро, одной короткой фразой остановила поток слез:
— Ну что ты заладила — «бедный мсье, бедный мсье»?! Пить всю жизнь, как он пил, и дожить до восьмидесяти лет не каждый сумеет.
Помолчав, она добавила гениальную фразу:
— Грех ему жаловаться.
Тощая вдова Марго и крупногабаритная девица Титина составляли уморительно смешной и трогательный дуэт в стиле Лорела и Харди.[8] Первая никогда не училась в школе, но обладала врожденным чувством юмора и была одной из самых умных женщин, которых я встречал в жизни. Роман с Панайотисом (которого окружающие по непонятной причине звали Мариусом) заставил ее пережить всю гамму чувств — от неукротимой страсти до безбрежного горя.
Грек Мариус, сирота и наследник многих миллионов, покинул родину, достигнув совершеннолетия и узнав, что дядя растратил все его деньги. Когда Марго его встретила, он работал докером в порту Ниццы. Она тут же влюбилась в этого угрюмого силача, помогла ему наняться шофером к Герреро, и началась их волшебная сказка. Десять месяцев в году они жили одни в огромном замке в Симьезе, за которым надзирали с помощью сестры Титины — ее поселили в детской, поскольку потомства Бог Мариусу с Марго не дал. Потом вдруг раздавался звонок госпожи Герреро:
— Марго, мы приезжаем из Женевы сегодня вечером, приготовьте к шести ужин на тридцать персон.
Постоянная боевая готовность входила в условия договора: стиль жизни четы Герреро был непредсказуем. Титина принималась чистить серебро, а Мариус с Марго выводили из гаража «крайслер» шести с половиной метров в длину и отправлялись на рынок Салейя за продуктами.
Вечером подавался ужин на тридцать персон, но, если гостей, не приведи господи, оказывалось не тридцать, а тридцать два, Марго впадала в ледяную ярость, вызывала хозяйку на кухню и устраивала ей взбучку.
— Тридцать — это тридцать, а не тридцать два! — выговаривала кухарка, чеканя слова. — А если не уверены, говорите тридцать четыре! Ясно? Ладно, приятного аппетита, возвращайтесь к гостям, но чтобы это было в последний раз!
А потом с Мариусом произошел несчастный случай, ему отрезали обе ноги. Последним пристанищем эксцентричной троицы стала служебная квартира над теплицами в мамином хозяйстве, она досталась им, когда мы переехали. Старый калека поселился в моей бывшей детской. Видимо, это зрелище сильно меня поразило, и теперь я кладу в основу сюжета каждого нового романа какой-нибудь парадокс судьбы. Так, во всяком случае, утверждает доктор Плон.
За время летних каникул мамины волосы отросли. На следующий день после начала занятий Оливье Плон от имени всего класса радостно поздравил меня: