Жизнь Сюзанны состояла из ожидания новостей с фронта, неотвязного страха за тебя и редких моментов счастья, которые дарили ей письма… Счастье пополам с тоской, короткий отпуск, новое ожидание, исход, надежда, отчаяние, пустой почтовый ящик. Сколько продлится эта война, как долго придется им с Гортензией молиться о возвращении единственного в семье мужчины? Сюзанна вела дневники много месяцев, но я заметил всего одну существенную перемену: в 1939-м она называет Гортензию «мама», а в 1940-м — «бабушка», словно твое отсутствие вернуло ее в детство, сплавив вас воедино.
У тебя была особая война. Верный пацифистским убеждениям и помня о данной Сюзанне клятве, ты наотрез отказался поступать в училище офицерского резерва. Тогда тебя послали учиться на сержанта, и ты заработал нашивку в куда менее комфортабельных условиях. Альпийский стрелок, младший лейтенант 94-го Альпийского батальона, ты был назначен командовать блокпостом в Альпах, в двух шагах от итальянской границы, вдали от всякой цивилизации. Начальство то ли что-то проглядело, то ли приняло к сведению отметку «склонен к упрямству», значащуюся в твоем личном деле, но, прибыв на место, ты обнаружил, что указанный на штабной карте блокпост только на ней и существует. Обосновавшись на вершине горы со своими четырьмя десятками вояк, крестьян с берегов Везубии, которые пытались утопить в местном вине тоску по дому, ты решил построить этот мифический блокпост сам.
Ты уподобился Вобану,[21] вручил своим солдатам мастерки, пробудил в них профессиональную гордость, придав смысл их существованию, и блокпост «Ковеларт» был закончен 17 июня 1940 года, через семь дней после того, как итальянцы объявили нам войну. 20 июня они начали наступление в Альпах, на всем протяжении от Швейцарии до Средиземного моря. Вы спокойно ожидали появления неприятеля в неприступной крепости, но тут стороны подписали перемирие. Ты получил приказ сложить оружие и передать ключи от крепости итальянцам: они очень хотели получить ее от вас в наследство и терпеливо ждали, когда вы уйдете, наблюдая за вами в бинокль.
Ты подчинился — на свой лад. Дал приказ к отступлению и подорвал этот мифический блокпост, который вы сделали реальным. Твои люди разошлись по домам, смеясь сквозь слезы, навсегда объединенные той «странной войной», где им пришлось стать строителями.
Ты снова открыл адвокатскую контору. Летом 1940-го ты, как и большинство французов, видел в Петене спасителя, предупредившего бойню, но все же засомневался, когда один из приятелей, вошедший в вишистское правительство, предложил тебе пост в Министерстве спорта, памятуя о знаменитых университетских чемпионатах. Твои иллюзии касательно политики маршала быстро улетучились, и ты предпочел вместе с другими друзьями защищать макизаров и евреев, которых преследовали вишисты. Ты завидовал яркой судьбе своего лицейского товарища Ромена Гари, тоже единственного сына у любящей матери, которая вырастила его одна, и скорее всего последовал бы за ним в Англию, но… уже был отцом семейства.
— Отправляйся! — приказывала бабушка, слушавшая Лондонское радио по детекторному приемничку твоего производства.
— Останься! — умоляли твоя мать и твоя жена Клоди.
Ты не уехал и стал, по твоему собственному скромному определению, «подпольным подпольщиком». Помогал спрятаться в надежном месте противникам вишистского режима, которым грозил арест, завербовал чиновника из префектуры, и тот снабжал партизан фальшивыми документами и продовольственными карточками.
Ты не раз обманывал бдительность гестапо благодаря актерскому дарованию и изобретательности, но после освобождения был арестован по доносу коллаборационистов, давших против тебя показания, чтобы замолить грехи. Твоя жизнь пошла прахом. Внесем ясность: тебе могли поставить в вину только руководство спортивным обществом для неимущей молодежи, хотя ты сразу ушел оттуда, узнав, что правительство использует его в пропагандистских целях. Бывший полицай, которого ты однажды смешал с грязью, жаждал твоей крови. Когда по Лондонскому радио сообщили, что шестерых партизан в Ницце расстрелял некий Ганс Богларт, негодяй ухватился за отдаленное сходство фамилий (Богларт — Ковеларт) и заявил, что ты и есть тот самый убийца. Обвинение выглядело совершенно нелепым, но в те времена и такого было достаточно.
Тебя бросили в подвал гостиницы, временно служившей тюрьмой, как раз когда рождалась твоя дочь Катрин, лишили связи с внешним миром и возможности доказать, что выдвинутое против тебя обвинение основано на отдаленном звуковом сходстве. Ты пытался заглушить тревогу, изучая тонкости аграрного права: когда освободители с нарукавными повязками забирали тебя, ты прихватил первую попавшуюся под руку книгу. Сервитуты проезда, положения об аренде, эмфитевтические арендные договоры с грехом пополам помогали тебе забыть, что каждый день во дворе расстреливали кого-нибудь из сокамерников.
Однажды утром на пороге возник свежеиспеченный капрал Французских Внутренних сил с автоматом на руках и стал грозить тебе немедленной расправой. Ты ответил этому жалкому болвану, что для начала было бы недурно вставить обойму. В тринадцать лет ты не стал убийцей благодаря незаряженному оружию. Повторится ли чудо в сумятице первых военных дней, отведет ли оно от тебя руку с автоматом?
Вне себя от ярости и унижения, молодчик пытался справиться с перекосившейся обоймой, вопя, что несколько мгновений отсрочки ничего в твоей судьбе не изменят. И чудо, тридцать лет назад спасшее твое бабушку от немецкого офицера, повторилось. В камеру неожиданно вошел полковник, вырвал у горлопана автомат, проглядел твое досье, двинул юному патриоту по физиономии, разжаловал его и запер вместо тебя в камере.
26 июня 1945 года гражданский суд Ниццы вернул тебе доброе имя, и ты покинул здание рука об руку с кюре, надевшего повязку с эмблемой «Свободной Франции». Альфред Дома, единственный приходской священник, арестованный гестапо во время войны, дал показания в твою пользу вместе с другими участниками Сопротивления, которым ты помог.
Твоя мать, в очередной раз оплакивавшая судьбу сына, лишилась чувств от счастья, увидев тебя на пороге. А ты первым делом кинулся благодарить бабушку, словно она поделилась с тобой частичкой былого везения.
Ты не был суеверен, просто хотел выразить признательность.
Жан-Пьер Рюден — один из последних здравствующих и поныне свидетелей еще одной истории. Он получил на фронте немало ранений и еще больше наград, был в свое время самым крупным книготорговцем Ниццы. Ты всегда представлял его как шурина от первого брака. Сейчас Жан-Пьеру восемьдесят шесть.
Я знал, что в послевоенные годы вы вдвоем устраивали поразительные шуточные представления и всегда при полном аншлаге. Например, вы прочли курс лекций в большом отеле в центре Ниццы, на которые собирался весь город. Тема одной из них звучала так: «Как капиталисты разоряют изобретателей». Надев парики, наклеив усы и бородки, вы представлялись жертвами мультинациональных корпораций и чиновников.
Ты изображал барона Рене фон Мейленмейстера, автора революционного изобретения — счетчика потерянного времени для приемной Брюссельского суда. Бельгийское правительство поспешило перепродать счетчик всем европейским странам, а тебе с этих сделок ничего не перепало.
Твой друг выступал в роли биолога Жана-Пьера Дика Девятого — воспитанника детского дома, усыновленного 9-й колониальной пехотной дивизией, который провел всю войну в Луизиане, где запустил программу «Дойки белых женщин». Он сравнил материнское молоко женщин разных рас и выяснил, что у негритянок его меньше и оно не так богато кальцием, как у их белых сестер. Биолог учредил добровольное общество, призванное доить белых женщин с гиперлактацией, чтобы кормить излишками голодающих младенцев из черных кварталов. К несчастью, швейцарская продовольственная компания перехватила инициативу и перевербовала сотрудников, так что теперь грудное молоко используется исключительно в производстве молочного шоколада, а Жану-Пьеру осталось лишь оплакивать свое изобретение.
Вещая с трибуны, вы так отчаянно боролись с одолевавшим вас смехом, что едва не плакали, заряжая весельем зрителей. Всех присутствующих просили подписать петицию — они делали это с большой охотой, хоть и понимали, что их разыгрывают, — чтобы ты в конце года получил причитающуюся тебе компенсацию и чтобы на использование грудного молока в швейцарской кондитерской промышленности был наложен запрет. Король Бодуэн и шоколадный консорциум были крайне удивлены, получив эту петицию. Вот почему, дорогой доктор Плон, я вырос таким фантазером.
Одну деталь Жан-Пьер Рюден упомянул вскользь: оказывается, по твоей настоятельной просьбе, вы давали представления в отеле «Скриб». Именно там, где несколькими месяцами раньше тебя держали в тюрьме и угрожали расстрелять без суда и следствия.
Думаю, когда наступил мир, ты решил обеззаразить это зловещее место силой юмора.
Я убрал голубую тетрадь в толстую папку с пометкой «Рене», где лежат твои письма, рисунки, факсы ко дню рождения, результаты твоих последних анализов и сообщения о кончине: «Нис-Матен» поместила даже два некролога, по-разному написав твою фамилию. Такая посмертная шуточка совершенно в твоем стиле: ты словно захотел развеселить тех, кто тебя оплакивал.
Я убрал в толстую папку с пометкой «Рене» голубую тетрадь, но она меня не отпускает. Будит среди ночи, напоминает, что я должен под конец рассказать еще кое-что и завершить повествование, а я пытаюсь увильнуть, чтобы не вспоминать один тяжелый эпизод из моего детства. Но тетрадь протестует. А тетрадь — это ты.
Поэтому я снова ее открываю.
В тот день, когда Гортензии исполнилось восемьдесят, она объявила, что больше не сделает ни шага и умрет в своем вольтеровском кресле. Целыми днями она читала, раскладывала пасьянсы, слушала «ковелартон». Ты с пятнадцати лет неустанно трудился, мастеря этот самый крохотный в мире детекторный радиоприемник и надеясь запатентовать его. К несчастью, твоя мечта так и осталась нереализованной — не хватило денег.