— Помолчи, я не закончил, — Брежнев сделал большой глоток минералик. Вытер рот ладонью. — Ты воровал, Шараф. Занимался приписками. Разве столько хлопка собиралось в республике, сколько вы писали в отчетах? Вы обманывали партию, страну, народ. Украдены миллиарды рублей. Коррупция везде, все берут и дают взятки. Везде семейственность и клановость. И ты все знал и способствовал этому. А еще жулье это покрываешь, как самый главный мафиозия. Что мне теперь с тобой делать, Шараф? Конечно, и мы в ЦК тоже не снимаем с себя часть вины. Надо было реально смотреть на проблемы экономики. Меня просветили немного. Мы пытались все делать за счет количества, а надо уменьшать потери, и улучшать качество. Надо внимательно посмотреть, сколько действительно нужно хлопка и как он используется. Знаю, знаю, что скажешь, что из года в год требовали — давай хлопок! И ты давал. Но когда понял, что не сможешь дать больше стал давать на бумаге — занялся приписками. Шараф, надо было поговорить честно со мною. А теперь, когда украдены деньги, и столько людей повязано в этом воровстве, ситуация хреновая, — Брежнев встал, подошел к собеседнику положил руки на плечи, посмотрел в глаза. — Я знаю, что, несмотря на все эти безобразия, ты, Шараф, человек с понятием о чести. Поэтому предлагаю тебе самому решить эту проблему, — Рашидов с белым, как простыня, лицом ожидал решения своей участи. Брежнев уже понимал, все, что ему докладывал Андропов и говорил Викторин, правда и что он зря не верил своему «сиамскому брату». Увиденный в глазах Рашидова страх разоблачени смыл последние сомнения. — Твои люди воровали, вот ты у них все наворованное отберешь. И вернешь государству. Все золото, что закопано в молочных бидонах, все чемоданы. До последней золотой монеты или рубля. Слышишь? До копейки! А кого укажем, посадишь. Но лучше если сам пересажаешь жуликов. Будет хотя бы аргумент для твоей защиты. Начальников МВД и КГБ в республике сменим. Заместителем твоим поставим другого человека. Секретари реинальных комитетов будут от нас присматривать за тобой. И не вздумай им вредить или мешать! И с воим людям запрети!
Глава Узбекистана не сразу понял, что его не снимают, а оставляют на месте. Лицо стало розоветь. От нахлынувших эмоций ослабли ноги и ему пришлось сесть, и мысленно возблагодарить Аллаха за милость. Брежнев тоже сел. Пока «мафиозия» приходил в себя, Ильич выбирал, какое мороженное ему съесть — ананасовое или персиковое? Остановился на персиковом. Прикончив, примерно половину порции Брежнев решил продолжить диалог.
— Шараф, ты должен сделать еще кое-что, — Брежнев медленно улыбнулся. — Должен же я тебя наказать. Ты знаешь, что наркотики уже появились в стране. Как влезли в Афганистан, эту дрянь повезли оттуда. В наших Азиатских республиках есть наркомафия. Дожили. Но теперь ты Шараф будешь бороться с нею. Делай, что хочешь, но эту мафию уничтожь. Наркотиков в СССР быть не должно. А ты все здесь знаешь, — Брежнев неожиданно озорно подмигнул собеседнику. — И всех знаешь. И тебя уважают, слушают. Это теперь твоя проблема. И еще. Знаю, читал, что всякие торговцы, подпольные цеховики, спекулянты живут под твоим крылом и не тужат. Вижу, что молчишь. Хорошо, что не врешь и не оправдываешься. Это явление — цеховики — надо понять. Мы их сажаем, а они все равно появляются. Видимо бороться надо по-другому. Надо разрешить в Узбекистане некоторую свободу торговли. Новый НЭП что ли, назвать? Не знаю. Кооперативное движение развивать надо.
Рашидов удивленно смотрел на генсека. Тот говорил нечто совершенно непредставимое. Это было как остановка Луны или Солнце, взошедшее в середине ночи
«И это говорит старый эпикуреец Леня? Да даже я это не смог бы сказать вслух. Нет, что-то невероятное слышат мои уши», - Рашидов от мыслей и речей вспотел. Слишком крамольные и неожиданные вещи говорил генсек.
— Да, товарищ президент Узбекистана, дайте людям возможность заработать. Пусть открывают свою кафе, или что там у вас? Чайхану, маленькую мастерскую, булочную. Пусть обрабатывают землю. Чуть не забыл — выделите крестьянам до гектара земли, больше думаю пока рано. Надо посмотреть, что получится. Кто хочет из колхозников и вообще желающие, пусть обрабатывают землю. Выращивают овощи, дыни, арбузы, виноград — у вас много чего растет, только поливай. Главное честно работать самим, без эксплуатации труженика. Простых людей: крестьян, рабочий класс надо защитить. Для того мы, коммунисты, всю Октябрьскую революцию и совершили!
Рашидов растрепанный, потрясенный всем услышанным взволнованно заговорил, но от волнения на родном языке. Потом спохватился, обнял Брежнева, по щекам потекли слезы.
— Рахмат, рахмат, Леонид Ильич. Спасибо! Умру, но все сделаю. Хлебом, детьми клянусь.
— Ну, хватит меня тискать, я не баба. Смотри здоровый, как медведь — помнешь. А мне здоровье еще пригодится. И еще одно, — Брежнев подал собеседнику стакан воды. — На выпей, успокойся. Вот тут мы с товарищами посовещались. Все-таки Узбекистан страна мусульманская. И что мы вас учим, агитируем? Все равно плетью обуха не перешибешь. Да и бесполезно с жизненным укладом бороться. Вот царь то мудрее был. Не лез в дела веры. Лишь бы все в государстве было спокойно. А мы все пытаемся вас, мусульман, перевоспитать. Результат — нулевой.
Рашидов, не удержавшись, еле слышно в начале, но все громче к концу, прочитал 109 суру Корана:
Бисмиляхи-р-рахмани-р-рахим.
Куль йяа аййyхаль кяафируун:
Ляа а’бyдy мяа та’бyдyн
Валяа антyм аабидyна ма а’бyд
Валяа ана аабидyм маа абадтyм
Валяа антyм аабидyна ма а’бyд
Лякyм дийнyкyм валийя дийн.[2]
Брежнев удивленно хмыкнул. Потом плотоядно глянув на мороженое, продолжил.
— Выводы нас партия и марксизм с ленинизмом учит делать правильные. Если нельзя уничтожить, надо возглавить. Тем более, что религия, что христианская, что ваша, во многом с социализмом согласна. И всяким темным людям проще будет… Вот теперь ты, Шараф, переговоришь с всякими вашими главными попами…
— Муллами. — Шараф Рашидович сидел молчаливый, словно ударенный мешком по голове.
— Тебе лучше знать. Надо дать послабление. Пусть восстанавливают мечети. Но новых строить не надо. Пока. А то, как бы ни обнаглели. И всякие школы мусульманские разрешай открыть.
— Медресе, — опять подсказал Рашидов. Ильич, соглашаясь, кивнул.
— Медресе много открыть тоже лишнее будет. Пусть пару-тройку построят. А то неучей ставить мулами начнут. Чему они научат, только Аллах знает.
Неожиданно у беседки появился человек. В сером пиджаке, лицом не примечателен. Даже и национальность, какая-то неопределенная.
— Товарищ Генеральный секретарь, звонят из Москвы. Вас срочно просит к телефону товарищ Андропов…
Примечания:
[1] Так помнит эти события Викторин
[2] Во имя Аллаха милостивого, милосердного. Скажи: — О вы, неверные! Не поклоняюсь я тому, чему поклоняетесь вы, а вы не поклоняетесь тому, чему поклоняюсь я. Ведь не стану я поклоняться тому, чему поклоняетесь вы, а вы не станете поклоняться тому, чему поклоняюсь я. Вам — вера ваша, мне же — моя!
ГопЧеКа
ГопЧеКа[1]
Самолет со спецназовцами приземлился, к большому удивлению пассажиров, на аэродроме города Ленинск, известного во всем мире как Байконур. Почему там — не мог сказать никто. Но после появления новостей о визите Генерального секретаря ЦК КПСС в Узбекистан горячие головы решили, что их выдвинули для прикрытия этого мероприятия. На что скептики резонно замечали, что прикрывать, находясь за сотни километров от возможного объекта, довольно сложно. Только Рыбакову было не до споров. Из-за потерь в последнем бою его группа сократилась практически вдвое, почему хитрый Григоренко и подсунул ему бойцов из других групп. Так что вместо отдыха и споров пришлось заниматься сколачиванием группы и интенсивными тренировками. Помогло то, что поселили их в палатках, неподалеку от аэродрома. А местные сразу показали территорию отчуждения, на которой можно было заниматься чем угодно, в том числе и занятиям, включающим даже стрельбы. Заодно кстати, проверили и пристреляли трофейные «буры», что оказалось самой легкой из всех работ. Но скучать группе Рыбакова точно не приходилось. А потом из Москвы пришли неожиданные известия…
Брежнев медленно положил трубку телефона правительственной связи на аппарат.
«Викторин молчал, словно придавленный полученными известиями.
— Ну что, подшефный? Понял, почему я так хотел из Москвы уехать, — ехидно спросил братца генсек. — Кот с помойки, мыши в пляс. ГопЧека придумали. Сволочи! — и, вспомнив боевую молодость, Леонид Ильич мысленно повторил услышанный на новороссийском плацдарме матросский загиб, сложный и совершенно непечатный. За исключением предлогов, естественно.
— Не матерись так, шеф, и не расстраивайся, — прорезался наконец в голове голос «сиамского брата». — Прорвемся!
— Конечно прорвемся, Викторин, — успокоился генсек, которого, надо признать, молчание братца напугало больше, чем новости из Москвы. Привык он к этому внутреннему голосу, ехидному и часто настроенному антисоветски, но очень полезному и и по-человечески удобному. Да и воспринимавшемуся как неотъемлемая часть самого себя, настоящее «второе Я». — Сначала, пожалуй, переговорю с министром обороны. А то как бы ни наворотили военные дел».
Брежнев снова поднял трубку:
— Соедините меня с с министром обороны…
В кабинете председателя КГБ в Ясенево экстренное совещание было в разгаре. А к самому зданию прибывали и через некоторое время уезжали в разных направлениях огромные «Уралы» и бронетранспортеры, загруженные бойцам различных подразделений госбезопасности. Андропов, стоя у развернутой на длинном дубовом столе карте Москвы и области, давал указания. Время от времени, кто-то входил или выходил из кабинета. В кабинете находились многие начальники управлений КГБ, командир дивизии Дзержинского, руководители подразделений и специальных частей. Сам Андропов внешне словно помолодел: глаза блестят, даже цвет лица изменился — порозовел, и голос звучал, хотя тихо, но твердо и уверенно.