Недосягаемый мир! Чуть позже я узнал, что Никодим Васильевич Гиппиус – «всего лишь» сын Василия Гиппиуса, который воспитывал в Тенишевском училище самого Набокова. Вот какие люди заполняли «Крышу»! Как же было не стремиться туда!.. но как стать тут на самом деле своим – мне, студенту, еще не имеющему никакой легенды, известному лишь в узком кругу друзей хорошо подвешенным языком?
Зацепиться я решил за тогдашнего признанного короля «Крыши», великолепного Юру Лившица, выездного баскетбольного тренера, чуть смягчавшего образ стального супермена приятным животиком и легкой припухлостью классического мужского лица. Притягивала к нему и лукавая, слегка виноватая усмешка (зубы не все на месте), и простовато-ироничная (при полном внешнем великолепии) манера поведения.
Познакомились мы с ним на «Крыше», разбежавшись приглашать двух великолепных дам за одним столиком… получили, что называется, холодный отказ. Но зато подружились с Юрком – как его звали близкие друзья – человеком наиприятнейшим. Покорил сразу его дурашливый тон – на мой взгляд, несомненный признак ума. Гусар Каверин, друг Пушкина, известный своими похождениями, любил насмешливо причитать:
– Где уж нам, дуракам, чай пить!
Примерно в таком же тоне излагал и Юра:
– Да уж, видать, такие неказистые мы! – утешая, он обнял меня своей мощной лапой. – Пойдем, может быть, выпьем – что нам еще остается!
Красавицы засмеялись – но было уже поздно – дружба победила любовь. Даже не помню, как мы добрались до дому. Во всяком случае – не помнил я. Но мой-то безудержный «восторг опьянения» был понятен, но и Юрок, видно, расчувствовался – значит, и ему знакомство приятно?
Разбудил меня телефонный звонок. Ого! Сколько же я проспал!
– Ну это я… Неказистый! – забормотал Юрок в трубке. – Помнишь меня?
– Не помню ничего… но тебя помню!
– Эххехе-хе! – закряхтел он. – Так может, нам пойти выпить по стакану кефира, а может, где-то даже ацидофилина?
– Давай!
Он ждал у выхода из-под земли на углу Бродского с Невским. Огромный, мощный, спортивный, великолепно одетый, с крепкой челюстью и с огромными черными очами.
– Что-то не вижу… где здесь кефир продают? – огляделся он.
– Так может, туда пойдем – авось, полегчает? – я кивнул в сторону великолепной «Европейской». Появиться на «Крыше» с Юрком – колоссальный скачок в моей судьбе!
– Не, все, зарекся! – как бы в ужасе забормотал он. – Да и не пустят меня туда!
– Тебя – и не пустят? – воскликнул я.
– Все сделал возможное вчера… чтобы не пускали! – вздохнул он.
– Что-нибудь разбил? – я пытался вспомнить нечто ужасное, но не вспомнил.
– Да не, это бы ерунда! Бывало и такое – не помогает… от «Крыши»! Но вчера решил – все! Завязываю! При выходе дал Якимычу, швейцару внизу, крупную сумму денег.
– Чтобы всегда пускал?
– Наоборот – чтобы никогда не пускал. В шею гнал!.. Сначала он где-то даже не хотел брать за это деньги – но потом все же взял!.. Так что – все! Персона нон грата.
– Да-а, – и я огорчился. – Один только выход теперь. Верней – вход.
– …Какой? – пробормотал Юрок с робкой надеждой.
– Еще больше Якимычу дать, чем вчера. Перебить, так сказать, вчерашнее решение!
– Думаешь?!
– А чего не попробовать?
Женщина, вышедшая из метро, загляделась на Юрка: откуда столь эффектная личность в скромном Ленинграде? Долго смотрела нам вслед… И только когда мы подошли к «Европейской», ушла – мол, значит, оттуда, тогда понятно…
Мы робко, виновато вошли в мраморный холл.
– Юрий Ефимыч! – к нам кинулся радостный швейцар. – А то я уже волнуюсь, где ты? Не заболел?
– Все он забыл, видимо, – процедил Юра сквозь зубы, частично выбитые в битвах большого спорта.
На «Крышу» мы поднялись – как иначе? Но гуляли поначалу в строгой, сдержанной манере. Пока не оказались за нашим столом другие знаменитейшие баскетболисты, друзья Юрка – Олег Кутузов и Олег Мамонтов. Особенно знаменитыми они стали после шумной постановки – «Весна в ЛЭТИ», сделанной лэтишниками и затмившей все театральные премьеры. Герой пьесы упоминал их – «И вот выходит Мамонт… Мамонт не тянет!» Но и без этой рекламы от них было глаз не отвести! Кутузов – огромный, сутулый, с повисшими ниже колен руками, слегка орангутангообразный (в хорошем смысле этого слова)… При этом еще – блестящий ученый, преподаватель ЛЭТИ, где я тогда только учился… Олег Мамонтов – полная противоположность: невысокий, даже полноватый, но компактный, очень красивый и четкий. И чувствовалась в нем колоссальная собранность, организованность – он был распасующим в игре, мотором и мозгом нескольких лучших баскетбольных команд тех лет – пока не состарился.
– Вот, – небрежно представил меня Юрок. – Тоже ваш, из ЛЭТИ.
Кутузов посмотрел на меня мрачно, словно предчувствуя уже наш встречу на экзамене… Мамонтов глянул дружески весело:
– Раз на «Крыше» – значит, наш человек!
И я почувствовал себя, наконец, полноправным на «Крыше»! Вспоминаю те годы – и кажется, что я оттуда не уходил. Все помню!
Вот знаменитый актер Симонов, наш Петр Первый из замечательного всеми любимого фильма… Уже седой, но всеми узнаваемый, с розовым, пористым, как бы слегка воспаленным лицом. С двумя роскошными – правда, уже в возрасте – дамами. Одна дама уходит попудриться. Симонов наклоняется ко второй и что-то ей говорит, видимо: «и тебе тоже попудриться бы не мешало!»
Она, кинув на него не то чтобы ласковый взгляд, встает и уходит. И тут же, словно читая мысли, и читая их, видимо, не в первый раз, рядом с Симоновым безмолвно появляется официант с фужером какой-то прозрачной жидкости на подносе. Симонов, кивнув, берет фужер, выпивает, ставит на поднос, и официант так же безмолвно уходит. И тут же сварливый старик превращается в великолепного джентльмена – вскакивает навстречу подошедшим дамам, подвигает стулья… Вечер обещает быть уютным.
Вот я вижу несколько неожиданную для ресторана пару. Седой, вальяжный, очень знаменитый человек, с глазами слегка навыкате, и с ним толстоватый курчавый подросток, почему-то хмурый, чем-то недовольный. Знаменитый писатель Герман и его сын, школьник Леша, о котором ничего замечательного еще не известно тогда. Они что-то заказывают официанту, потом вдруг Леша берет портфель и с недовольным видом раскладывает на крахмальной ресторанной скатерти учебники, тетради и, видимо, дневник – судя по реакции папы.
– Замечательный отец! – комментирует Юрок. – Нашел все-таки время для воспитания сына!
– Но почему в ресторане-то? – изумляюсь я.
– Да у них дома ремонт сейчас! – сообщает Юрок – Приходится им в «Европейской» ютиться!
Я гляжу на этот семейный дуэт не без зависти. Хорошо писатели живут: во время ремонта в «Европейской» ютятся! Надо бы тоже писателем стать, – появляется мысль. И мне приятно и лестно – вдобавок ко всему – что, раскланиваясь со знаменитостями, Юрок неизменно остается со мной как с самым близким другом!
…Еще одна сценка на тему «отцы и дети». За столом – огромный лысый актер Моргунов и его сын, явно начинающий школьник, но при этом как две капли воды похожий на папу. Ссорятся, напирают друг на друга (очень похожи). Потом сынок обиженно встает и куда-то уходит… Может, папа велел срочно позвонить маме, чтобы не волновалась? Сын уходит, а Моргунов-старший тут же хватает тарелку сына и, очень быстро, кромсая на куски, съедает великолепную его отбивную, кидая при этом свирепые взгляды вокруг: вдруг кто-то за что-то его осуждает?!
А вот в углу, где сдвинуты три стола, гуляет компания знаменитых кинематографистов, и Василий Ливанов, несомненно, самый темпераментный там, вдруг вскакивает и восклицает:
– Не трогай лицо! Это мой инструмент!
Публика радостно наблюдает: гуляет кино! Такое уж место – «Крыша».
…Постепенно и наше поколение «набирало вес». Вспоминаю как феномен: у нас еще не было опубликовано ни одного рассказа или стиха, да и написано было чуть-чуть, самое начало… Но мы уже четко откуда-то знали, что мы – состоялись. И как это ни странно, чувствовали мы это, прежде всего, на «Крыше». Советские издательства и журналы знать нас не знали, да и мы их знать не хотели, как-то мы не укладывались в их концепцию… да мы и не хотели в нее укладываться. А на «Крыше» нас уже признавали – это было первое место, где такое произошло. Видимо – самые чуткие люди работали тут. Нас знали по имени, а потом уже и по имени-отчеству, нас почтительно встречали, провожали, усаживали. Именно здесь мы впервые почувствовали свою значимость. Если из нас кто-то излишне погорячился и не хватило денег, нам верили в долг. И мне кажется, мы не подвели.
Естественно, и первые свои гонорары мы несли сюда. Первый в моей жизни гонорар, за детский рассказик, – целых сорок рублей – я, разумеется, потратил на «Крыше». И как потратил! Я был с моим другом Андреем Битовым, также были приглашены четыре знакомых манекенщицы из Дома мод – по две на каждого! И денег хватило. И даже слишком. В какой-то момент Битов, любивший самоутверждаться в активной форме, пошел прогуляться вниз и с кем-то там не поладил. Нам сообщили об этом друзья-официанты. Когда мы сбежали вниз, четыре милиционера пытались прижать Андрея к мраморному полу, но он не давался и даже называл стражей порядка сатрапами, при этом почему-то обвиняя их в том, что они не знают, кто такой Иван Бунин. «Знаем, знаем!» – приговаривали они, постепенно все-таки, «придавливая» нашего богатыря, примерно как лилипуты Гулливера.
…Дальше я передаю слово другому классику, Василию Аксенову, который тоже оказался участником эпизода, но рассказал о своем видении несколько позже. Они с Асей Пекуровской, женой Сергея Довлатова, направлялись тоже на «Крышу». При этом спорили. Василий Аксенов утверждал, что в Ленинграде нет молодых сильных писателей. И тут они вошли в холл и увидели Битова, которого с трудом удерживали в горизонтальном положении четверо милиционеров.
– Вот, например, очень сильный молодой ленинградский писатель! – произнесла Ася, грациозно указывая на распластанного Битова.