После Первого съезда писателей в 1934 году писатели были «выстроены», поделены на категории. Зощенко получил высшую. В одном из самых красивейших мест Ленинграда, там, где канал Грибоедова пересекается с Невским, в том самом писательском «недоскребе» Зощенко получил самую престижную квартиру – четырехкомнатную, с камином. Власти не могли не считаться с его популярностью – хотя он изображал совсем не тот «советский народ», какой бы им хотелось видеть.
В результате семейных неурядиц, но главное, после официальных проработок, когда его фактически запретили печатать, Зощенко сильно скатился по «официальной лестнице» и из шикарной четырехкомнатной оказался в тесной двухкомнатной – в этом же самом доме, что, наверное, было особенно горько. Гениальность опасна! Зощенко кончил дни в опале и бедности. Но за это мы любим его еще больше.
Рассказывают, что однажды «лихой москвич» Катаев, заложив «грустного петербуржца» Михаила Зощенко, все же приехал тогда к нему в этот дом на грибоедовском канале, позвонил в дверь и встал на колени: «Миша, прости!» И мягкий петербуржец Зощенко его простил. После этого, недолго думая, «лихой москвич» заложил его снова, снова приехал и позвонил в дверь: «Прости, Миша!» Но Миша в этот раз его не простил. Он сказал: «Ты становишься однообразным». Так гласит легенда, которыми буквально напичкан этот дом, полный когда-то литературной жизни. Теперь она как-то испаряется, дом заселяется нелитераторами. Не исчезнет ли литература совсем? Для нашего города, прославленного писателями и поэтами, это будет трагедией. Ведь именно здесь рождались строки. Место волшебное! Прочтем вместе хотя бы стих Александра Кушнера, родившийся здесь:
Вот грибоедовский канал,
Удобный для знакомства,
Где старый друг меня снимал
Для славы и потомства.
Бумажный сор у моего
Носка юлит неслышно.
Со славой, друг мой, ничего
Пора сказать, не вышло.
Но так прекрасен дом, канал,
Край неба темно-алый,
Как будто все сбылось, что ждал
И сверх того, пожалуй.
Спас-на-Крови
И в конце этой прекрасной панорамы, слегка выделяясь среди строгих петербургских зданий чуть аляповатым стилем а ля рюс высится огромный, с острыми яркими куполами, храм Спаса-на-Крови. Все знают его под этим неофициальным названием, потому что поставлен он на месте убийства революционерами-народовольцами «царя-освободителя» Александра II, самого доброго царя, давшего волю народу, отменившего крепостное право. Но история явила нам страшный парадокс: убивают самых мягких царей – а тираны умирают в своей постели.
Тихие улочки вокруг этого страшного места долгое время, почти всю мою юность, носили имена цареубийц, и мы почти привыкли к ним – улица Желябова, улица Софьи Перовской.
Народоволец Желябов, обуреваемой идеей тираноборчества, в аптеке на углу улицы, получившей затем его имя (не зря трудился), изготовил бомбу страшной взрывной силы и взорвал ее под полом комнаты, в которой должен был появиться царь. Царь задержался, погибли при взрыве солдаты из охраны. Желябова повесили. Вот такой страшный «путь к свободе»! И уже неудивительно, что наступившая наконец «свобода», за которую они так долго и кроваво боролись, тоже пролила реки крови.
Софья Перовская вышла вовсе не из угнетенных царизмом масс – отец ее был царским генералом. Тем не менее, чрезвычайно распространившаяся тогда именно среди образованной молодежи идея «борьбы за справедливость» увлекла и ее.
Именно она стояла на набережной Екатерининского тогда канала, прилично одетая (после революции, к которой они так стремились, все ходили в рванине), и именно она махнула платочком своим подельникам, Рысакову и Гриневицкому давая знак: «Царь едет! Готовьтесь!» За этим взмахом платочка, кружевного, последовало страшное.
Под охраной казаков, в карете, царь приблизился к месту своей казни. Рысаков кинул бомбу под экипаж. Пострадали несколько казаков и лошади. Как мрачно шутили после этого, – «Рысаков убил рысаков». Царь, оглушенный и, вероятно, контуженный, вышел из кареты, пытался помочь раненым казакам, потом, шатаясь, весь в крови (пока еще не в своей), подошел к ограде канала и проговорил: «Ну – слава Богу, все!» Тут же стоял Гриневицкий, второй террорист. «Нет – не все!» – проговорил он и бросил бомбу под ноги себе и царю. Царя отвезли во дворец, где он перед этим работал над проектом конституции, дарующей населению новые возможности. Не успел. Вскоре скончался. Всех участников покушения повесили. Наступило время разгула реакции, «преследования свободомыслящих».
На месте убийства царя возвели храм по проекту придворного архитектора Альфреда Парланда. По слухам, были проекты и более талантливые, но выбрали его. Исполнен он по образу Храма Василия Блаженного в Москве: наступала эпоха а ля рюс, где ценилось все верноподданическое, русское, традиционное. Внутри храма отмечено место, где убили царя-освободителя.
А храм постепенно как-то вписался в панораму и стал одной из главных достопримечательностей города…
Помню, как мы детьми после войны ползали около него, собирали изразцы, осыпавшиеся с куполов, и пытались выкладывать на асфальте свои рисунки. Уже в наши дни улицам, названным в честь цареубийц, улице Желябова и улице Софьи Перовской, возвращены дореволюционные названия – Большая и Малая Конюшенные. В конце Большой, на Конюшенной площади – храм, где отпевали Пушкина.
Нет ничего лучше Невского проспекта
С Малой Конюшенной улицы, отвернувшись от проспекта, стоит памятник еще одному гению, прославившему Невский, – Николаю Васильевичу Гоголю.
«Нет ничего лучше Невского проспекта, по крайней мере в Петербурге; для него он составляет все… Едва только взойдешь на Невский проспект, как уж пахнет одним гуляньем… Всемогущий Невский проспект!»
И молодой Гоголь, Гоголь-щеголь, только что приехавший в Петербург, оставил свои следы на тротуаре Невского и был счастлив здесь! И нарисовал самый точный, самый эмоциональный его портрет.
«Начнем с самого раннего утра, когда весь Петербург пахнет горячими только что выпеченными хлебами и наполнен старухами в продранных платьях и салопах, совершающими свои наезды на церкви и на сострадательных прохожих… По улицам плетется нужный народ: иногда переходят ее русские мужики, спешащие на работу…
В двенадцать часов на Невский проспект делают набеги гувернеры всех наций с своими питомцами в батистовых воротничках. Английские Джонсы и французские Коки идут под руку с вверенными их родительскому попечению питомцами и с приличною солидностию изъясняют им, что вывески над магазинами делаются для того, чтобы можно было посредством их узнать, что находится в самих магазинах. Гувернантки, бледные миссы и розовые славянки, идут величаво позади своих легоньких, вертлявых девчонок, приказывая им поднимать несколько выше плечо и держаться прямее; короче сказать, в это время Невский проспект – педагогический Невский проспект.»
И об этом Гоголь тоже знает не понаслышке – наверняка и он проходил здесь с вверенными ему чадами. Приехав в Петербург из малороссийского города Нежина, закончив лицей, где он прославился забавными байками и актерскими способностями, Гоголь был полон самыми тщеславными планами – но в первое время работал педагогом сперва в семьях, а после – в учебных заведениях.
«Но чем ближе к двум часам, тем уменьшается число гувернеров, педагогов и детей… В это благословенное время от двух до трех часов пополудни, которое может назваться движущею столицею Невского проспекта, происходит главная выставка всех лучших произведений человека. Один показывает щегольской сюртук с лучшим бобром, другой – греческий прекрасный нос. Третий несет превосходные бакенарды, четвертая – пару хорошеньких глазок и удивительную шляпку, пятый – перстень с талисманом на щегольском мизинце, шестая – ножку в очаровательном башмачке, седьмой – галстук, возбуждающий удивление, осьмой – усы, повергающие в изумление. Но бьет три часа, и выставка заканчивается, толпа редеет… В три часа – новая перемена. На Невском проспекте вдруг настает весна: он покрывается весь чиновниками в зеленых вицмундирах…»
И Гоголь тоже ходил по Невскому в этой зеленой чиновничьей толпе – покончив с преподаванием, служил в Департаменте Уделов, и потом изобразил с невиданной силой тягостную и трогательную жизнь чиновного люда. Вспомним его гениальную «Шинель» или еще более пронзительные «Записки сумасшедшего», где чиновник от бесправия своей жизни, от безнадежности сходит с ума.
Гоголь изобразил и блеск Невского проспекта, и сладкие грезы, возникающие тут, и опасность слишком сладких надежд. Лучше него про Невский не написал никто. Одно время он и жил тут неподалеку, на одной из близлежащих улиц – на Малой Морской.
Чуть дальше по той же стороне Невского была знаменитая книжная лавка Смирдина, где не раз бывали и Пушкин, и Гоголь, и Крылов, и Жуковский, и Вяземский. Сейчас, стоит подняться на несколько ступенек – и вы окажетесь в уютной кондитерской в старинном стиле, с книжными шкафами и надписью на стене, напоминающей о том, что здесь было раньше.
Роковой дом
Гений и злодейство несовместны, но живут рядом. Между Мойкой, где была последняя пушкинская квартира, и Большой Конюшенной, ведущей к церкви, где отпевали поэта, стоит красивый голубой дом с куполом посередине. Это великолепное творение архитектора Поля Жако – Голландская церковь с двумя ее доходными домами по краям.
В одном из этих домов жил знаменитый дипломат фон Геккерн, вошедший в историю прежде всего потому, что погубил Пушкина. Именно из-за интриг в пользу его как бы приемного сына Дантеса, с которым его связывали вовсе другие узы, и состоялась роковая дуэль Пушкина: Геккерн усиленно сводил красавца Дантеса с женой Пушкина Натальей Николаевной… Успеха им добиться не удалось, но сплетни были для Пушкина невыносимы, и дуэль неизбежна. Именно в доходный дом Голландской церкви было доставлено Дантесу оскорбительное письмо Пушкина, где он назвал Геккерна «старой сводней».