Она поднялась и пошла в свою комнату. Вскоре она вернулась оттуда с коробкой, полной безделушек. Она достала из коробки три пачки писем, перевязанных лентами разных цветов.
— Здесь, переписка с разными людьми.
В этой пачке письма от Рауля, а вот в этой — от Фиделя.
Письма Фиделя были перевязаны лентой светло-оранжевого цвета. Так я узнала, что любовь имеет цвет. Это цвет восходящего солнца. А еще я поняла, что с рождением дня любовь блекнет.
Я сидела не шевелясь, будто очарованная, и хотела только одного — чтобы мамин рассказ не кончался. Мне казалось, что теперь я гораздо лучше понимаю свою маму. Как много она пережила и как трудно ей вспоминать свое прошлое!
Фея взяла одно из писем и стала читать его: «Я осмелилась написать вам это небольшое письмо, потому что знаю, как трудно вам сейчас. Я думаю, что слова ободрения помогут вам с большим смирением отнестись к случившемуся, но вместе с тем дадут возможность почувствовать гордость за вашего Фиделя. Я не знаю, одобряете ли вы участие вашего сына в небезызвестных событиях, но уверена, что вы не откажете ему в моральной поддержке, которую в подобных обстоятельствах способна оказать только мать. Несмотря на то что я не знакома ни с вами, ни с вашим супругом, ни с Миртой, я всегда помню о вас».
— В начале ноября я получила от Фиделя письмо с печатью цензуры. Ты не знала, что письма заключенных читают перед тем, как отправить? Я сохранила это письмо. Вот оно:
«Дорогая Нати!
Шлю тебе нежный привет из своего заключения. Я помню о тебе и люблю тебя, несмотря на то, что давно не имею от тебя никаких известий.
Я храню и всегда буду хранить нежное письмо, которое ты отправила моей матери.
Наверное, я причинял тебе страдания недостатком манер, но ты должна знать, что я готов с радостью отдать свою жизнь за твое счастье и благополучие.
Мы не должны зависеть от мнения света. Мы должны считаться только с нашей совестью. Только она имеет значение.
Существуют вещи из категории вечных. Среди них — воспоминания о тебе. Они будут сопровождать меня всю мою жизнь, до самой могилы. Всегда твой Фидель».
— Так началась наша необыкновенная переписка. В письмах, которые мы отправляли друг другу, было столько радости, столько тепла. Послушай вот это:
«Я сразу же отвечаю на твое последнее письмо, хоть мой ответ тебе будет отправлен не раньше понедельника. Я делаю это потому, что хочу описать тебе мои чувства и мысли, не приводя их в порядок. Я не хочу обдумывать ответ. Пусть он будет спонтанным. Я нахожусь под сильным впечатлением идей, высказанных в твоем письме. Я очарован твоими рассуждениями, которые каждый раз обновляются… Сегодня я хочу писать тебе свободно и задыхаюсь от того, что не имею такой возможности. Эти строчки рождаются в неволе. Они такие же заключенные, как их хозяин. И они так же, как и он, мечтают о свободе. Сейчас я с особой силой ощущаю свое заточение и ограниченность в общении с тобой. Ведь сегодня в моей памяти вновь возникли те дни, когда я, грустный, опечаленный и униженный чем-нибудь, приходил к тебе. Мои ноги сами вели меня в твой дом, где я находил покой, радость, умиротворение…
Попадая в неизменно гостеприимную атмосферу твоего дома, я оставлял за его порогом огорчения, разочарования, которые нам доставляют презренные представители рода человеческого.
Краткие мгновения общения с твоей чистой, благородной душой, излучающей живую, радостную силу, были мне наградой за долгие часы горестей и печалей(…)
Нати, если бы ты знала, какую суровую школу я прохожу в тюрьме! Здесь я заканчиваю ковать свое видение мира и уже окончательно определил, в чем состоит смысл моей жизни. Я не знаю, долгой или короткой она окажется, удастся ли мне сделать что-нибудь значительное или жизнь будет прожита зря. Но я еще больше окреп в своей решимости бороться и в готовности пожертвовать многим во имя этой борьбы. Я презираю существование, смысл которого заключается в стремлении к комфорту и личной выгоде. Я не жалею о своей судьбе и о судьбе своих товарищей — каждый из них пожертвовал крохотным миром собственной жизни ради великого мира идей. Когда-то мы с радостью будем вспоминать эти горестные дни: завтра, когда облака рассеются и взойдет солнце, мертвые поднимутся на свой Олимп, и в небе Кубы, как громовые раскаты, раздастся хлопанье их крыльев. Ты видишь, бумага уже кончается, а я еще не ответил на все твои вопросы. Я хотел бы ответить на каждую строчку твоего интересного письма. Но я обещаю тебе продолжить свой ответ в следующем письме, которое я скоро напишу(…) Я не хотел бы, чтобы письма, которые ты мне присылаешь, явились причиной твоей головной боли. Но когда я думаю о том, где и когда ты их пишешь, то понимаю, как трудно тебе приходится.
Цензор, который читает нашу переписку, производит на меня впечатление приятного, воспитанного и образованного молодого человека.
Не знаю, придет ли это письмо к Новому году. Если ты и в самом деле верна мне, то вспомни обо мне за праздничным столом и выпей за меня стакан вина. А я мысленно буду с тобой.
Фидель».
Я стала его глазами и ушами за пределами тюрьмы. Я пыталась донести до него весь вкус жизни, представить его воображению калейдоскоп красок и запахов, внести хоть немного света в серую клетку камеры. А он приклеивал к письму крылышко заблудившейся бабочки. Я старалась помочь ему заполнить время, которого в тюрьме было так много. Я вела себя с ним так, как учитель со способным учеником или мать с сыном, который от долгой болезни разучился двигаться. Я провоцировала его на рассуждения. Я хотела, чтобы он раскрылся. Я забрасывала его вопросами, тщательно отбирала и отправляла ему книги и просила его комментировать прочитанное. Вот что он мне отвечал:
«Ты спрашиваешь у меня, был ли бы Роллан таким великим, если бы он родился в XVII столетии. Как ты думаешь, писал бы я тебе эти письма, если бы не знал тебя?(…)
Человеческая мысль нерушимо обусловлена обстоятельствами эпохи. Что касается политического гения, то берусь утверждать, что он целиком зависит от своего времени. В эпоху Катилины Ленин был бы всего лишь пламенным защитником русской буржуазии. Если бы Марти жил в то время, когда англичане брали Гавану, он вместе с отцом защищал бы испанский флаг. Кем были бы Наполеон, Мирабо, Дантон и Робеспьер в эпоху Карла Великого, как не бесправными крепостными или никому не известными обитателями какого-нибудь мрачного феодального замка? Юлий Цезарь никогда не перешел бы Рубикон в первые годы существования Республики, до того как обострилась классовая борьба, потрясшая Рим, и не возникла и набрала силу огромная партия плебеев, сделавшая необходимым и возможным его приход к власти(…)
По этому поводу мне казалось любопытным, что французские революционеры всегда имели большое влияние со стороны римлян. Читая, по твоему настоянию, „Историю французской литературы“, я узнал, что Амио, французский писатель XVI века, перевел с английского „Сравнительные жизнеописания“ и „Моралии“ Плутарха. Воспоминания о великих людях и великих событиях Греции и Рима, описанные в этих книгах, послужили своего рода справочными данными, руководством к действию для главных действующих лиц Великой Революции. Но то, что является очевидным для политического гения, вовсе не касается гения художника. Здесь я присоединяюсь к мнению Виктора Гюго, который утверждал, что в поэте и художнике живет бесконечность. Именно бесконечность дарит гениям их не подвластное времени величие. Бесконечность, живущая в искусстве, чужда прогрессу. Искусство может способствовать и нередко способствует развитию прогресса, но оно не зависит от него. Искусство не подвластно переменам, происходящим в жизни общества, в языке. Рождаются новые языки, умирают старые. А искусство продолжает жить. Его нельзя изменить и сосчитать. Его нельзя подчинить какой-то другой сфере. Оно чистое, полное и божественное во все времена — и в эпоху варваров, и в эпоху высших достижений цивилизации. Искусство может иметь разные формы в зависимости от характера гениев, творящих его. Но оно всегда равно себе самому. Оно превыше всего!
Роллан мог родиться полвека назад и был бы таким же великим, как Бальзак и Гюго. Если бы Вольтер появился на свет раньше на пятьдесят лет, он выражал бы свои идеи в другой форме, как если бы я писал письмо не тебе, а другой женщине…»
Ах, Боже мой! Как утомила меня эта лирическая пытка! И все это лишь для того, чтобы я догадалась, что мама и Фидель были в очень тесных дружеских отношениях. Но я уже давно это поняла. Не слишком ли много писем для одного вечера? Но теперь маму невозможно было остановить. Она не замечала, что я устала и хочу спать, что глаза мои закрываются, а голова клонится вниз. Ей не приходило в голову, что на сегодня мне с избытком хватило писем Команданте. И уж тем более она не помнила о моей поэме и том вопросе, который я ей задала. Между прочим, с тех пор Муза поэзии больше ко мне не прилетала.
Я смотрела на огромную пачку писем, которые написал Фидель, и меня охватывала panicus cuncti. Было похоже на то, что сегодня мне прочтут все эти письма до одного. Но нет… Фея взяла письмо из другой пачки. Мне предстояло услышать лучшую из сегодняшних поэм, и ее творцом была она, Фея:
«Дорогой Фидель, я пишу, находясь еще под впечатлением твоих последних четырех писем. Как я хотела бы располагать большим временем и большей духовной свободой, чтобы отвечать на каждое из твоих писем, как ты того заслуживаешь! Я в самом деле чувствую себя такой маленькой перед гигантским размахом твоей мысли, твоих идей, твоих познаний, твоей нежности. Меня восторгает то, с каким безграничным великодушием ты готов и умеешь поделиться всем этим. Ты ведешь меня за руку по Истории, Философии, Литературе. Ты делишься со мной сокровищами чувств и идей. Ты открываешь передо мной новые, неизведанные, но светлые, манящие горизонты. Предложив мне все эти богатства, ты говоришь, что за всем этим стоит человек с его разумом и чувствами. Но я не могу полностью согласиться с тобой, Фидель. Все, что ты мне открыл, принадлежит не абстрактному человеку, а тебе. Это твой мир. Его сотворением ты никому не обязан. Ты родился с этим миром, и он исчезнет вместе с тобой.