«Вива! Вива!»
Чтобы скоротать время, я почти без перерыва пила лимонад. Был уже второй час ночи, когда Педро торопливо повел меня куда-то. Вскоре я оказалась в медпункте. Через некоторое время пришел Фидель. Он совершенно не замечал меня, как будто я была частью мебели. И стоило мне ради такой встречи смотреть битых три часа на эту странную игру, страдать от того, что ноги сжаты орудием пыток. Я даже не могла сходить в туалет, пока шла игра… Я была возмущена.
У меня не было желания спрашивать у этого нового Фиделя, почему он не приходил к нам целых два года. Взрослые слишком часто лгут. К тому же я слишком устала и хотела спать.
— Как у тебя дела?
— Хорошо.
— А у мамы?
— Хорошо.
— Скажи ей, что дело с твоей фамилией почти улажено. Этим занимается Йавур. Осталось лишь немного, подождать. Скоро будут внесены изменения в закон juris et de jure.
Я прореагировала на эту реплику молчанием, потому что не очень понимала, о чем идет речь.
Мама ничего не говорила мне о деле с моей фамилией.
— У твоей мамы есть один недостаток. Она слишком добрая. Никогда не будь очень доброй с мужчиной.
Команданте только что дал мне совет. Я не захотела оставаться в долгу и решила сообщить ему диагноз болезни одного его товарища по команде:
— Януса, министр просвещения…
— Да… А что такое?
— У него гинекомастия.
— Что у него?
— Гинекомастия. Увеличение молочных желез у мужчины.
— Что?
— У него выросли груди, как у женщины. Ему обязательно нужно обратиться к врачу!
Маме не нравилось мое увлечение гомункулосами и инкубусами. А поскольку муза поэзии больше не посещала меня, я нашла себе новое развлечение, которое должно было понравиться Фее. Я взяла кисть и нарисовала женщину в длинной тунике с длинными черными волосами и руками, воздетыми к оранжевому солнцу, до которого она пыталась дотронуться.
— Как красиво, Алина. Где ты научилась так хорошо рисовать? Великолепная картина! Я повешу ее в гостиной. Алина, почему ты нарисовала женщину со спины?
Что за идиотский вопрос?
— Ты разве не видишь, что в глубине картины изображено солнце? Как она, по-твоему, дотронется до него, если я нарисую ее в фас?
На следующий день мама повела меня на консультацию к доктору Эльсе Прадерес.
— Эльса, это моя дочь. Она рисует женщин со спины. Вот, посмотри! — и она достала мою картину.
Я опять стала объяснять законы перспективы, которые существуют сами по себе, независимо от человека и тем более от его возраста.
— И потом, это ведь психоделическая живопись, — сказала я.
— Нати, это всего лишь женщина, нарисованная со спины.
— Эльса, я знаю свою дочь и знаю, что говорю. Прошу тебя, займись ею.
И мама с успокоенной совестью пошла работать.
А доктор Эльса Прадерес занялась мной. Она обследовала меня с помощью различных тестов, а затем позвала маму, чтобы сообщить заключение обследования.
— У этой девчонки на данный момент нет никаких проблем. Но если ты хочешь что-нибудь сделать для нее, увези ее из страны. В социальном плане у нее всегда будут проблемы с адаптацией. Ей будет очень трудно приспосабливаться.
— Ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь? Мне уехать из страны? Мне? Я могу отсюда уехать только ногами вперед. После года, проведенного в Париже, я поклялась себе, что никогда не покину Кубу. Если я уеду с острова, то тем самым лишусь всего, что мне дорого в жизни, что имеет для меня значение. Я не хочу, чтобы Революция продолжалась без моего участия.
О, Пресвятая Дева! Когда же, наконец, придет конец моим мучениям? Я не могла больше писать. Рисовать я тоже больше не могла. А теперь я стала еще и неприспособленной!
— Тогда ты должна помочь ей стать тем, кем она хочет стать. Я провела с ней несколько тестов по профессиональной ориентации и…
— Она будет изучать химию. Этого хочет ее отец. В этом году я переведу ее в другую школу. Она теряет время в школе танцев.
О Боже, помилуй!
— Мама, но почему? Почему я должна расстаться с балетом? Я вторая в классе… — слова застревали в моем горле, как будто я проглотила морского петуха.
— По многим причинам. Прежде всего потому, что ты слишком умна, чтобы зарабатывать на жизнь, дергая ногами. И потом, школа, в которой ты будешь учиться, ближе к моей работе.
На мою голову свалилось сразу столько неприятностей, что мама решила пролить немного бальзама на мою страждущую душу. Она пообещала посвятить мне целую неделю. Мы должны были отправиться в путешествие по острову.
Это путешествие оказалось изнурительной туристической поездкой — куда бы вы думали? — на ферму Биран, где родился Фидель. Но нас туда не пустили, потому что мы не имели официального приглашения. Пропусками в Биран ведала Селия Санчес.
Тогда мама изменила курс, и мы провели несколько дней в доме дяди Рамона, старшего брата Команданте.
Рамон и его жена Сули метали друг в друга взгляды, полные ненависти, а трое их отпрысков бесцельно бродили по дому. Достаточно было одного взгляда на этих детей, чтобы заключить, что им не хватает родительской любви и внимания.
Но, несмотря на свои, вероятно, непростые семейные отношения, Рамон встретил нас приветливо и даже спел под гитару:
Рог alto que este el cielo en el mundo
por hondo que sea el mar profundo
no habra und barrera en el mundo
que mi amor profundo no rompa por ti…
В наших ушах еще звучала песня Рамона о такой глубокой любви, которая способна преодолеть все преграды, а с заднего сиденья машины уже раздавался поросячий визг и возмущенное индюшачье бормотание. Мы возвращались в Гавану в компании с двумя свиньями и тремя индюками, которые были настроены весьма решительно, поэтому в ближайшие двадцать четыре часа рассчитывать на тишину не приходилось.
Мне не терпелось поскорее приехать в Гавану и вырвать у моего ужасного и нежного наперсника дяди Педро Эмилио «страшную» правду, скрывающуюся за взаимной антипатией, царящей в семье Рамона. Вот что он рассказал мне во время нашей встречи, приправленной, как обычно, солидной дозой поэзии:
— Рамона нужно было в срочном порядке женить на Сули, потому что в тринадцать лет он влюбился в гаитянку, возбуждающая стеатопигия и колдовские чары которой намного превосходили успехи твоей прабабушки Доминги в области общения с потусторонними силами. То, что делала Доминга, не шло ни в какое сравнение с колдовством гаитянки. Каждую ночь Рамон убегал к своей черной колдунье, а наутро возвращался бледный и похудевший, deslechaito, как говорила Доминга. При этом она так мягко перекатывала слова, что, даже не вслушиваясь в смысл сказанного, легко было догадаться, что Доминга говорила о сладком испорченном фрукте, об этой шоколадной самке.
Но Рамон жил на другом конце острова вовсе не в наказание за свою неупорядоченную личную жизнь. Фидель приговорил его к этой ссылке за то, что он не помогал своему мятежному брату сражаться в Сьерре. Но когда Революция победила, Рамон тем не менее раздобыл себе униформу оливкового цвета.
— Я не осуждаю его за это, — продолжил Педро Эмилио, — ведь у меня тоже есть такая униформа… К тому же с капитанскими нашивками… Дело не в этом, а совсем-совсем в другом. Видишь ли, малышка, я ведь хотел быть мэром при старом режиме. Но что еще хуже — я пишу стихи. А мой сводный брат расценивает это как недостаток. Поэтому Рамона он в конце концов простит, а меня будет всю жизнь презирать.
Вот все, что рассказал мне мой нежный наперсник в тот далекий день о Рамоне и не только о нем.
Впрочем, история с черной колдуньей на этом не закончилась.
Возможно, отвергнутая гаитянка навела порчу на соперницу, потому что Сули несколько раз пыталась покончить жизнь самоубийством. Она пробовала отравиться, а когда яда не оказалось, перерезала себе вены. Двое из их детей убежали из дома, не вынеся этой тягостной атмосферы. Но, наконец, Рамон смог освободиться от колдовских чар своей негритянки.
Они с Сули стали жить в Мирамаре. Рамон занимался коровами новых пород, порожденных генетическим гением его брата Фиделя. Когда Сули повесилась на перилах лестницы, рядом никого не оказалось. Спасти ее не удалось.
Благодаря тем индюкам и свиньям, которые Рамон передал своей сестре Анхелите и которых мы везли в «мерседесе», мои гормоны пришли в движение.
Мой двоюродный брат Майито так сильно вырос! Я пришла в восторг от его оттопыреных ушей, длинного элегантного силуэта, серо-зеленых глаз и бритой головы. Фидель хотел, чтобы из него вышел пиротехник. Поэтому, несмотря на то что Майито был больше похож на персонаж Греко, чем на жандарма, он являлся учащимся Военной академии.
Майито неотвязно преследовала мысль о собственном здоровье, поэтому он принимал лекарственные средства, изготовленные на основе йода с танином, пил рыбий жир и какие-то сложные витаминные составы, от которых жгло в горле и сильно тошнило.
Мой кузен чистил свои солдатские сапоги особым способом: он покрывал их какой-то смолой, которую затем растапливал пламенем свечи. Майито был одиноким и нежным существом. Он прятал в своей комнате алтарь, который бабушка Лина завещала своей старшей дочери.
Я приняла участие в ритуале чистки сапог, подавая своему кузену коробки, тряпки, щетки, как медсестра подает хирургу разные инструменты во время операции. Потом мы дуэтом поглотили все омерзительные микстуры. А после этого Майито немного покатал меня на машине, которую он одолжил у матери. У тети Анхелиты их было несколько. Жаль только, что у нас здесь не было друзей, к которым можно было бы съездить. Поэтому мы скоро вернулись в комнату Майито.
Здесь, у алтаря, где, выражая свою синкретическую солидарность, были выстроены по рангу католические святые и их африканские родственники, мой кузен поцеловал меня. Это был мой первый поцелуй. Майито пытался засунуть мне в рот свой язык, твердый, как копье. В это же время другое копье, еще более твердое, вырывалось из его штанов. Моя кровь взбунтовалась, все тело наэлектризовалось, где-то под пупком я ощутила нежное волнующее щекотание и в результате намочила свои трусики.