Мною овладел атавистический страх, потому что все, что я знала о сексе, это то, что у Иветт и у меня между ног стали расти волосы, и по этой причине нам нельзя больше мыться вместе.
Когда я рассказала о своем первом поцелуе и своих ощущениях Тате, она наградила меня звонкой пощечиной, единственной за всю историю наших отношений:
— Такая маленькая и уже такая горячая! Надеюсь, я проживу достаточно долго, чтобы присмотреть за твоим задом!
Мне было одиннадцать лет, а ему восемнадцать. Это была моя первая любовь.
«Сиудад Либертад» — такая огромная школа, что в ней сразу же теряешь свою индивидуальность.
Раз, два, три, четыре.
Раз, два.
Мы шли по бесконечным коридорам.
В первый день ко мне подошла девочка с приплюснутым носом.
— Меня зовут Роксана Йавур. А тебя?
— Алина Фернандес.
— Мой отец министр юстиции.
Это была дочь человека, которому Команданте поручил восстановить мое происхождение.
— В самом деле? А мой отец — Фидель Кастро. И прошло уже больше года, как он попросил твоего отца написать закон, чтобы я могла изменить фамилию.
— Фидель Кастро? Настоящий?
— Ты что, идиотка? А какой же еще, как не настоящий? Я ношу фамилию Фернандес, потому что моя мать была замужем за папой Орландо и потому что по закону juris et de jure никто не может признать себя отцом незаконнорожденного ребенка. Поэтому Фидель и сказал Йавуру, чтобы он изменил Гражданский кодекс. Тогда я смогу носить ту фамилию, которую должна носить, а не ту, которую ношу теперь.
Роксана ничего мне не ответила. Но назавтра весь класс знал о том, что у Фиделя есть дочь. Через неделю об этом было известно всей школе. Казалось, эта новость распространялась в геометрической прогрессии. Чтобы увидеть меня, к нам в класс стекались ученики из всех углов этой проклятой школы. Любопытство было велико. Многие готовы были пройти несколько километров только ради того, чтобы посмотреть на дочь Кастро:
— Ну что, видел? Похоже, что это и в самом деле дочка Фиделя!
— Как бы не так! Чтобы дочка Кастро ездила на автобусе, без личного шофера и без охраны? Это вранье!
— Эй, малышка, подойди-ка сюда! Ты правда дочка Фиделя?
— Да…
— Тогда почему ты не попросишь у него новые туфли? От этих у тебя скоро одни подметки останутся!
— Эй, детка, если ты и в самом деле дочка Фиделя, скажи ему, чтобы он дал нам пожрать! Ладно?
— А твоя мать замужем за Фиделем?
— А почему у тебя другая фамилия?
— Это из-за того, что Фидель переспал с ее матерью и не женился на ней.
Очень часто в те дни я возвращалась домой в плохом настроении.
— Бабушка, а что такое переспать?
— Где ты это услышала, малышка? Вот увидишь, в этом году герань будет гораздо красивее. Говорят, ее нужно поливать мочой беременной женщины. Что ж, далеко ходить не придется. С нравами современной прислуги!
Лала Натика всегда отличалась странными ассоциациями идей.
— Мама, что значит переспать? У нас в школе…
Разговаривать нужно было очень тихо, потому что на диване безмятежно спала секретарша и, вероятно, видела во сне своего очередного отпрыска, который скоро должен был появиться на свет.
— Ты расскажешь мне об этом немного позже, любовь моя. Я должна бежать. Скоро начнется партсобрание.
— Тата, что такое переспать?
Тата молча смотрела на меня своими умными глазами.
Но, в конце концов, я все же услышала ответ на свой вопрос:
— Тота, что такое переспать?
— А ты что, не знаешь сама? Это когда бывает хорошо, очень хорошо! Во всяком случае, так говорит мама папе, когда, вместо того чтобы спать, они принимаются вставлять и вынимать одну штуковину. А после этого появляются дети. Эх ты, глупышка!
Каждое утро я поднималась, чтобы пойти на Голгофу. Но, к счастью, все новости со временем перестают быть новостями. К ним попросту привыкают.
Дочь Йавура стала моей лучшей подругой. Мы вместе готовили уроки в ее большом доме с теннисным кортом. Иккон, бабушка Роксаны, ливанка по национальности, обучила меня танцу живота. Она учила нас ливанским словам, не переставая следить за нашими успехами в области восточных танцев. Бабушка Иккон говорила, что это нам понадобится на других этапах жизни.
В этом году в Боливии был убит Че. Оркестровая грусть погрузила весь остров в воинствующую скорбь, оттененную торжественными ночными бдениями на площади Революции, посмертными одами и траурной музыкой.
Фотография героического Че Гевары, сделанная Кордой, была развешана на всех стенах планеты. Команданте оторвался от своих генетических медитаций, чтобы возглавить проведение одной из самых удачных рекламных кампаний столетия.
Он объявил, что отрезанные руки Че, привезенные в Гавану вместе с его посмертной маской, будут забальзамированы и выставлены в музее Революции. Эта идея настолько покоробила меня, что я укротила свое самолюбие и написала Фиделю тысяча второе письмо, в котором просила его похоронить руки Че.
Бычий фурор внезапно исчез с экранов телевизоров. Его сменил другой, более футуристический, имевший название «формирование нового человека».
Куба была бульоном, в котором зарождалась новая культура всемирного прогресса, а школа — котелком, в котором кипел этот бульон.
Смерть Че вернула Фиделю его былое красноречие и энергию, благодаря которым он мог в дождь и под палящим солнцем часами объяснять ученикам кубинских школ, собравшимся на площади Революции, что они являются последователями идей апостола Марти и Че. Аплодисменты.
И что новые школы должны работать по пятилетнему плану, но для более скорого осуществления идей Апостола и Че Гевары необходимо, чтобы школьники и студенты не только учились, но и работали на полях страны. Это поможет им оценить ту жертву, которую постоянно приносят своим трудом крестьяне.
Люди аплодировали и кричали: «Вива! Вива Фидель!»
В то время как вся планета, вступая в эру Водолея, отращивала длинные волосы, расширяла брюки и укорачивала юбки, напевала песни «Битлз», развешивала на стенах портреты Че, когда молодежь предпринимала беспрецедентные усилия, чтобы объединиться в любви, мы, молодые кубинцы, ходили строем. Все, написанное или звучавшее по-английски, было запрещено. Наши мальчики должны были показывать полицейским, что у них в штанах. Если они осмеливались носить длинные волосы, им брили головы, несмотря на то, что их волосы были значительно короче, чем нечесаные шевелюры мужчин эпохи триумфа Революции. Если юноши проявляли упрямство и опять отращивали волосы, их приговаривали к принудительным работам в специальных трудовых лагерях. Туда же отправляли гомосексуалистов, артистов и священников. Пребывание в этих лагерях очень влияло на характер молодых людей. Возвращались они оттуда совсем другими людьми.
Однажды во время урока английского языка, который вела учительница Ананда, к нам в класс пришел кто-то из администрации и попросил, чтобы каждый ученик указал против своей фамилии в списке размер обуви и брюк.
На той же неделе нам выдали по паре ботинок, а также сменную одежду и головные уборы.
Все получили обмундирование одного размера, потому что оказалось невозможным установить стилистические различия между всеми учениками, получившими привилегию стать Новыми Людьми.
Мы разошлись по домам готовиться к важному событию в нашей жизни: завтра утром мы уезжали на сельскохозяйственные работы. Начинался эксперимент под названием «Школа в деревне».
На следующее утро наши любящие родители провели нас до самого порога этого эксперимента, неся в руках чемоданы, для надежности обитые фанерой и закрытые на висячие замки, что свидетельствовало о неиссякаемой тяге народа к творчеству, а также одеяла, простыни и металлические ведра. Я до сих пор с волнением вспоминаю свое алюминиевое ведро, на котором мама выгравировала мою фамилию. Я могла быть уверена, что никто не украдет его у меня, потому что оно отличалось от других необыкновенным блеском своего герба.
Набившись в допотопные школьные автобусы, мы отправились в деревню приближать исполнение мечты нашего апостола Марти и нового апостола Че.
Мальчики должны были срезать сахарный тростник, а девочки выполнять какую-то другую работу. Новая жизнь пока была скрыта от всех нас завесой неизвестности, а поэтому оба поколения — и дети, и родители — пребывали в состоянии полной неуверенности.
В дороге я задремала. Но мой тревожный сон, наполненный кошмарами, был прерван извечным возгласом путешественников: «Приехали! Приехали!» Мы оказались перед деревянным бараком с крышей из пальмовых листьев. Справа стояли хижины, похожие на те, что устроили в саду Мирамара последователи Макаренко. Это были уборные. Забор из колючей проволоки и металлические ворота усиливали зловещую серость ансамбля.
Сначала нас построили в алфавитном порядке, а потом направили в мрачный барак, чтобы мы заняли кровати, которые представляли собой носилки, отделенные друг от друга джутовыми холстинами, прибитыми к столбам: Эти кровати находились в пятидесяти сантиметрах друг от друга.
Когда я представила себе, что в этой спальне будут храпеть и вонять больше тысячи человек в течение двух с половиной месяцев, у меня закружилась голова.
— Какое счастье, что бедный Марти умер.
— Что ты сказала? — спросила у меня секретарь Коммунистического Союза Молодежи.
— Какое счастье, что Марти умер ради того, чтобы смогло свершиться это чудо…
Посещение уборной стало для меня настоящей пыткой. От страха я почти не видела дырку в земле, куда нужно было справлять нужду, и те два бревна, на которых нужно было стоять на цыпочках, чтобы не угодить в отвратительную жижу, накопленную от посещения сотен людей.
Ужас перед уборной вернул мне фамильное покашливание, которое вскоре превратилось в хриплый свистящий кашель, а вслед за этим наступил черед сильной лихорадки.