Я сочла необходимым приостановить этот грязный словесный поток.
— Занятия по французскому языку она проводит по заданию партии, — начала я. — Если ты считаешь, что помогать другим — это недостаток, то она этим недостатком и в самом деле страдает. Что касается твоих обвинений по поводу педикюра и очков, то моя мама просто не способна на такие хитроумные комбинации. Да, кстати, я попрошу ее положить ноги на твой письменный стол. Не догадываешься для чего? Чтобы ты увидел, в каком состоянии у нее ноги. И вместо педикюра, о котором ты с таким гневом говорил, ты увидишь мозоли. А знаешь, когда они у нее появились? Когда такие, как ты, засранцы еще делали себе в штаны. Моя мама подвергала смертельной опасности себя и свою семью, чтобы ничтожества вроде тебя могли жить по-человечески. Короче говоря, если ты, дрянь эдакая, не оставишь ее в покое, то, уж поверь мне, я смогу испортить тебе жизнь. От меня ты не дождешься такого великодушия, как от моей суперсознательной мамы. Да, кстати, ты не заметил, что она тебе по возрасту в матери годится?
Так был выполнен мой план по защите удочеренной мамы. Но обстоятельства сложились таким образом, что я смогла еще кое-что сделать для моей любимой Феи.
Дядя Рауль предложил мне должность переводчицы французского языка в своем секретариате. Я пришла к нему, чтобы поговорить о предложенной работе поподробнее. И вдруг меня осенило. А что, если сыграть на ностальгических чувствах дяди Рауля? Может быть, таким образом удастся как-то помочь маме? И я начала коварно расставлять сети человеку, который был мне, в общем-то, очень симпатичен:
— Ты знаешь, дядя Рауль, я так любила перечитывать твои письма маме, пока этот мерзавец Пачеко не заграбастал их для музея Революции.
Рауль окунулся в романтически-возвышенную атмосферу тех далеких дней. Я попыталась органично перевести воспоминания дяди в несколько иное русло:
— Как она заботилась о семье! Она была настоящей феей!
Ура! Рыбка попалась в сети! Мой дорогой дядя стал вспоминать о маминых деяниях. Пора было переходить к главному. И я стала с неподдельным страданием в голосе доверительно сообщать дяде Раулю о том, что мама в последнее время очень загрустила и что я делаю все, что могу, чтобы растопить лед в ее сердце, но это зависит не от меня. Я сравнивала ее с больной розой, которая источает свой аромат, когда другие цветы, наоборот, перестают пахнуть. Я говорила, что с первыми лучами солнца этот цветок закрывает свои лепестки, вместо того чтобы их открывать навстречу свету и теплу. Продолжая проводить параллель между мамой и прекрасной, но больной розой, я говорила, что она раскрывает свой венчик навстречу людям, которые не обращают на нее никакого внимания, которые ее не ценят — ее, так много сделавшую для них, продавшую свои драгоценности, чтобы купить оружие для штурма Монкады, и так далее, и так далее, и так далее…
В результате этой доверительной беседы мне удалось обменять мамин престарелый «мерседес» на другую машину. Теперь у моей Феи был если не новый, то, во всяком случае, вполне приличный автомобиль.
— Возьми «мерседес» себе. Я же знаю, что ты к этой марке неравнодушен. В автомастерской министерства тебе его приведут в приличное состояние.
— Нет, нет. Лучше продайте его. Это немного поддержит вас. Я слышал, что некоторые готовы отдать за «мерседес» сумасшедшие деньги. Кстати, лучше попробовать продать его в деревне. У крестьян, благодаря черному рынку, карманы полны денег.
Это действительно было так. На Кубе не на что было расходовать накопленные деньги. Поблагодарив Рауля за заботу и великодушие, я решилась еще на один шаг:
— Дядя Рауль, если ты хочешь, чтобы мама почувствовала себя по-настоящему счастливой, пригласи ее на торжества, посвященные событиям 26 июля. Каждый раз, когда она слышит, что встречаются участники штурма Монкады, она грустит. Ты ведь знаешь, дядя, что она имела самое непосредственное отношение к этому событию. Ты ведь пригласишь маму, дядя Рауль?
— Этого я не могу тебе обещать. Мне нужно будет обсудить это кое с кем.
Я вышла из кабинета Рауля в приподнятом настроенищ. А утром на следующий день к нашему дому подогнали синий «фольксваген». Мама была счастлива. Через несколько месяцев она получила приглашение принять участие в торжественной церемонии, посвященной событиям 26 июля. Правда, маму почему-то пригласили не как участницу штурма, а как члена семьи, пострадавшей в результате тех далеких тревожных событий, хотя единственной жертвой штурма Монкады в нашей семье оказалась сильно поредевшая шевелюра Лалы Натики. Это был печальный результат бабушкиной поездки в Сантьяго.
Мои безрезультатные попытки остаться в рядах пловцов спортивной школы так утомили меня, что я решила распрощаться с мыслью о плавании и записалась на подготовительные курсы, где хозяйничала мрачная дама итальянского происхождения с фамилией Ла Маркетти. Эта женщина была из семьи потомственных бейсболистов. Внешность Ла Маркетти была не слишком привлекательной. На темном лице хозяйки курсов поблескивали маленькие свиные глазки. Зато зубы у нее были не меньше, чем у лошади. Ла Маркетти органически не переваривала всех руководящих работников, а поскольку она не имела возможности досаждать самим руководителям, то с огромным удовольствием отыгрывалась на их детях.
На подготовительных курсах я вновь встретилась с Хильдитой Гевара, и наша дружба возобновилась.
Полгода назад Хильдита похоронила свою мать. Хильду унес в могилу жестокий рак. Моя подруга доверительно сообщила мне нечто такое, что сильно озадачило меня.
— Если бы ты только знала, что она сказала мне перед смертью. Ей ведь оставалось жить несколько минут, но она не удержалась, выплеснула на меня все это.
— Что же она могла такого страшного сказать?
— Ах, Алина… Она сказала, что кубинцы бросили в Боливии моего отца специально… Они хотели его смерти… Это было им на руку.
— Не понимаю, каким образом это могло им помочь?
— Понимаешь, она сказала, что они все это задумали, чтобы сотворить нового героя, в котором нуждалась Куба. Она еще сказала, что все его письма они подделали… Просто написали его почерком… Она сказала, что когда-нибудь все это выйдет наружу. Скажи мне, Алина, разве она не могла умереть без этих своих исповедей? Обязательно ей нужно было терзать меня своими откровениями? Я бы сейчас жила спокойно без этих идиотских мыслей об отцовской смерти.
Я ничего не ответила, потому что не знала, что сказать в ответ. Мать Хильдиты всегда казалась мне излишне эмоциональной. И потом, все эти мистификации были не в моем вкусе.
Ла Маркетти с наслаждением отравляла наше существование. Даже Хильдите оказалась не по зубам эта железная леди. Моя подруга продержалась на курсах полгода, после чего не без радости распрощалась с потомственной бейсболисткой.
Через некоторое время Хильдита вышла замуж за одного мексиканца, сосланного на Кубу за участие в выступлениях рабочих в столице Мексики, Мехико. Муж Хильдиты был лишь одним из пострадавших в результате гонений, учиненных против выступивших рабочих неким Эчеверриа, который вскоре был избран президентом страны. Через некоторое время после прихода к власти он прибыл с визитом на Кубу, где был весьма помпезно встречен.
Но перед встречей с кубинским руководством президенту Мексики пришлось повидаться со своими соотечественниками, сосланными на Кубу по его распоряжению. Наверное, это свидание с земляками не очень понравилось Эчеверриа, потому что вскоре все, кто встретился с высоким мексиканским гостем, очутились за тюремной решеткой. Среди мексиканцев, брошенных в тюрьму, оказался и муж Хильдиты.
Я пошла навестить свою подругу, прихватив с собой чемодан с одеждой и пару туфель: она жила очень бедно. А я хорошо помнила, как несколько лет назад, когда нам с Хильдитой было по одиннадцать лет, она помогала мне, отдавая свои небольшие сбережения.
У нее был малыш. С грудным ребенком на руках она последовала за своим мужем во вторую ссылку, на этот раз в Италию.
Я получила от Хильдиты известие спустя несколько лет, когда она вновь приехала на Кубу. Это было единственное место на земле, где она могла рассчитывать на помощь психиатра и нескольких старых друзей. У Хильдиты к этому времени родился второй ребенок, которого она еще кормила из бутылочки. Нередко ей трудно было отличить бутылочку с молоком от бутылки с ромом. Бесчисленные испытания, выпавшие на долю Хильдиты, надломили ее.
Хосе Рамон Перес соблазнял девушек Ведадо, пуская в ход свои неисчислимые прелести. У него были зеленые глаза с хитринкой и круглая, как шар, голова, украшенная длинной, густой и вечно взлохмаченной шевелюрой. Мелкие ровные зубы Хосе Рамона то и дело обнажались в неотразимой улыбке. Но все-таки главными козырями этого юного донжуана были не прекрасные белоснежные зубы и не сияющие глаза. У Хосе Рамона было более весомое оружие для покорения строптивых девичьих сердец. Он являлся счастливым обладателем потертых джинсов, замшевых сапог с бахромой и белого «фольксвагена», предела мечтаний многих молодых и не очень молодых кубинцев. А еще у Хосе Рамона был папа. Но не обычный папа, а член политбюро.
Хосе Рамон учился вместе со мной и Хильдитой на подготовительных курсах. До тех пор, пока наша железная Ла Маркетти не выгнала его. Справедливости ради стоит заметить, что факт изгнания из учебного заведения оставил пострадавшего юношу совершенно равнодушным. Чего не скажешь о самой Ла Маркетти, которая получила огромное удовольствие, вышвырнув из своей епархии очередного папенькиного сынка.
Высокопоставленный папаша Хосе Рамона променял супружеское ложе на постель одной юной представительницы кубинской номенклатуры. Новая избранница была на двадцать лет моложе его. Он бросил свою семью, предоставив жене и детям печалиться и убиваться по поводу его безвременного ухода в объятия молодой женщины. Этот поступок отца был болезненно воспринят Хосе Рамоном и отразился на его характере, сделав юношу излишне чувствительным.