Я уверена, что Фидель не сам выбирал подарок, а поручил это кому-нибудь из своих подчиненных. Я выразила признательность за внимание, за подарок и продолжила полоскать пеленки в жавелевой воде, заодно изобретая рецепты для моих дебютирующих грудей, предназначенных выкормить Мюмин. Мой тролль превращался в гнома, а поэтому не по дням, а по часам становился все более прожорливым. Теперь ему было мало моего молока, от которого в первые дни своего существования он отказывался.
Тролль дисциплинировал мою жизнь, навязывая мне свое собственное расписание, изменить которое меня не заставило бы ничто в мире. Я хотела быть его матерью. Все остальное было второстепенно. Но мать тролля должна была учиться, потому что его бабушка повесила на стене свой диплом, то и дело напоминая дочери, что она получила его в пятидесятилетием возрасте. После этого всегда следовал вывод, что дочери получить диплом сам Бог велел.
Но мягкое давление, оказываемое на меня моей матерью, не шло ни в какое сравнение с тем мощным прессингом, который оказывали на кубинских женщин многочисленные массовые организации, в том числе Федерация кубинских женщин и Комитет защиты революции. Они одели кубинок в брюки и заставили их проводить время в работе, учебе, в транспортных и продуктовых очередях. У кубинских женщин не осталось времени на себя.
Прошло двадцать два года с тех пор, как дядя Бебо, брат бабушки Натики, «самый элегантный мужчина Ямайки», был по решению нового революционного режима отстранен от занимаемой должности и выслан с Кубы. И вот он вновь приехал на остров, все такой же элегантный и такой же холостой. На нем был модный жакет, дорогие ботинки, шляпа и перчатки. Он был неотразим.
Дядя Бебо представлял на Кубе Общину высланных из страны кубинцев. Так теперь Фидель называл многочисленную армию людей, ампутированную без наркоза от их семей, от их Родины. Слово «gusanos» — «червяки» — уже не употребляли на Кубе по отношению к этим людям.
Фидель дал разрешение на встречи с высланными родственниками, получив таким образом возможность заработать немного конвертируемой валюты. Поэтому Кубу стали посещать бывшие «червяки», превратившиеся со временем в пухлых куколок, раздувшихся от долларов и подарков.
Община получила разрешение открыть в отелях свои небольшие магазины. Появление этих необычных для жителей новой Кубы магазинов создало большую неразбериху и беспорядок. Партийным активистам было запрещено принимать у себя высланных родственников и заниматься их делами. Это стало необременительной обязанностью их детей, превратившихся очень скоро в орду попрошаек.
Приезд бывших «gusanos» породил немало доносов и семейных конфликтов, поскольку представители нового поколения, воспитанные в духе антиимпериализма, стали проявлять явную симпатию ко всем этим дядям и кузенам, которые обновляли их гардеробы и давали возможность немного погурманствовать.
У Бебо сохранились повадки лорда и любовь к Индии: он привез с собой слугу-индуса и, кроме того, каждое утро занимался йогой, надеясь таким образом победить сахарный диабет.
Вместе с дядей Бебо в доме моей матери появились кое-какие достижения цивилизации; среди них были, например, бумажные салфетки. Кроме этого, он ввел некоторые дедовские обычаи. Одним из таких обычаев был вечерний виски в кругу семьи. Впрочем, что касается последнего, дядя Бебо вскоре был очень разочарован тем, как непочтительно относятся к этому обычаю его родные: его племянница Нати в семь часов вечера еще была на работе, а сестра Натика, как оказалось, давным-давно разучилась ценить благородные напитки.
Мы с дядей сходили в «дипломагазин» — специальный магазин, в котором обслуживали только дипломатов, — где он купил виски и содовой. Ради моих мамы и бабушки я решила угождать во всем дяде Бебо. Каждый день в одно и то же время он требовал лед и сифон. Это происходило в тот момент, когда солнце начинало клониться к острову, а яркий свет растворялся в сумерках.
Бебо воспользовался своим личным термометром для определения теплоты семейных отношений в нашем доме. О том, что показывал этот прибор, дядя сообщил мне:
— Никогда в своей жизни я не видел ничего более странного. Я не могу понять, что произошло с моей сестрой и моей племянницей. Они все едят с таким удовольствием! Продукты, которыми в мое и их время кормили собак и свиней, теперь им кажутся необыкновенно вкусными… А ведь обе они, и моя сестра, и твоя мать, были утонченными женщинами. Это по меньшей мере странно!
— Они предлагали тебе гофио?
— А эта манера разговаривать! Они ведь не говорят, а лают. А как они обращаются с тобой? Они отдают тебе распоряжения, будто ты замужем за обеими. И эта отвратительная манера не слушать никого, кроме себя… Когда я ехал сюда, я не надеялся на что-то слишком хорошее, но то, что я увидел, моя бедная малышка… Это вызывает у меня серьезные опасения за твою судьбу.
— Я беспокоюсь за Мюмин, дядя. Я бы отдала все на свете, лишь бы увезти ее отсюда подальше.
— И потом, что делает целый день в доме Нати моя сестра, если ее квартира — через дорогу?
— Я не знаю, дядя Бебо. Натика не любит оставаться одна. Она приходит к нам в девять утра и уходит в десять вечера.
— А когда твоя мать приходит с работы, дом превращается в ад. Ты видела, как они заставляют меня мыться? Они требуют, чтобы я садился на скамейку и при свече мылся из ведра! У меня такое ощущение, будто я попал в средневековье. Они же себя ведут так, будто ничего необычного не происходит. Для них это нормально!
И в самом деле, электричество у нас отключили, воды не было, и это вызывало определенные трудности во время мытья. После непродолжительного размышления Натика пришла к выводу, что дяде Бебо и его большому скелету будет гораздо удобнее мыться, сидя возле ведра, а не наклоняясь над ним.
— А ты? — спросил он у меня. — Как ты выкручиваешься в этих условиях?
— Нельзя сказать, что блестяще, хотя я стараюсь многое не воспринимать всерьез. Я привела им нескольких мужей, но последнего мы почти не видим. Он появляется и исчезает, словно привидение. Так что в воспитании Мюмин он не принимает никакого участия. А мама с бабушкой тоже не занимаются моей дочкой. Совсем мне не помогают. Я даже не могу выйти вечером куда-нибудь. По-моему, дядя, им просто нет никакого дела до моей девочки.
— Это скоро изменится, вот увидишь. Когда Мюмин подрастет, они обе полюбят ее. Маленькие дети не всем нравятся. Скажи мне, Алина, а почему Натика не отдаст тебе квартиру? Супругам все-таки лучше жить отдельно.
— Я не знаю, дядя… Это ведь ее квартира.
— Да, я понимаю. Но ведь она ею совсем не пользуется. Ты же сама говорила, что она приходит к вам рано утром и уходит поздно вечером. Я думаю, с ней нужно поговорить насчет квартиры. Впрочем… Предоставь это мне.
Время от времени дядя рассуждал о политике. Он считал, что Фидель попался в чьи-то цепкие руки, а кубинский народ оказался, в свою очередь, в его руках.
— Скажи, Алина, ты встречаешься с Манли, президентом Ямайки? Только ответь откровенно.
— Я? С Манли? Я видела этого типа только по телевизору. С чего бы это президенту Ямайки встречаться со мной? Что я, политический деятель?
— А на Ямайке ходят слухи, что он едет на Кубу, чтобы встретиться с дочерью Фиделя.
— О, дядя, чтобы услышать подобное, и на Ямайку ехать не надо.
— Что ты имеешь в виду?
— Многие люди, которых я в жизни не видела, заявляли, что они состоят в связи со мной. И это ради тога, чтобы вырваться из рук полиции.
— После того, что я увидел здесь, это меня не удивляет. Вся Куба живет в атмосфере страха. Кстати, Алина, где ты занимаешься?
— Я изучаю дипломатию, дядя.
— Дипломатию? Да ты с ума сошла! Как только изменится правительство, ты Останешься без работы.
Благодаря хитроумным маневрам дяди Бебо я унаследовала при жизни моей бабушки жилье, принадлежащее теперь только мне и троллю.
Моя Мюмин к этому времени превратилась в очаровательную проказницу. Она научилась пользоваться телефоном и звонила теперь из одного дома в другой — от мамы к бабушке и наоборот — в поисках кого-нибудь, кто смог бы исполнить три ее заветных желания. Впрочем, на самом деле желаний было значительно больше.
К моей судьбе проявила участие могущественная вдова жертвы Революции. Эта женщина обладала сложной сетью дружеских связей в министерстве иностранных дел. Она-то и нашла решение проблемы вынужденной незанятости моих интеллектуальных способностей:
— Эта малышка рождена для дипломатической карьеры.
Вдова жертвы Революции говорила громким высоким голосом. Она решительно взяла шефство надо мной, не считаясь ни с какими возражениями. Таким образом я поступила на самый элитарный в стране факультет, предназначенный для самых передовых деятелей Коммунистического Союза Молодежи Кубы.
Там господствовал догматизм. Каждый раз, когда из меня хотели сделать активистку, я уклонялась, ссылаясь на свое слабое здоровье. И вот теперь я оказалась в плотном окружении непримиримых защитников марксистской идеологии.
«Школа лакировки», как называли наше учебное заведение, предназначена была пообтесать немного своих студентов, чтобы, представляя Кубу в других странах мира, они не ели курицу руками и умели говорить «спасибо» на многих языках.
Здесь изучали языки, литературу, искусство, марксизм и протокол.
Протокол нам преподавала женщина, которая раньше была послом в Ватикане. Она учила нас накрывать стол Для обеда, на котором присутствовали одни мужчины. Она учила есть улиток, правильно подбирать к костюму рубашку и галстук, элегантным движением разламывать панцири лангустам и крабам, полоскать пальцы женщинам — в воде с розовыми лепестками, мужчинам — с колечками лимона. Она учила нас всему тому, чему меня в детстве научила бабушка Натика, подавая чечевицу на серебряном подносе и изображая слуг, накрывающих стол «а ля рюс» и «а ля франсэз». Прозябать в кругу этих двадцатилетних идеологических жандармов было чрезвычайно тоскливо. Но это было не единственной моей проблемой на тот момент. У меня была Мюмин с ее требованиями и капризами, и мне необходимо было с ними считаться, несмотря на учебу на элитарном факультете. Мне стало немного легче, когда я устроила дочку в детский кружок маленьких друзей Польши. Но, несмотря на это, я очень уставала. Как только я приходила в аудиторию и садилась, моя голова свешивалась, глаза закрывались, я ничего не могла поделать с собой и засыпала. Усталость была так велика, что не помогали ни крепкий кофе, ни другие бодрящие средства. Меня будил звонок, сообщавший об окончании лекции. В течение всех восьми часов занятий я пребывала в состоянии полусна. Я напоминала сама себе зомби.