ь женщину в грудь. Этого было достаточно, чтобы потеха началась.
Более двухсот студентов, изображая из себя оскорбленных революционеров, набросились на двух несчастных людей. Их выгнали на улицу и продолжали преследовать. Это было ужасное зрелище. Акция отречения могла иметь трагическую развязку, если бы в ее ход не вмешался проезжавший мимо мужчина. Но его заступничество стоило ему разбитого ветрового стекла. Вся эта дикая сцена привела меня в бешенство. Я схватила зачинщика травли за липкий вонючий воротник и стала кричать прямо в его омерзительную рожу:
— Ты, негодяй! Сукин сын! Трус, подлец, мерзавец! Как ты смеешь бить женщину, да еще на глазах у ее сына! Если ты еще раз к ней прикоснешься своими вонючими лапами, я оторву у тебя все, что можно оторвать! Не сомневайся в этом, мерзкая скотина!
Выкрикивая во весь голос обвинения и угрозы, я принимала боевую стойку. Не зря ведь я была замужем за двумя чемпионами по каратэ. Наверное, в эту минуту я выглядела ужасно, потому что этот негодяй как-то обмяк и съежился. Может быть, ему даже стало стыдно.
— За всяким экстремистом прячется оппортунист! — продолжала я его уничтожать, цитируя Ленина. — Ты ведешь себя так потому, что сам хотел бы уехать из страны, но не осмеливаешься.
Нужно сказать, что после этой короткой, но яростной обвинительной речи аплодисментов не последовало.
Реакция преподавателя литературы Хосе Луиса Гальбе на случившееся не облегчила совести участников позорной акции. Когда мы вернулись в аудиторию, наш поэт был печален. На его лице читались огорчение и растерянность. Он сдавленным голосом привел ту же ленинскую цитату, которую несколькими минутами раньше выкрикивала я. Хосе Луис Гальбе смотрел теперь на своих студентов как на подлецов.
К этому времени со мной стали происходить очень неприятные вещи, а именно: я стала распухать.
Утром я, как обычно, приходила на занятия, усаживалась, засыпала и просыпалась, чтобы вновь заснуть. По сути дела, я так и не просыпалась весь день. После занятий я шла в детский кружок за своим домовенком. Вернувшись домой, я вытаскивала из туфель свои распухшие ноги, ставшие похожими на окорока. Всю ночь напролет из громкоговорителя, установленного на углу улицы, в квартиру доносились обвинения в адрес семьи, которая собиралась покинуть Кубу. Говорить о полноценном сне в таких условиях не приходилось. Ночные проклятия надоели не только мне. Даже пьяницы, чуть свет бредущие по улице, останавливались возле громкоговорителя, чтобы высказать в нецензурных выражениях все, что они о нем думали.
Несмотря на шум, Мюмин спала спокойно, но мне в голову время от времени приходили мысли, что я произвела ее на свет, словно письмо, которое забыли положить в конверт. И от этой мысли мне становилось все более и более неуютно. Впрочем, дело было не только в том, что я не могла защитить Мюмин. Вся моя жизнь превратилась в цепь неудач.
В конце концов я. вторично оказалась в хирургическом отделении госпиталя МВД. На этот раз я легла на обследование, надеясь узнать причину своего странного заболевания, которое превратило меня в губку, впитавшую в себя огромное количество жидкости. Самым странным было то, что я этой жидкости не пила. За первую неделю своего пребывания в госпитале я, к огорчению врачей и медсестер, потеряла восемь килограммов веса, причем без видимых причин. Впрочем, я знала основную причину происходящих во мне процессов: я просто-напросто объелась окружающей меня мерзостью.
Меня передали в руки психиатра, страдающего артрозом. Он говорил, перекатывая слова так, словно его огромный язык угрожал вырваться изо рта и навек покинуть его. Мы с психиатром сразу же понравились друг другу. Я убедила его в необходимости подвергнуть меня наркогипнозу, надеясь таким образом узнать причину зла, которое со дня на день могло превратить меня в неподвижную статую, страдающую водянкой. Увы! месмерические сеансы не дали ожидаемого результата: во время их проведения я либо молчала, либо изъяснялась на непереводимом языке. Наши гипнотические исследования закончились совместными выпивками и походами к подружке моего гипнотизера. В конце концов, психиатры тоже хотят и имеют право время от времени расслабиться.
Я пробыла в госпитале четыре месяца и с удовольствием осталась бы там еще: я чувствовала себя просто превосходно под защитой больничных стен. Я имела здесь возможность заниматься спортом. Два раза в день меня тренировал бывший боксер. Он собирался сделать из меня будущую славу МВД в беге на длинные дистанции.
Время от времени меня навещали члены семьи Кастро. В день моего рождения ко мне приехал дядя Рамон. Он, как всегда, был влюблен и, как и прежде, напевал все те же грустные песни, подыгрывая себе на гитаре. Дядя Рамон принес мне на подносе огромный пирог.
Мне было и в самом деле хорошо. Я была освобождена от ненавистной Дипломатической школы со всеми ее «дипломатическими» актами отречения. Вместо этого я с удовольствием испытывала на себе заботу медперсонала, а также родственников. Однажды мне неожиданно нанес визит Фидель. Он привез два ящика цветной капусты со своей «небольшой фермы». Капусту приготовил по своему особому рецепту повар Фиделя, Эспино.
Вероятно, этот визит произвел на моего отца сильное впечатление, поскольку вскоре после этого он предложил мне небольшую спокойную работу.
Как оказалось, Нуньес Хименес был не только географом и спелеологом, но еще и писателем. Ему нужно было укрепить свою команду редакторов и корректоров. Во время следующего визита Фидель привел Хименеса с собой. Тот предложил мне отредактировать книгу о Вифредо Ламе, известном кубинском художнике. Таким образом я получила возможность заработать немного денег, не вставая с постели.
Я получила статус «нервной больной» и решила для себя использовать его до конца своих дней. На Кубе нет ничего лучше, чем быть официально признанным нервным больным. Это дает человеку определенные привилегии. В частности, он освобождается от многих обязанностей.
В моей палате стоял телевизор и видеомагнитофон.
Вечером мне выдавали пропуск, и я отправлялась на съемки кубинского фильма, который снимал испанский актер Иманол Ариас. Я участвовала в массовке и, кроме того, перенимала у визажистки Магали Помпы великое искусство макияжа, которое, используя игру теней, позволяло до неузнаваемости менять лицо. Бледная от усталости, но счастливая, утром я возвращалась в госпиталь и сразу же отправлялась на тренировку к моему черному боксеру.
Я была избалованным ребенком госпиталя, и мне это очень нравилось. Я хотела бы остаться там на всю свою жизнь, если бы не скучала так сильно по своему троллю.
Именно из-за тролля я снова оказалась во дворце Революции после того, как покинула земной рай в образе госпиталя. Фидель еще не исчерпал любопытства в вопросе о роли своих генов в моем происхождении, а он не любит незаконченности.
— Ты такая худая! Почему ты так похудела?
— Регуаферос превратил меня в бегунью на длинные дистанции.
— Это хорошо. Это просто замечательно. Ты хочешь бутерброд? Здесь очень вкусные бутерброды. А кофе с молоком выпьешь?
— Может, лучше выпьем немного виски?
И мы выпили виски.
— Как дела у малышки?
— Очень шаловливая. Настоящий домовой. Уже подросла.
— Хорошо ест?
— Это еще мягко сказано. Она просто обжора.
— У детей должны быть свои собственные холодильники. Питание для новорожденных следует хранить отдельно. Так, чтобы никто к нему не прикасался. Представь себе, я сейчас изучаю медицину.
Этого я не знала, но не удивилась. Я представила себе, как его будущие речи будут пестрить медицинскими рекомендациями.
— Я пришлю тебе холодильник для хранения детских продуктов. Ты должна знать, что я куплю его на свои собственные деньги, хоть сейчас их у меня и не слишком много. Мне пришлось недавно порядком поистратиться. Дело в том, что Фиделито возвращается из Советского Союза. Ему с женой нужно устроиться и немного развлечься.
— Конечно, конечно.
— Но к холодильнику это отношения не имеет. Раз я пообещал, то обязательно его пришлю. Мне хотелось бы еще помочь тебе. Ведь малышка во многом нуждается. Восемьдесят песо, это не слишком мало?
Аллилуйя! Если эту сумму увеличить в три раза, то я смогу заплатить за электричество.
— То, что нужно!
— Из-за чего у тебя появились все эти нервные недомогания?
— Не знаю. Я стала полнеть в то время, когда вокруг начали происходить разные неприятные события — перуанское посольство, акты отречения… А когда все утряслось, я потеряла много воды.
— Проклятие… Все это омерзительно… Но зато мы избавились от кучи сумасшедших и преступников. Пусть янки разбираются с ними!
— У меня постоянное ощущение, что я нахожусь в дурном месте. Я хотела бы уехать отсюда.
— Уехать? Куда? Покинуть Кубу? Даже не думай об этом! Это могло бы иметь непредсказуемые политические последствия.
— Ты мне говорил то же самое, когда мне было одиннадцать лет и семья Вифредо Лама пригласила меня во Францию. Это было за три года до их отъезда с Кубы.
— В чем ты действительно нуждаешься, так это в отдыхе.
— Мой отдых длится уже целых четыре месяца.
— Ты останешься во дворце до тех пор, пока не окончится учебный год. Потом посмотрим, куда тебе пойти учиться в новом году. Нужно признать, что вся эта затея с дипломатической карьерой — полнейшая глупость.
По крайней мере, мнения Фиделя и дяди Бебо по этому вопросу совпадали.
Отец снял трубку телефона и сообщил, что я оставляю учебу в Дипломатической школе.
Мое пребывание во дворце было подчинено плану, разработанному для оказания помощи новому протеже Фиделя. Им был некий Вилли, сын Гильермо Гарсии, того самого господина, который опустошил водопровод Нуэво Ведадо, чтобы наполнить свой собственный бассейн. Речь шла о том, чтобы обедать в компании с тщательно отобранными людьми и изучать под руководством преподавателя русский язык.