ил со мной. Конечно, у него сразу бы поднялось настроение при виде моей легионерской кепи, ведь она так нравилась всем полицейским и солдатам. К сожалению, на мне сейчас не было моей любимой кепи, потому что ее спрятали от меня.
В кабинете был Че. Он хмурил брови, а из груди у него вырывался легкий свист. На бабуинском лбу Че было много шишек.
— Ты знаешь, у меня есть такая девочка, как ты, — и он показал мне фотографию. На ней была девочка, о которой говорил Че, а рядом с ней ее мама, очень похожая на толстую лягушку. Девочку звали Хильдита.
— Приди за малышкой через час, — сказал Тите Фидель.
Нужно сказать, что они уделяли мне не слишком много внимания. Че был доктором. Он говорил, что нужно позолотить пилюлю крестьянам, иначе они не проглотят эту историю с кооперацией.
— Посмотри, что произошло в Советском Союзе…
И они продолжали в том же духе.
Час — это, конечно, много. Но однажды, всего лишь однажды, мы с Фиделем провели вместе даже больше часа. Тогда он повел меня на прогулку. В тот день Фидель-покатал меня на тракторе, а затем — на маленькой лошадке. Пока мы прогуливались, множество людей было занято уборкой двора Кинта де Лос Молиноса.
— Почему все они метут?
— Они заняты добровольным трудом.
— Что это?
— Это когда люди трудятся бесплатно. Они делают это по своему собственному желанию.
— Ты тоже будешь сейчас мести двор?
Нет, он занимался уборкой совсем иного рода. Он сметал людей.
— Кто эта симпатичная малышка, Команданте?
— Это родственница… Смотри, а вот и Тита пришла за тобой…
Фидель мне, в общем-то, нравился, но вот только бедные все никак не становились богаче. Если Фидель не приходил ко мне, то я не слишком скучала без него, потому что в любой момент могла увидеть его по телевизору. Я даже стала путать реальную жизнь с телевизионной, где Фидель без перерыва выступал перед толпами бедных людей.
Он не переставал напоминать им о том, что революция была задумана и совершена для них. А когда они кричали ему: «Вива! Вива Фидель!», он продолжал свою речь. Однажды я спросила у него:
— Фидель, почему ты так много говоришь?
— Чтобы они перестали кричать и аплодировать мне.
Теперь в нашем доме никогда не садились за стол в столовой. Думаю, так же обстояло дело и в других домах острова. Все были слишком заняты. Если люди не стояли на площади Революции и не кричали часами: «Вива! Вива Фидель!», то они добровольно трудились. Для буржуазных пережитков времени совсем не оставалось. Мне же эти пережитки очень нравились. Без них жизнь становилась скучной.
Мы не обедали больше в столовой, а я уже не восседала на своем высоком, как трон, стуле. И ничего не осталось из той, прежней жизни с буржуазными пережитками. Только бабушка Натика, точная, как часы, все так же, как и прежде, приходила к нам. Фея сада восседала за столом со строгим и неприступным видом. Она почти не разжимала своих тонких губ. И лишь единственная фраза лениво срывалась с ее уст:
— Прошу меня не беспокоить. У меня сиеста.
В это время она была еще не настолько обозлена, чтобы делать мне уколы. Но очень скоро характер у бабушки Натики совсем испортился. Это случилось, когда кубинских ребятишек лишили радости вылавливать из супа макаронные изделия в виде звездочек и букв. Без всех этих забавных буковок суп стал совсем невкусным, и дети отказывались есть его. Мне, конечно, тоже не нравился такой суп. И от этого Фея сада приходила в ярость.
Мне перестала нравиться жизнь в нашем доме, и я решила переехать. Я устроилась между двором и кухней. Это было единственное в доме место, где еще оставался какой-то порядок. В кухне царил зной, сдобренный любимыми ароматами Чучи. Здесь было уютно и надежно.
Мы с Татой выходили во двор и принимались за стирку, играя в воде в четыре руки и с удовольствием болтая. По двору ходили борзые, но я их уже не боялась.
А когда солнце собиралось скатиться с неба, я выбегала на улицу посмотреть, не возвращается ли доктор Орландо. Но он все не возвращался. Мне становилось грустно, и я плакала. Но очень скоро слезы мои высыхали, и я шла послушать сказки своей любимой Чучи.
Атмосфера в доме накалялась, и однажды произошло то, что и должно было, в конце концов, произойти: Фея стала «пролетаркой».
Это слово стало раздаваться повсюду, особенно часто его стали произносить, когда была придумана церемония закрытия митингов на площади Революции. Все участники митинга брались за руки и пели «Интернационал». При этом они раскачивались из стороны в сторону, будто пьяницы. Они очень напоминали мне дедушку Маноло, когда он возвращался домой, насквозь пропитанный mojitos. Пьяные приходы любителя mojitos продолжались до тех пор, пока его не сразил сокрушительный сердечный приступ.
Однажды утром Фея решила отказаться от всех своих нарядов и украшений. Она облеклась в сине-зеленую милицейскую форму, надела берет, как у галисийского бакалейщика, и объявила, что владеть целым домом — это неприлично. Вскоре наш дом вместе со всем содержимым был отдан в пользу Революциии.
Я не очень хорошо поняла, что произошло, и предположила, что Фидель вместо дома даст нам дворец. Где там! Вместо отданного дома нам досталась квартира. Теперь мы жили на углу первой авеню и шестнадцатой улицы Мирамара. Лицом к морю. В наше новое жилье мы переехали почти с пустыми руками.
В моих ушах до сих пор эхом раздаются осуждающие слова Лалы Натики, возмущенной глупым поступком дочери. Я и сейчас ощущаю тяжелую атмосферу, царящую тогда в нашей «матриархальной» семье.
Несчастной женщине удалось спрятать люстру с тысячами хрустальных слезинок, но в нашем новом жилище плачущему пауку так и не нашлось места, потому что потолок в квартире не выдержал бы его веса.
Вероятно, мне было тогда очень одиноко, потому что в три года я все еще не могла обойтись без соски.
Я просыпалась с глазами, склеенными, как створки раковины. У меня нестерпимо болел живот. И я, как одержимая, кашляла.
Жизнь была бы невыносима, если бы не море. Оно успокаивало меня своим размеренным шумом, своей бесконечностью. Мне было хорошо у моря. Я воспринимала его как живое существо — большое, сильное и доброе. Я любила этого огромного зверя, лижущего языком мои ноги.
А еще я любила свою подружку, живущую в соседнем доме. Меня не очень огорчало то, что она была ко мне меньше привязана, чем я к ней. Мне нравилось бывать у нее дома. Особенно я любила оставаться на ночь, потому что мама подружки рассказывала нам разные истории, а я их обожала. А еще в этом доме меня угощали свежими яйцами, которые привозили родственники из деревни. В этом доме мне нравилось все, кроме брата подружки. Он был еще более невыносимым, чем моя сестра Натали. Бедная Натали! Она кричала во сне и звала: «Папа! Папа!» А потом плакала. Она тосковала по доктору Орландо. В нашем доме ей было еще более одиноко, чем мне.
Уж не знаю, кто в этом виноват — Революция, Кастро, Гевара или Тортемпион, но только вещи вдруг стали появляться и исчезать сами по себе, будто ими управлял фокусник-невидимка: периодически пропадало электричество, исчезала вода, с продуктами стало твориться что-то совсем невероятное. В магазин теперь нужно было ходить с карточками, без них ничего нельзя было приобрести. Откровенно говоря, на эти карточки выдавали не Бог весть что. Тата часами стояла в очередях, но в результате блюда, приготовленные из принесенных ею продуктов, почему-то в течение долгого времени имели один и тот же цвет и вкус. Несколько недель мы ели зеленую кашу-размазню, которая называлась «пюре из шпината без молока». А когда шпинат кончился, еда из зеленой превратилась в коричневую. Теперь то, что мы ели, называлось «чечевица без соли». От нее отказался даже Попейе. И я тоже.
Бедные люди выходили из этого положения гораздо лучше, чем мы, потому что они имели доступ к волшебному чемодану под названием «черный рынок». В этом заветном чемоданчике лежали конфеты, печенье, шоколад и много других приятных вещей.
Наша Фея отказывалась прикасаться к этому чемодану, потому что Волшебники, которые владели «черным рынком», не были революционерами.
— Посмотри, дорогая, что я тебе принесла. Это печенье выдали нам на полдник на добровольной работе в Институте аграрной реформы.
— Можно, я съем его с маслом?
— Спроси у Таты, но, по-моему, в этом месяце масло не поступало.
Теперь все продукты превратились в киплингов-скую кошку, которая гуляла сама по себе, никому не подчиняясь. Эти продукты могли не поступать в положенный срок, они могли не появляться месяцами. Яйца, помидоры, картошка и другие продукты часто терялись в дороге.
В аптеках исчезли спирт, вата, гигиенические салфетки. Так о чем это я говорила? Ах, да… О разноцветной еде. Так вот, еще хуже стало, когда еда приобрела желтый цвет. Ее называли мукой. Но хуже всего было, когда наступил черед гофио, пряников из жареной кукурузы.
— Этим можно кормить только свиней, — констатировала Тата.
А для Феи гофио было просто амброзией.
С исчезновением продуктов отпала надобность в услугах Чучи. С ее уходом из нашего дома исчез и таинственный мир черных богов, святых христианских королев, плохих детей, сыновей добра и зла. В нашем доме больше не слышалось взрывов смеха, а чтобы их услышать, мы с Татой втискивались в переполненный воскресный автобус, который доставлял нас в старый город, где в маленькой комнатушке жила наша Чуча со своей слепой и сморщенной, как печеное яблоко, матерью.
Сама Чуча очень редко наведывалась к нам. Во время каждого своего визита она разбрызгивала водку по углам, раздувала дым от сигареты, подожженной с обратной стороны, и размахивала пучком из веток какого-то колючего растения. Это свое действо она называла despojo, подразумевая, вероятно, очищение от всего.
— Это чтобы души злых мертвецов ушли из вашего дома.
Я уговаривала Чучу остаться, потому что без нее было грустно. Но она не хотела.