Это отвечало соображениям, сформулированным Гитлером в эти дни в меморандуме о четырехлетнем плане.
Отец по этому поводу:
«Я видел вещи иначе. Особенно в отношении Франции, все же французская буржуазия, как мне казалась, являлась надежной гарантией против окончательной большевизации этой страны. Я высказал это фюреру, но мне было бесконечно трудно привести решающие доводы наперекор его идеологическим принципам, которые я, по его мнению, не понимал. Он довольно раздраженно реагировал на мои возражения и оборвал беседу, заявив, что уже принял решение. Речь будто бы шла здесь об очень принципиальном вопросе, в котором моего только лишь реально-внешнеполитического мышления недостаточно. С появлением великого социального вопроса нашего столетия все актуальные политические вопросы должны быть подчинены этой основополагающей проблеме, иначе в один прекрасный день с внешней политикой окажемся в тупике. Здесь обнаружило себя неизменно повторявшееся расхождение, имевшееся у меня с Адольфом Гитлером во внешнеполитической области. Типичнейшим образом оно выразилось в словах, переданных мне по его указанию послом Хевелем, в ответ на мой, в очередной раз высказанный в 1943 году в меморандуме, совет немедленно заключить мир со Сталиным: «В борьбе против большевизма нет компромисса. Я не могу одобрить торгашескую политику Риббентропа. Эта война не может решиться дипломатическими средствами!»[120].
Прежде чем Гитлер занял эту крайнюю позицию, должны были, тем не менее, пройти годы и последовать многочисленные дальнейшие попытки установить контакт с Англией. Уже на следующий день он сделал первый шаг, вновь пригласив отца к себе, чтобы сообщить ему назначение государственным секретарем Министерства иностранных дел:
«Тогда он перевел беседу на замещение поста английского посла, вакантного по смерти господина фон Хеша, и спросил меня, кого нужно было бы послать в Лондон. Отсюда возникла продолжительная беседа о немецко-английских отношениях. Фюрер хотел знать, как я оцениваю шансы все же прийти еще к соглашению с Англией; я ответил, что, без сомнения, английская сторона не воспользовалась некоторыми возможностями. Поэтому, по трезвом размышлении, я нахожу, что перспективы в настоящее время являются неблагоприятными. Все же из всего того, что я слышал, король Эдуард VIII не настроен против Германии недружелюбно. При его большой популярности в английском народе можно допустить приход к соглашению, если бы король поддержал идею немецко-английской дружбы, хотя английский суверен обычно и оказывает незначительное влияние на политику своего правительства»[121].
Этот сценарий не слишком обнадеживал. Гитлер также выразился скептически в отношении осуществимости его идеи союза с Англией. Поэтому отец принял решение:
«Я предложил поэтому, не было ли бы правильней послать меня в Лондон вместо того, чтобы сделать государственным секретарем. Мысль понравилась Гитлеру настолько, что он, сразу подхватив ее, заявил о своем полном согласии. (…) Я подчеркнул тогда Адольфу Гитлеру еще раз, что перспективы союза с Англией невелики, скорее нужно считаться с обратным, но я все же хочу еще раз все испробовать. Я знаю англичан достаточно хорошо, чтобы быть в состоянии докладывать ему о британской позиции совершенно трезво и объективно. Впрочем, многое зависит, естественно, от дальнейшей германской политики.
Тогда же я выразился недвусмысленно, что Англия — во всяком случае, по опыту до сих пор — будет настаивать на своем принципе равновесия и выступит против нас, если будет опасаться, что Германия становится слишком сильной»[122].
Две точки зрения в этом изложении заслуживают особенного внимания.
Во-первых, переданные высказывания Гитлера однозначно подтверждают его озабоченность большевистской угрозой, являющуюся определяющим моментом его внешней политики. Он видит необходимость обеспечить надежный тыл — предотвращение испанско-французской комбинации в предзнаменовании наступления коммунизма — невзирая даже на опасность нарушения провозглашенной им же политики, нацеленной на германо-английское соглашение. Переоценивал ли он опасность большевизации Франции, является, с точки зрения исторической ретроспективы, вопросом второстепенного значения. В 1936 году возможность угрожающей рейху с запада франко-испанской комбинации в коммунистическом варианте нельзя было, во всяком случае, запросто списать со счета.
Важным, однако, является и постепенно ощутимый скепсис у Гитлера и его будущего посла по поводу достижимости соглашения с Англией. Я также чувствовал постепенное изменение оценки перспектив родителями в сравнении с их надеждами в 1933 и 1934 годах и, в особенности, после заключения морского соглашения в июне 1935 года. Кошмар нового окружения рейха являлся постоянной темой в разговорах с родителями и, если он присутствовал, с дедушкой Риббентропом. Эта опция, несомненно, наличествовала для обеих западноевропейских держав, ведь почти все вновь возникшие в 1919 году восточные и юго-восточные соседние государства Германского рейха были обязаны своим существованием исключительно англо-французской милости.
Лондон
Опубликование назначения отца немецким послом в Лондоне в августе 1936 года[123] пришлось на неделю перед Олимпиадой. «Агреман» принимающей страны был немедленно выдан. Еще перед поездкой в Байройт родители, по случаю Олимпиады, пригласили гостей к нам в Далем на праздник под открытым небом. Речь шла о том, чтобы принять у себя многочисленных иностранных друзей и деловых партнеров отца, приглашенных им на Игры, углубить личные контакты и установить новые. Отец:
«Только из одного Лондона я ожидал настоящее небольшое нашествие друзей. Обещал прибыть лорд Монселл, с которым мы заключили морское соглашение, лорд Ротермер, лорд Бивербрук и другие люди прессы хотели приехать, все друзья были приглашены, также и из Парижа, из Италии, Испании, из всех европейских стран и из Америки я ожидал личных гостей. Спортивные мероприятия предоставляли на редкость благоприятный случай, чтобы встретиться с политиками и влиятельными персонами из самых различных лагерей. К моей радости, сэр Роберт Ванситтарт с супругой также приняли приглашение… Праздник продолжался вплоть до раннего утра. Одними из самых поздних гостей были сэр Роберт Ванситтарт и его жена, много танцевавшие и выглядевшие довольными и веселыми. Хорошее предзнаменование? (…) К сожалению, вышло иначе»[124].
Поймут ли в Великобритании значение, даже шанс, который предоставлялся Британской империи через искательство Гитлером ее дружбы? И если его распознали, захотят ли им воспользоваться? Еще перед его отъездом в Лондон отец вновь нашел случай побеседовать с человеком, который мог, пожалуй, скорее всего ответить на эти вопросы. Он встретился за ленчем с Робертом Ванситтартом в берлинском отеле «Кайзерхоф», изложив ему представления Гитлера о союзе между обеими странами:
«К сожалению, говорил, по большей части, один я, и у меня было чувство, что с самого начала обращаю свои речи к стенке. Ванситтарт спокойно выслушал все, однако оставался замкнутым и уклонялся от любой моей попытки вызвать на откровенный обмен мнениями. В своей жизни я беседовал с сотнями англичан на эту тему, но никогда разговор не был настолько бесплодным, безответным и неинформативным, без малейшего поползновения со стороны собеседника затронуть то, о чем, собственно, и шла речь. Когда я попросил сэра Роберта поделиться со мной своим мнением по определенным пунктам, спокойно и откровенно высказать критику моих слов или объяснить мне, где мы принципиально или в деталях расходимся во мнениях, то услышал в ответ одни шаблонные фразы и больше ничего, буквально ничего. В последующие годы мне пришлось часто вспоминать этот разговор. (…) Я увидел воочию, насколько тяжела задача, ожидавшая меня в Лондоне»[125].
В действительности Ванситтарт издавна питал незыблемые предубеждения в отношении Германии и немцев, доминировавшие над любой политической рациональностью. Они основывались сперва на его личном отношении к Кроу — с этим наставником целого поколения германофобски настроенных дипломатов мы уже имели случай познакомиться — Ванситтарт, до самой кончины Кроу в 1925 году, был с ним тесно связан. Взгляды Кроу, благодаря Ванситтарту и другим в английском Министерстве иностранных дел, оставались по-прежнему заразными. Сотрудничество с Германией, безразлично, от какой стороны оно предлагалось, было для них немыслимо. Ванситтарт являлся противником любого соглашения с Германией и всех немецких устремлений, в чем откровенно признавался в своих мемуарах[126]. Этого консервативная «конспирация» в германском Министерстве иностранных дел не смогла понять даже после окончания войны. Ванситтарт, жаловался Эрих Кордт в 1948 году, «легкомысленно» уничтожил «шанс избежать мировой катастрофы в союзе с немецкими патриотами». В исторической ретроспективе представляется очевидным, что здесь нужно говорить не столько о легкомыслии, сколько о вековечной последовательности во взглядах, не гнушавшейся рассчитывать в качестве средства на войну против Германии и, вместе с тем, на большую европейскую войну, рискуя при этом, как показала история, сохранением империи!
Достойно упоминания присутствие этим вечером на празднике родителей Геринга и Гесса, обоих заместителей Гитлера. Отец к этому времени явно не относился к высшему руководству в государстве и партии. Он оставался, правда, и после назначения в качестве «посла при дворе Сент-Джеймс», как официально назывался его пост, «чрезвычайным и уполномоченным посланником Германского рейха», располагавшим собственным «аппаратом», однако его позицию нельзя было и приблизительно сравнить с положением Геринга или Гесса. Так как назначение отца послом в Лондоне было обнародовано за день до праздника и в нем приняли участие много видных гостей из Англии, присутствие Геринга и Гесса подчеркнуло значение, придававшееся отцовской миссии с немецкой стороны.