присутствует, однако Молотов назвал заключение торгового и кредитного договоров в качестве важной предпосылки и пробного камня для начала политических переговоров. Русские использовали свое преимущество, в отличие от немецкой стороны у них было достаточно времени, что они и дали почувствовать немецкой стороне.
2 августа отец лично беседовал с российским поверенным в делах Астаховым. Он проинформировал графа Шуленбурга в Москве телеграфным указанием, которое, ввиду важности беседы, должно быть здесь воспроизведено дословно[250]:
«Я принял вчера вечером российского поверенного в делах, посетившего ведомство по другим делам. Я намеревался продолжить с ним известные Вам беседы, ранее с моего согласия проведенные с Астахофф (sic) другими работниками Министерства иностранных дел. Сославшись на отрадно развивающиеся в настоящее время переговоры по торговому договору, я обозначил торговое соглашение в качестве позитивного этапа на пути нормализации германо-русских отношений, если таковая является желанной. Общеизвестно, что за последние полгода тон нашей прессы в отношении России существенно изменился. Я полагал бы, что перестройка наших отношений, при наличии соответствующей воли с российской стороны, возможна при двух условиях:
а) невмешательство во внутренние дела другого государства (это господин Астахофф посчитал возможным безоговорочно подтвердить);
б) отказ от политики, противоречащей нашим жизненным интересам. В этом пункте господин Астахофф затруднился дать четкий ответ, однако высказал мнение, что его правительство желает проводить политику, направленную на поиск взаимопонимания с Германией.
Я продолжал, наша политика прямолинейна и рассчитана на долгосрочную перспективу, мы не спешим. Наша готовность в отношении Москвы наличествует, итак, все зависит от того, какой путь выберут тамошние правители. Если Москва выступит против нас, мы будем знать, где мы и каким образом нам необходимо действовать, в противном случае, от Балтики и до Черного моря не существует таких проблем, которые не могли бы быть между нами решены. Я сказал, что в Балтийском море хватит места для нас обоих и что российские интересы здесь ни в коем случае не обязаны сталкиваться с нашими. Что касается Польши, мы наблюдаем дальнейшее развитие внимательно и хладнокровно. В случае польской провокации, расчет с Польшей будет произведен в течение недели. Для этого случая мною был сделан легкий намек о соглашении с Россией по поводу судьбы Польши. Германо-японские отношения я описал как позитивные и дружественные, эти отношения являются долгосрочными. Что касается российско-японских отношений, то здесь у меня свой особый взгляд (под этим имелся в виду Modus vivendi между обеими странами в долгосрочной перспективе).
Я вел разговор в непринужденном тоне, дав под конец временному поверенному в делах понять, что мы, в отличие от демократических держав, не занимаемся тактикой в большой политике. В нашем обычае строить на солидном фундаменте, у нас нет нужды оглядываться на переменчивое общественное мнение, и мы не желаем никаких сенсаций. Если беседы, такие, как наша, не останутся, как они того заслуживают, конфиденциальными, то продолжения не последует. Мы не поднимем по этому поводу шума, выбор зависит, как уже было сказано, от Москвы. Если там интересуются ходом наших мыслей, то господин Молотов может в ближайшее время продолжить разговор с графом Шуленбургом.
Дополнение для графа Шуленбурга:
Я вел разговор, не демонстрируя спешки. Временный поверенный в делах, выглядевший заинтересованным, со своей стороны, неоднократно пытался конкретизировать разговор, в ответ я дал ему понять, что готов к конкретизации, коль скоро мною будет получено официальное подтверждение принципиального желания советского правительства перестроить отношения. В случае, если Астахофф будет проинструктирован в этом смысле, с нашей стороны наличествует заинтересованность в скорейшей конкретизации. Это исключительно для Вашего сведения.
Риббентроп».
Несложно заметить, что с немецкой стороны имелась большая заинтересованность в быстром прогрессе переговоров. Отец хотел, однако, по возможности ее замаскировать, говоря для виду об отсутствии спешки и нежелании сенсаций. Гитлер долго колебался, не желая отходить от своей антироссийской политики. Со временем он оказался под нажимом.
Гитлер не был хорошим переговорщиком, он не обладал терпением для ведения длительных переговоров, с тем чтобы выпытать позицию противника и, со всеми тонкостями, дать дискуссии вызреть к решающему моменту. Так, отцу своим вмешательством пришлось спасать положение на переговорах в Петерсберге во время судетского кризиса, потому что в ходе обсуждения была получена новость о чешской мобилизации, едва не побудившая Гитлера прервать переговоры. Отец пишет:
«Для оценки личности Адольфа Гитлера имеет значение еще один немаловажный фактор: он был вспыльчив и не всегда мог удержать себя в руках. Это проявлялось иногда даже и в дипломатических случаях. Так, он хотел в Годесберге прервать конференцию с Чемберленом, когда поступило известие о чешской мобилизации; он спонтанно вскочил с покрасневшим лицом — типичный знак. Я вмешался успокаивающе, и Гитлер позднее благодарил меня за то, что я спас конференцию»[251].
Кроме всего прочего, это еще одно доказательство того, что Гитлер во время судетского кризиса не собирался доводить дело до «Showdown». Эта черта личности Гитлера обернется катастрофическими последствиями для немецкой политики, когда он, раздраженный в 1940 году желаниями Молотова по приобретению далеко идущего влияния в Европе, запретит дальнейшие переговоры с российским правительством.
Телеграфная инструкция Шуленбургу показывает, что немецкой стороне, несмотря на подчеркнутое внешнее безразличие, было абсолютно необходимо как можно скорее прийти к соглашению с советским правительством прежде, чем возникнет кризисная ситуация в отношениях с Польшей. Не совсем безосновательно немецкая сторона рассчитывала, что соглашение между Германией и Россией должно побудить Республику Польша к уступкам. Во всяком случае, при наличии соглашения с Россией имелись два варианта: либо мирное решение, для которого согласие с Россией предвещало, по немецкому мнению, хорошие шансы, или «ultima ratio», иными словами, военные действия.
Звучащие сегодня несколько напыщенно слова отца о «прямолинейности» и «солидности» немецкой политики в отличие от «тактики» западных демократий имеют в данном контексте определенный смысл. Было важно разъяснить русскому правительству, что для немецкой стороны речь идет о существенном «повороте» внешней политики, а не лишь о тактическом маневре с ограниченным «сроком годности» с целью принудить Польшу к уступкам в вопросе о Данциге или побудить западные державы воздействовать в этом смысле на Польшу. Под таким углом зрения формулировки отца оправданны. Немецкая политика с момента прихода Гитлера к власти основывалась на поиске соглашения с Англией, отвергая любую «политику балансирования» между Востоком и Западом. Гитлер оставался в течение шести лет, в которые он определял германскую внешнюю политику, последовательно антибольшевистски настроенным и никогда не поддавался искушению возобновить политику, известную с 1922 года как «политику Рапалло», с тем чтобы из тактических соображений флиртовать с Советским Союзом. Отсюда слова министра иностранных дел Германии об «историческом поворотном моменте», к которому пришла немецкая политика, для русской стороны вполне представлялись заслуживающими внимания. Взаимное недоверие невозможно было, естественно, устранить в одночасье. Ни одна сторона не желала, по известному выражению, «разыгрывать из себя дурака» для другой, однако отец вполне мог указывать на «последовательную» политику рейха.
Когда сегодня бездумно утверждается — это утверждение носит в моих глазах характер клише, — что союз с Россией позволил Гитлеру вести, наконец, «свою войну», то это попросту не соответствует фактам, так как в Берлине, напротив, предавались надеждам с заключением немецко-русского договора достичь дипломатической раскладки, которая могла бы считаться предпосылкой для мирного урегулирования проблемы данцигского коридора. В этой ситуации на войну делали ставку другие силы. Как раз в начале августа польское правительство вновь открыто угрожало пустить в ход оружие, если правительство Германского рейха продолжит и далее преследовать проблему Данцига[252].
Заключение товарного и кредитного договоров, по которым велись с весны переговоры, было объявлено русскими предварительным условием для начала политических переговоров. Шнурре получил от отца указание ускорить переговоры в максимально возможной степени. Задержки возникали неоднократно, Бабарину приходилось из-за каждой мелочи обращаться за одобрением в Москву. Согласно Шнурре, отец просил его «не споткнуться о ватную нить», подписание договора являлось, в целях открытия «политических переговоров», неотложным делом. Теперь у немецкой стороны не оставалось иного выбора, кроме как осуществлять нажим. В телеграфном указании Шуленбургу от 14 августа 1939 года отец излагает примерно следующее:
«Идеологические противоположности не предполагают исключения «разумных отношений между обеими странами и восстановления нового доброго сотрудничества». Реальных «противоречий интересов между Германией и СССР» не имеется: «между Балтийским и Черным морями» нет таких вопросов, «которые не могли бы быть урегулированы к полному удовлетворению обеих стран». Германо-советская политика подошла к «историческому поворотному моменту». «Естественная симпатия немцев в отношении русских» никогда не исчезала. На этом можно «построить политику обоих государств (…)». Это был оптимистичный прогноз, однако со стороны отца искренний. Позже, зимой 1940/41 года, он испробует все, чтобы отговорить Гитлера от решения о нападении на Россию, и, после начала немецко-русской войны, он продолжит вновь и вновь настаивать перед Гитлером на разрешении обратиться к Советскому Союзу с мирными предложениями. Решающий абзац был сформулирован следующим образом: