[418]. Итак, я возразил преподавателю мировоззрения, использовав аргументы, указанные Винкельманном в Ильфельде. Преподаватель был быстро приведен в раздражение и, наконец, лишил меня слова. В качестве воинского начальника он имел такое право; это, однако, разозлило меня в моем юношеском максимализме — мне было 19 лет.
Я вспомнил нашего учителя истории и раздобыл на следующий выходной указанную речь Гитлера, которую, конечно, не представляло сложности получить. На следующем уроке я продемонстрировал ее преподавателю мировоззрения, так что он, естественно, на глазах у всей аудитории очутился в несколько глупом положении. Поскольку часы его уроков протекали невыносимо скучно, определенное злорадство аудитории не заметить было невозможно.
Два дня спустя я в «повседневной форме», то есть в каске и «подпоясанный», был вызван на рапорт к командиру учебной группы, спросившему меня чуточку резко, почему я «устраиваю оппозицию» на мировоззренческом уроке? Я объяснил ему случившееся, на что он мне сказал: «Оставьте мужика в покое». Мне кажется, он даже воспользовался выражением «мировоззренческий шейх». Командир нашей учебной группы, отличный солдат, был к так называемому «мировоззрению» совершенно равнодушен. Я внял его совету и попридержал впоследствии свой язык. «Преподаватель мировоззрения» вскоре был заменен, конечно, не из-за этого инцидента, его преемник был высокообразованным человеком, читавшим нам лекции по немецкой истории — представьте себе, без особой примеси идеологии — и умевшим сделать их для нас действительно живыми.
Отправной точкой концепции Гитлера являлось последовательное неприятие марксизма, в какой бы форме тот ни проявлялся. Он противопоставлял ему национализм — в те времена рассматриваемый всеми народами и государствами земного шара в качестве основы своего существования, — расширенный до «национал-социализма». Для него он использовал понятие «народное сообщество», не имевшее ничего общего с догматическим социализмом марксистского толка, хотя в НСДАП, безусловно, присутствовали и «левые» течения, однако не организованные в какой-либо форме.
Этой отправной точке его политической борьбы за власть, которой он обещал добиться законным путем, трудно отказать в привлекательности. «Национал-социализм» годился для поиска консенсуса среди широких слоев населения, в том числе рабочих. Для избежания путаницы в определениях укажу, что так называемое «социалистическое» в национал-социализме сегодня следовало бы обозначить как «социальное», именно для того, чтобы отличить от «социализма» в марксистском понимании. Коммунистические избиратели — на выборах рейхспрезидента в 1932 году более пяти миллионов — голосовали за коммунистов по причине бедственного экономического положения. Для них был вполне приемлем также и «национал-социализм», если бы под его знаком их положение улучшилось бы.
Гитлер приложил к разработке концепции свой дар визионера. Он должен был дать этому политически издавна довольно неуверенному народу — неуверенному в смысле национальной идентичности — видение будущего. Противоположность между «национальным» и «социалистическим» («социальным») была снята им в понятии «народного сообщества», в котором каждый на своем месте исполнял свою функцию для общего (и, следовательно, и для собственного) блага. Он обещал на национальном уровне восстановление равноправия Германии и ее обороноспособности, и на социальном уровне ликвидацию безработицы и классовой борьбы. Социальная компонента должна была создать необходимое «единство» немецкого народа, с тем чтобы он оказался в состоянии выдержать борьбу за равноправие и добиться безопасности своего неизменно уязвимого положения в Центральной Европе. Опыт Первой мировой войны, в которой «тыл», по общему мнению, развалился, несомненно, сыграл тут решающую роль. Здесь, однако, находятся и корни репрессий, которые все чаще имели место в годы Третьего рейха и особенно во время войны. Они должны были сохранить единство народа, однако их воздействие на элиты являлось зачастую контрпродуктивным! К крайне уязвимой внешнеполитической ситуации рейха, которая была уже показана здесь, присоединялась внутренняя угроза со стороны воинствующей, чрезвычайно активной Коммунистической партии Германии, ее, контролируемую Москвой, в чрезвычайной ситуации вполне можно было рассматривать как «руку» этой империалистической державы.
Сверх того, следует указать, что социальная структура руководящих кругов в Германии не была однородной. В ней были представлены все социальные, религиозные и идеологические течения. Для всех групп, однако, — за исключением крайне левых — нормы «антибольшевизма» и «равенства» для рейха являлись возможной мотивацией.
Идеолог Гитлер нагрузил, однако, на этот общий знаменатель для национального и социального консенсуса идеологию, которую, как он верил, он должен навязать немецкому народу, с тем чтобы, по его мнению, избавить его от разлагающего влияния «еврейского большевизма». Его идеология во все увеличивавшейся степени претендовала на признание вплоть до вторжения в глубоко личную сферу отдельных индивидов. Его «мировоззрение» базировалось, как я уже сказал, на основе расовой теории. В «германской расе», что бы он под ней ни понимал, Гитлер видел «положительную» компоненту, возможно, с намерением дать всегда неустойчивому менталитету своих соотечественников несколько более твердый фундамент. Отрицательная сторона воплощалась в его глазах в «еврейской расе». Поскольку Гитлер приравнивал большевизм к еврейству, он связал свою реальную и очевидную цель, а именно борьбу с марксизмом-ленинизмом, со своей утопической расовой теорией. В марксизме, еврействе и интернациональности он видел угрозу для «крови» и «духовной» субстанции немецкого народа, его он хотел иммунизировать против этих влияний. Отец пишет, что все его, какими бы они ни были вескими, аргументы против представления Гитлера о всемирном еврейском восточно-западном заговоре против рейха не смогли бы убедить Гитлера отказаться от этой точки зрения. Никогда или очень редко удается отговорить провидцев от их видений!
Из этого «менталитета осажденной крепости», сложившегося, понятным образом, после Первой мировой войны под диктатом Версаля и впечатлением совершенного окружения обезоруженного рейха, он видел в каждом отклонении от своей «идеологической» линии внутреннюю опасность и с этим внешнюю угрозу. Эта опасность, по его мнению, привела в Первую мировую войну, в конечном итоге, к уменьшению боеготовности и инициировала поражение. «Менталитет осажденной крепости» всегда рождается в определенной бедственной ситуации, то есть в ситуации слабости. Можно вполне признать за Гитлером и его правительством эту чрезвычайную ситуацию в момент прихода к власти, когда он безжалостно громил коммунистические кадры и сажал их функционеров. Коммунисты являлись рукой империалистической и агрессивной иностранной державы, для предотвращения наступления которой выступил Гитлер.
Против быстрого разгрома коммунистических организаций внутри страны возникло мало возражений. Веймарская республика не смогла сделать этого; и оттого-то, не в последнюю очередь, едва ли кто-либо пролил слезу по ее партийным дрязгам. Гитлер, без сомнения, превысил свои конституционные права, придя к власти. Но, по крайней мере, закон о чрезвычайных полномочиях был принят в рейхстаге большинством голосов, включая голоса Брюнинга, Теодора Хойса и других. Государственный муж использовал бы эти чрезвычайные права в бедственной ситуации с большой осторожностью. Образ врага в лице коммунизма послужил бы ему в качестве основы для того, чтобы завоевать и сплотить за собой различные слои общества. Против большевизма и за немецкое равноправие, то есть за готовность к обороне против советского большевизма, можно было, как уже говорилось, выиграть поддержку всех социальных групп в Германии, в первую очередь кругов, на которые Гитлер должен был опереться, если он хотел добиться своей внешней политикой немецкого равноправия. Хотя эти руководящие круги в вермахте, администрации, экономике, науке и, не в последнюю очередь, в церкви и не принадлежали с самого начала к сторонникам Гитлера, все же они видели в нем — во всяком случае, первоначально — предпочтительную альтернативу коммунизму. Гитлер не мог не знать, что он зависит от этих ведущих групп рейха. Лояльность «этаблированных элит» являлась абсолютной необходимостью. О «замене» ведущих групп нельзя было и думать ввиду цейтнота, в котором находился Гитлер в силу вынужденных внешнеполитических обстоятельств, сложившихся не по его вине.
Ни один политик не может реализовать свои политические идеи без преданности элиты, занимающей в его смысле ключевые позиции. Это особенно верно для затруднительного положения. Возникает искушение вспомнить Великого курфюрста и его преемников, жестко структурировавших устройство своего государства в соответствии с ясной концепцией. Они утвердили авторитет короны как «rocher de bronze» («бронзовую скалу»), но наряду с этим обязали дворянство — в те времена сословие — носитель государственности — путем замещения административных и офицерских должностей исключительно представителями этого сословия и связали его присягой себе. Экономическая база дворянства была обеспечена. За это члены данной касты должны были верой и правдой служить монарху, также и умирать за него. Быть слугами государства являлось как преимущественным правом, так и обязанностью членов этой касты. Это объединяло ее с монархом; кроме того, также и тот же самый образ жизни и те же самые взгляды на жизнь. Они ощущали, как и правитель, свой долг перед вышестоящим принципом государства, то есть общественного блага. Они идентифицировали себя с государством в лице монарха.
Конечно, это ни в коей мере не было самоочевидным. Первоначально, то есть в средневековой истории, низшее дворянство в целом выступало против аристократии в лице земельных князей. Когда первый Гогенцоллерн, бургграф Нюрнберга, получил в лен марку Бранденбурга, он захватил с собой в дорогу на север две так называемые кулеврины, огромные пушки, стрелявшие соответствующими ядрами, способными пробивать толстые стены. Дворянство в Бранденбурге не слишком-то «ожидало» своего нового князя. С двумя кулевринами он, первым делом, разрушил замок господ фон Квитцов во Фризаке, чтобы заслужить уважение к себе. Мальчишкой я бывал в пивном подвальчике ратуши Кенигсберга в Восточной Пруссии, носившем название «Кровный суд», так как на этом месте Великий курфюрст приказал повесить пятерых заговорщиков из восточнопрусского лена во главе с неким господином фон Калькштейном. Его потомок сдавал вместе со мной в 1939 году экзамен на аттестат зрелости. Повешенного Калькштейна, говорят, украшал сильно изогнутый орлиный нос; его потомок, что интересно, был благословлен подобным же характерным носом. Он был как симпатичным товарищем, так и прекрасным наездником. К сожалению, он тоже погиб на войне. Я хочу указать этими замечаниями на значение отношения элит к носителю верховной власти. Полнота власти Гитлера соответствовала, даже превышала во многих отношениях полноту власти абсолютного монарха, но именно поэтому он был зависим от лояльной команды в руководстве.