При входе самолета в зону огня на высоте свыше 20 тысяч метров был произведен пуск одной ракеты, разрывом которой цель была уничтожена. Поражение цели наблюдалось при помощи приборов, а через небольшой промежуток времени постами визуального наблюдения было зафиксировано падение обломков самолета и спуск на парашюте летчика, выбросившегося с разбитого самолета. О результатах боя мною было доложено по команде и приняты меры к задержанию летчика, спустившегося на парашюте».
10 февраля 1962 года на мосту Глинике американского летчика Фрэнсиса Гарри Пауэрса обменяют на советского разведчика Вильяма Генриховича Фишера, больше известного как Рудольф Иванович Абель. И мир постепенно начнет забывать и о неудачливом пилоте, и о том, что случилось в мае 1960-го в небе под Свердловском, так и не узнав о том, что же произошло в действительности.
Пауэрса сбили потом, а первая ракета уничтожила наш самолет. Замечательный летчик погиб…
Имя погибшего пилота – старший лейтенант С. Сафронов. Вполне понятно, что трагедия не была секретом для всей Уральской армии ПВО, в печати же до 90-х годов об этом не проскользнуло ни строчки. Виной случившегося – отсутствие широко известной ныне системы «свой-чужой».
В Указе Президиума Верховного Совета СССР о награждении отличившихся ракетчиков, опубликованном центральными газетами 7 мая 1960 года, первым в списке стоит имя старшего лейтенанта Сергея Ивановича Сафронова. Но тайна так и осталась надолго тайной.
Вспоминает полковник запаса Михаил Воронов:
«Новый зенитный ракетный комплекс наш дивизион получил осенью 1959 года. И вот цель в зоне дивизиона. Командую: “Пуск!” Офицер наведения старший лейтенант Эдуард Фельдблюм замешкаются – видно, какой-то психологический барьер возник. Я ему еще раз: “Да пуск же!” – и крепким словечком. И ракета пошла к цели».
Трагический вылет Сергея Сафронова, по мнению специалистов, был ненужной подстраховкой. Так же как и вылет еще одного МиГ-19, поднятого на перехват. Но капитану Борису Айвазяну повезло больше – заметив странное облачко, он сумел резко спикировать.
У сбитого Пауэрса были предшественники и последователи. По некоторым данным, до 1 мая 1960 года государственную границу нарушали по меньшей мере 17 самолетов-разведчиков Соединенных Штатов. Предпринимались такие попытки и позднее. Достаточно вспомнить потери США над Балтикой, Баренцевым морем, на юге. А еще была Куба, был Ближний Восток… Да только ли они…
Совсем недавно – случай этот тщательно скрывался как в СССР, так и на Западе, – стало известно, что от зенитных ракет, управляемых советскими военными, понес в свое время потери и 6-й американский флот, развернутый у берегов Ливана. Тогда было сбито восемь палубных истребителей и бомбардировщиков, один «Фантом-2», четыре израильских боевых самолета и два французских палубных штурмовика «Супер Этандар».
…История зенитно-ракетных войск ПВО еще ждет своих исследователей. Может, тогда узнаем мы правду о тех, чьими колоссальными усилиями, чьим трудом и талантом создавались первые зенитные комплексы, надежно защищавшие многие годы небо Родины. И хорошо бы назвать наконец в полный голос тех, кто стоял у истоков нового оружия. Вне всяких сомнений, окажется в этом списке и имя моего отца, прекрасного и умелого организатора оборонной промышленности.
А сколько «белых пятен» в истории создания первых баллистических ракет морского базирования! Что мы знаем о первом в мире пуске морских баллистических ракет с подводной лодки «Б-67» Северного флота, которой командовал капитан второго ранга Федор Козлов, об участии в испытаниях экипажа подлодки «Б-62» в Тихом океане? Даже в первых, явно скупых на факты публикациях, появившихся в последнее время, не обошлось без неточностей. Не пришло время назвать имена создателей морских баллистических ракет? Звучит неубедительно, дело в другом – в стереотипе, довлеющем над историками.
Восполним и этот пробел. К первым подводным стартам самое непосредственное отношение имели академики Макеев, Семихатов, Исаев. В этих работах с самого начала принимали участие я и мои коллеги из Свердловска. Мы создали всю аппаратуру управления и запуска морской баллистической ракеты. Позднее флот получил ракеты уже не с жидкостными, а твердотельными двигателями, поражающие цели на расстоянии до десяти тысяч километров. Уже с середины 60-х годов советские моряки имели их на вооружении.
За четыре с половиной десятилетия научной деятельности я действительно успел немало. Даже сегодня мы не можем рассказать о целом ряде работ, выполненных коллективом института «Комета» в области космической разведки, связи, многих других специальных областях.
А ведь на Урале пришлось начинать с нуля. Не было серьезной базы – ее предстояло создавать. Но, главное, меня окружали люди, искренне желавшие работать. Как и в Москве, со мной трудилась в основном молодежь. Большинство приехало в Свердловск из Москвы по направлению. Впоследствии мне удалось подобрать в подразделение, которое я возглавлял, таких талантливых ребят из выпускников механико-математического и физического факультетов Уральского университета, радиофакультета и факультета автоматики Уральского политехнического института, других вузов.
С первых дней нашего пребывания в Свердловске и соседи, а жили мы в рабочем районе, и коллеги знали, кто я такой и что со мной произошло. С такой же доброжелательностью относились и к маме.
Мы прожили на Урале десять лет и ни разу не столкнулись с тем, чем нас пугали, отправляя под конвоем в Свердловск. Саму смену фамилии объяснили так: «К Берия у народа отношение сами знаете какое…»
Все это оказалось неправдой. А ведь в тех местах в то время оказалось немало людей, пострадавших от Советской власти. Догадывались и понимали, видимо, что не все так, как утверждала официальная пропаганда.
Иной раз возвращается мама со второй смены – она в заводской лаборатории работала – а тут, как это нередко случалось в рабочем районе, драка. Сразу же кто-то подходит.
– А мы вас знаем. Не волнуйтесь только… Мы вас проводим до самого дома.
И провожали. Забудешь такое?
Мы и уехали из Свердловска лишь потому, что врачи предупредили меня, что маме необходимо сменить климат.
Со временем забывается плохое и вспоминаешь все то хорошее, что когда-то оставил. Для меня таким городом стал Свердловск.
И техническое руководство института в лице Семихатова, и большинство товарищей по работе – Миронюк, Куприянов, Табачник, Назаров, Байков, Трифонов, Замятин и многие другие были моими товарищами не только по работе, но и в жизни, и помогали преодолевать все трудности…
Я постоянно ощущал давление СИСТЕМЫ. Это было. Но была и постоянная помощь со стороны самых разных людей. Не раз вспоминал я добрым словом советских ученых и конструкторов. Столь же существенной была для меня помощь Дмитрия Федоровича Устинова, министра радиопромышленности Калмыкова и других крупных организаторов промышленности. И что любопытно: порой мне было проще, чем при жизни отца. Не было необходимости стесняться быть настойчивым. Я мог уже требовать все необходимое довольно жестко. Раньше, при жизни отца, во многих вещах, касающихся работы, я был более щепетильным человеком…
Моя дружба с Устиновым началась еще в конце сороковых – Дмитрий Федорович крепко помог в создании нашей организации. Интереснейший был человек – и как инженер, и как организатор. Несмотря на разницу в возрасте и его высокое положение, нас многое связывало.
Молодежь к нему тянулась, и он помогал молодым, чем мог. С такими видными учеными, как Королев, Черток, «стычки» у него бывали, а с молодежью – никогда. Он видел в научной молодежи опору. Этим, видимо, все и объяснялось.
Мы не раз встречались с ним и тогда, когда он уже был членом Политбюро, министром обороны, еще раньше – секретарем ЦК. И на ракетных заводах вместе бывали, и к себе в Москву вызывал по целому ряду проектов. Когда наша разведка доложила, что американцы далеко продвинулись в создании лазерных антиракетных систем, меня и еще ряд ученых пригласили в Москву, и мне, например, пришлось там в течение двух месяцев заниматься этой проблемой. Мы много говорили тогда с Дмитрием Федоровичем о самых разных вещах, но никогда о том, что случилось с моим отцом. Порой мне казалось, что вопреки собственному желанию он сознательно не затрагивает эту тему.
В одну из последних встреч мы говорили о его сыне. Дмитрий Федорович сокрушался:
– Как его увлечь техникой? Придумал бы ты ему интересную работу.
Сын Устинова руководил одной из организаций, отпочковавшейся в свое время от нашего КБ. Дмитрий Федорович был крайне недоволен тем, что стиль работы последних десятилетий, утвердившийся в стране, затронул Устинова-младшего.
– Не дело это – в Совмине и ЦК время убивать, – говорил Устинов. – Техникой его надо бы увлечь, делом!
– Есть работа для него, пусть подключается, – предложил я. – Лазерная пушка для танка.
К сожалению, опасения Дмитрия Федоровича оказались не напрасны. Посла смерти отца его сыну пришлось уйти из техники. Так тоже бывает нередко…
Артем Иванович Микоян сам со мной встречаться не мог из-за брата – Анастаса Микояна, но через других людей тоже стремился помочь.
Академик Александр Львович Минц, узнав, что я вынужден защищать кандидатскую диссертацию, не говоря мне ни слова, добился разрешения быть моим оппонентом. Потом настойчиво требовал, чтобы мне вновь присвоили ученую степень доктора наук. С удивлением узнал я и о том, что ряд видных ученых, включая Минца, Расплетина, Берга, обратились в Высшую аттестационную комиссию с просьбой вернуть мне ученую степень, так как лишен я ее был незаконно. Сами мне об этом ничего не сказали. Но, как и следовало ожидать, обращение осталось без ответа.
Когда в свое время в Свердловске я решил экстерном сдать экзамены и получить инженерный диплом – и его ведь после ареста не вернули, – это было воспринято как вызов, но копию диплома об окончании академии мне таки выдали.