Мы договорились о встрече с генеральным прокурором де Грейффом, чтобы обсудить с ним эту идею. Он не увидел никаких юридических препятствий и все же отказался помочь, когда мы попросили оформить новые документы через Управление по защите жертв и свидетелей. Мы лишь хотели минимальных гарантий, что наши новые личности останутся тайной хотя бы ненадолго. Атмосфера на встрече накалилась, и пришлось вмешаться нашему адвокату:
– Послушайте, господин генеральный прокурор, ваш отказ просто нерационален. Вы не можете бесконечно охранять эту семью, да и они – две женщины и двое несовершеннолетних – не могут до самой смерти сидеть взаперти. Каждые пять минут вы сообщаете им, что собираетесь лишить их защиты. Если вы не поможете им получить новые личности и начать новую жизнь, у них не останется выбора – им придется обратиться к прессе и рассказать все, что они знают, и все, что они видели в этом офисе. А мы с вами прекрасно понимаем, что это не обернется ничем хорошим ни для страны, ни для вас. Если вы продолжите держать их в подвешенном состоянии, я посоветую им рассказать прессе все, что им известно. Подумайте, как вы можете им помочь. Вы – генеральный прокурор, поэтому даже не говорите мне, что это не в ваших силах. Раз с вашей подачи их уже выгоняют из каждой страны, с вашей же помощью их и примут.
– Нет-нет. Не переживайте. Я посмотрю, чем смогу помочь, – ответил ему де Грейфф. – Пожалуйста, поймите: для закона они не потерпевшие и не свидетели, так что Управление не сможет помочь им. Но дайте мне посмотреть, что я могу сделать.
– Вот текст закона. Все совершенно легально. Все, что нам нужно – ваше молчание и сотрудничество. Какой смысл менять имена, если на следующий же день их опубликуют в прессе? Эта семья уже очень дорого заплатила, и вы это прекрасно знаете.
В конце концов мы действительно получили новые имена. А в феврале 1994 года через де Грейффа мы познакомились с Изабель, высокой белокурой француженкой примерно шестидесяти пяти лет, одетой во все черное, в экстравагантной шляпе, украшенной страусиными перьями. Поговаривали даже, что она была урожденной графиней. Изабель сопровождали двое мужчин африканской внешности в костюмах и галстуках – по их собственному утверждению, дипломатических представителей Мозамбика в Нью-Йорке.
От них мы услышали то, чего давно ждали: услышав наши мольбы, в качестве гуманитарного жеста президент Мозамбика решил предложить нам свою страну для начала новой жизни. Графиня же выступила посредником и сообщила, что руководит фондом помощи наибеднейшим странам. Если бы мы поспособствовали ее делу, она могла бы использовать свое влияние, чтобы убедить страну принять нас. Мы были вне себя от радости.
Однако, как и раньше, кое о чем мы не знали: тот, кого она называла президентом, был пока лишь кандидатом, а Мозамбик был очень неспокойной страной: в то время там велись переговоры о прекращении гражданской войны, в ходе которой за пятнадцать лет погибло около миллиона человек. Порядок кое-как поддерживался миротворческими силами, а население переживало чудовищный голод.
ЕДИНСТВЕННОЕ, ЧТО НАМ БЫЛО ИЗВЕСТНО – ДЛЯ НАС ИХ ПРЕДЛОЖЕНИЕ ОЗНАЧАЛО СВОБОДУ.
Франсиско Фернандес, придя на встречу вместе с нами, с порога заявил:
– Семья очень благодарна за помощь, которую вы хотите им предложить. Как адвокат семьи, я хочу знать, сколько эта помощь будет им стоить.
Ответы посредников были очень уклончивыми и состояли по большей части из оговорок, что в таком стремительном обсуждении нет необходимости. Я покраснел и попросил Фернандеса не давить на них, так как не хотел доставлять неудобства – мы не могли рисковать единственным шансом покинуть Колумбию.
В течение следующих нескольких месяцев Франсиско вел с посредниками переговоры. В итоге они запросили круглую сумму в долларах за свою помощь в получении убежища в стране, которую мы едва могли найти на карте. Чтобы придать нашему соглашению формальный статус, мы разместили депозиты на государственных счетах, в частности, на счету министерства орехов. Заканчивать переговоры мы предполагали уже на новой территории, передав им что-нибудь из произведений искусства и драгоценностей в порядке частичной оплаты оставшейся суммы.
Луис Камило Осорио[101], который в то время служил в Национальном реестре, наконец, выдал нам новые паспорта, водительские права и удостоверения личности с новыми именами, и мы начали планировать отъезд. На календаре был ноябрь 1994 года.
Изменение моей фамилии было зафиксировано актом 4673 от 4 июня 1994 года в нотариальной конторе № 12 г. Медельин, в присутствии нотариуса по гражданским делам Марты Инес Альсате де Рестрепо. Свидетельство о рождении Хуана Пабло Эскобара Энао теперь сменило свидетельство на имя Хуана Себастьяна Маррокина Сантоса. Кроме того, в акте мать как мой единственный опекун и живой родитель указала, что смена личности была связана не с попыткой избежать уголовной или гражданской ответственности, а с необходимостью сохранения ее собственной жизни и жизни двух ее детей перед лицом смертельных угроз, получаемых семьей каждый день.
Управление по защите жертв и свидетелей также выдало мне военный билет запаса на новое имя, чтобы устранить риск взаимодействия моей новой личности с армией. Это обошлось семье в двадцать миллионов песо.
Наступил день, когда нам предстояло навсегда попрощаться с родственниками матери, единственными, кто поддерживал нас после смерти отца. У членов семьи с отцовской стороны, казалось, были другие приоритеты.
Энао Вальехо провели всю последнюю неделю с нами в квартире в Санта-Ане. Они не знали ни наших новых имен, ни куда мы едем и знали, что мы не услышим ничего друг о друге еще лет десять. В 5:45 утра 14 декабря все было готово к отъезду: багаж погрузили в автомобиль, мы приняли душ и оделись. Напоследок мы собрались в гостиной, чтобы сделать последнюю семейную фотографию. Большая часть людей на ней в пижамах и с полными грусти глазами. Мы попрощались. Последним человеком, которого я обнял, стала бабушка Нора.
– Бабуля, скажи мне, только честно, все будет хорошо?
– Да, милый, я уверена, что в этот раз все будет хорошо, и ничего с вами не случится. У меня нет плохих предчувствий. Поезжайте с миром и не волнуйтесь, – подбодрила она меня.
Мы покинули здание на фургоне Альфредо Астадо. На границе района я попросил его остановиться и вышел, чтобы поговорить с Пумой – талантливым агентом прокуратуры, охранявшим нас в здании «Альтос».
– Брат, я хочу поблагодарить тебя за то, что ты заботился о нас в такое трудное для нашей семьи время. Спасибо за порядочность, за то, что рисковал ради нас жизнью. Нам пора найти другой путь, поэтому я прошу тебя больше не охранять нас. Мы уезжаем из страны. Я уверен, ты понимаешь, почему я не могу говорить подробнее. Пожалуйста, больше не следуй за нами.
– Спасибо за то, что вы так хорошо относитесь к своим телохранителям и стараетесь, чтобы забота о вас была приятной обязанностью. Простите меня за все плохое, что было. Вы сами освобождаете меня от обязанности защищать вас, и вы не под арестом, так что можете ехать, куда захотите.
Отзывчивость Пумы, увы, стоила ему работы. Де Грейфф пришел в ярость, когда узнал, что телохранитель потерял нас из виду. Пума ответил, что мы не были ни пленными, ни арестантами, однако против негодования прокурора все было бесполезно.
Эта поездка походила на бегство от прошлого, тем более, что по дороге на границу с Эквадором у нас практически не было времени и возможности примерить наши новые имена и привыкнуть к ним. Они походили на костюм чуть-чуть не того размера, который нужно подогнать.
Мы должны были пересечь границу на третий день пути, чтобы сесть на рейс в Лиме. Но сначала нужно было, чтобы сотрудники иммиграционной службы проштамповали наши паспорта, не проверяя наши имена и фотографии. Альфредо решил эту проблему просто и привычно: подкупил агента Административного департамента безопасности. Наконец мы покинули страну.
Тем временем, Андреа готовилась лететь прямым рейсом из Боготы в Буэнос-Айрес. Никто не знал, кто она такая, и это делало ее незаметной.
Похоже, однако, что смена личности сработала: мы выехали из Эквадора, миновали Перу и без проблем прибыли в Аргентину. В Буэнос-Айресе в наши паспорта поставили печати и предоставили нам туристические визы на три месяца. Буэнос-Айрес очаровал меня почти мгновенно, – летние улицы были окутаны зеленью и пурпуром цветущей жакаранды[102].
– Не восторгайся так бурно, Хуанчито, мы здесь всего на сутки, – с усмешкой сказал мне адвокат Фернандес, сопровождавший нас в Мозамбик вместе с женой.
На следующее утро Буэнос-Айрес показался мне еще прекраснее, но наш путь уже был спланирован.
В аэропорту Эсейса я столкнулся с новой заминкой, заставившей меня подумать, что, возможно, я все-таки больше не увижу свою семью. Меня остановил один из работников таможни, заинтересовавшийся, почему это вдруг карманы шестнадцатилетнего мальчика полны драгоценностей. Меня отвели в маленькую комнатку и заставили все вытащить. Аргентинский таможенник сказал, что ему придется позвонить в консульство Колумбии.
– Или, может быть, ты предпочтешь всего этого избежать и спокойно сесть на свой самолет? Если нет, придется ждать, пока приедет консул Колумбии, и это точно все усложнит. Подумай, как ты хочешь поступить.
Мне показалось, что я понимаю, к чему он клонит, но я не решался что-то предлагать.
– Послушай, малыш, – сказал он, – положи триста долларов в журнал, который у тебя тут с собой, и притворись, что забыл его. А я тебя пропущу. Триста пойдет?
Я засунул между страницами журнала пятьсот долларов и «забыл» его на столе, заново распихал украшения по карманам и направился к воротам на посадку, где остальные уже ждали меня, бледные от беспокойства.
До Йоханнесбурга, первого нашего города в Южной Африке, мы путешествовали практически в роскоши. Однако на пути оттуда в мозамбикский Мапуту антисанитарные условия, вонь и дискомфорт стали предвестниками того, что нас ожидало дальше.