– Быстро подписал! Это приказ! – требовали они.
– Хорошо. Вот, я подписываюсь. И здесь же указываю, что меня зовут Хуан Себастьян Маррокин Сантос. Я не поставлю подпись как Хуан Пабло Эскобар. И даже рядом с именем Пабло Эскобара.
В конце концов они сдались, но посадили нас в разные камеры, и какое-то время мать я не видел и тем более не имел понятия, арестовали ли они Андреа, что происходит снаружи, и как там мои сестренка и бабушка. Камеры были чрезвычайно маленькими, около полутора метров в глубину и метр в ширину, с небольшой цементной скамьей. Места, чтобы лечь, не хватало – можно было только сидеть или стоять. Я провел там в изоляции три дня, ничего не рискуя есть из страха, что меня могут отравить.
Наше дело было в руках у Габриэля Кавалло, судьи, известного остановкой действия Закона о должном повиновении и Закона о полной остановке[105], амнистировавший всех, совершивших преступления при прежнем режиме. Весьма амбициозный юрист, на тот момент он боролся за место в Федеральном апелляционном суде. Признание ничтожности двух упомянутых законов наградило его репутацией святого, и я наивно полагал, что он разглядит в нашем деле очевидную подставу. Однако я ошибался.
Пока мы с матерью ждали вердикта в своих камерах, Кавалло проводил пресс-конференции, на которых заявлял, что после тщательного преследования ему удалось схватить семью наркобарона. О чем судья очень удобно для себя молчал, так это о том, что при обыске в нотариальных конторах нашли улики, оправдывающие нас. Мать зарегистрировала у нотариусов семь деклараций в запечатанных конвертах с подробным описанием шантажа и угроз со стороны Сакариаса, адвоката Лихтманна и их сообщников. Все это было тщательно задокументировано, дополнено нашими заявлениями и записями телефонных звонков, в которых нам угрожали. На каждом конверте была заверенная дата, и каждый нотариус мог удостоверить, когда поданы и зарегистрированы документы, первый из них – полгода назад.
Однако все эти свидетельства не помогали. Судья заявлял, что, поехав в Уругвай и спроектировав там какую-то мебель, я совершил тяжкое преступление. Я действительно ездил в Уругвай – в отпуск, пользуясь своим удостоверением, и я действительно спроектировал там мебель, – я этому учился и этим зарабатывал. Но каждое наше заявление переписывали так, что получалось признание вины. Естественно, мы отказались их подписывать.
Назначенные нам прокуроры Эдуардо Фрейлер и Федерико Дельгадо так и не предъявили нам никаких официальных обвинений. Они запросили данные у колумбийских властей и выяснили, что наши новые личности полностью законны, и предоставило нам их Министерство юстиции. Они исследовали финансовые документы и также пришли к выводу, что наша компания Galestar, загородный дом и две машины приобретены на законных основаниях. Больше того, за обе машины мы все еще выплачивали кредит.
Но даже несмотря на отсутствие причин для обвинений, наши разъяснения, легальность смены личностей, доказательства угроз и шантажа, которым мы подверглись, судья Кавалло продолжал разбирательство. Он публично заявил, что твердо поддерживает явно фантастическое заявление одного из офицеров, работавшего на комиссара Хорхе Паласиоса. И когда прокуроры отказались предъявить официальные обвинения, судья нашел способ отстранить их от процесса.
На четвертый день заключения нас перевели в следственный изолятор № 28 в самом центре Буэнос-Айреса. Мне позволили принять душ и предоставили испачканный мочой и экскрементами матрас. Хотя до этого я уже много раз был вынужден подолгу находиться взаперти, в той камере я по-настоящему понял, что значит лишиться свободы.
Мы ждали обвинительного акта от прокуратуры, но его все не было. В какую тюрьму нас отправить, решал Кавалло, и мать решила воспользоваться возможностью и поговорить с ним об опасности, с которой мы столкнемся, если нас отправят в обычный изолятор.
– Ваша честь, вы несете ответственность за то, что будет со мной, моим сыном и остальными членами моей семьи, пока мы находимся в заключении. Именно вам придется отвечать перед колумбийским правительством.
В итоге Кавальо отправил нас в Управление по борьбе с опасными наркотиками. Там мы могли отвечать на звонки из Колумбии и каждый день после полудня принимать посетителей.
Примерно в то же время арестовали и Сакариаса, но ему повезло куда меньше, поскольку отправили его в тюрьму «Девото». Согласно заявлениям бухгалтера на суде, другие заключенные, рассерженные тем, что он осмелился воровать у вдовы Пабло Эскобара, едва не линчевали его. Ненависть к Сакариасу в тюрьме была столь велика, что в конце концов его перевели в то же здание, что и нас, только этажом выше.
В Управлении по борьбе с опасными наркотиками мы с матерью могли навещать друг друга, так что мы много часов провели вместе. Быть с ней вместе казалось мне настоящей привилегией. Мать всю жизнь страдала клаустрофобией и теперь пользовалась любым предлогом, чтобы выбраться из камеры, даже предложила комиссару перекрасить все стены, решетки и двери следственного изолятора. А после этого мать предложила каждый день проводить уборку во всех кабинетах и душевых, лишь бы оставаться активной.
Охранникам было запрещено выключать свет в наших камерах, и мать, пользуясь возможностью, читала все, что только попадало ей в руки. Я читал в основном Библию и молился словами из псалма 91, который выучил наизусть еще во время войны в Медельине. Глядя на наше поведение, охранники постепенно стали относиться к нам гораздо лучше: можно сказать, мы заслужили их уважение.
Тем временем судья Кавалло решил конфисковать наши активы. Он потребовал, чтобы мать заплатила десять миллионов долларов, Андреа – три, я – два, а Стинфале, участвовавший в судебном процессе три с половиной тысячи долларов.
Судья давил на мать, настаивая, что если она пойдет ему навстречу, то и сама получит определенные преимущества. Например, если мать даст ему пароль к зашифрованному диску, найденному при обыске нашей квартиры, он отпустит меня; если она сделает заявление против бывшего президента Аргентины, Карлоса Менема, он освободит ее. Кавалло хотел, чтобы мы сказали, что попали в Аргентину благодаря переговорам с Карлосом Менемом.
За очень короткий срок к нашему делу привлекли семь разных прокуроров, одного за другим, и никто из них не нашел повода нас удерживать: Фрейлер, Дельгадо, Сторнелли, Реккини, Сеаррас, Панело и Агилар. В одном из заявлений последний просил провести расследование в отношении Кавалло за нарушение должностных обязанностей, злоупотребление властью и незаконное лишение свободы: «(…) судья, явно злоупотребляя властью, приказывает арестовать Марию Исабель Сантос Кабальеро лишь за то, что она является вдовой Пабло Эскобара».
Это было время, когда я снова понял, что мои любовь и признательность к Андреа просто безграничны. Она решилась забраться в мой самолет, когда у меня отказали двигатели и закончилось топливо. В самый худший момент для семьи Эскобар Энао. Андреа рискнула всем, чтобы быть со мной. В тюрьме я постоянно думал о ней. Чтобы быть рядом со мной, Андреа бросила учебу, семью и друзей, сменила личность и покинула страну. Ради меня она пожертвовала всем. Поэтому в первое лето моего заключения я пришел к пониманию, что пора сделать еще один важный шаг. Я давно хотел сделать ей предложение, но никак не мог выбрать «подходящий момент». Когда я сказал ей, что хочу провести остаток жизни с ней и только с ней, Андреа, охваченная эмоциями, расплакалась и обняла меня.
– Милый, я уверена, все наладится. Мы уже упали на самое дно, так низко, что дальше может быть только лучше. Я люблю тебя несмотря ни на что.
Мать, бывшая в тот момент в камере вместе с нами, обняла нас и сказала, что все будет в порядке. Однажды все, через что мы сейчас проходим, останется лишь воспоминанием.
Но заключать брак в тюрьме мы не хотели и решили дождаться, когда ситуация разрешится, и мы снова будем на свободе.
29 декабря 1999 года, в последний рабочий день суда перед январскими каникулами, меня и мать в наручниках и пуленепробиваемых жилетах отвезли на новое слушание в «Комодоро-Пи». Внезапно по дороге я осознал, что охранники оставили в моих наручниках ключи. Я не знал, что делать: это могло оказаться ловушкой, чтобы посмотреть, не сбегу ли я. Но все-таки я решил, что хоть у меня и появилась реальная возможность скрыться, лучше этого не делать: я не хотел провести всю свою жизнь в бегах, как отец. Так что я окликнул охрану.
– Смотрите, вы забыли кое-что.
Удивленная женщина забрала ключи и поблагодарила меня. Она сказала, что я сохранил ей работу.
По окончании суда нас заперли в камере в подвале здания суда, где мы должны были дожидаться машины, которая отвезет нас обратно. Но раньше машины, хотя и ближе к вечеру, пришли наши адвокаты Рикардо Соломонофф и Эсекьель Кляйнер с хорошей новостью: судья Кавалло распорядился о моем освобождении в тот же день, хоть и с несколькими ограничениями. Я не мог покидать город и должен был дважды в месяц отмечаться в полиции.
Однако вместо радости я испытал огромную печаль, думая о том, что оставляю мать в этом месте одну. С приказом об освобождении на руках мы занялись положенными формальностями, когда я заметил в одной из соседних камер Сакариаса и подошел к нему.
– Себас, Себас, тебя освободили?
– Да.
– Ты хороший малый, хороший человек. Все это было огромной ошибкой. Я не говорил ничего из того, что вы думаете, я сказал. Я никогда вам не лгал. Это Стинфале за все ответственен. Сам посмотри, я ведь тоже в тюрьме.
– Знаешь, Хуан Карлос, ты почему-то еще держишь нас за дураков, но больше мы с тобой не спутаемся. Единственный, кто довел все до таких крайностей, – это ты.
– Нет, нет, Себас, клянусь, я говорю правду! Это ошибка! И судья обещал, но ничего так и не выполнил!
Разговаривать с Сакариасом было абсолютно бессмысленно, и я вернулся в нашу камеру, чтобы помолиться вместе с матерью и поблагодарить Бога за свободу, и за то, что все начало проясняться.