– Оставайся смелым, сынок. Я знаю, ты вытащишь меня отсюда. Они не могли сразу освободить нас обоих. Я уверена, что ты не позволишь им держать меня здесь ни одного лишнего дня.
Мы рыдали, и я прильнул к матери, не желая расставаться. Охранники говорили мне, что я «могу идти», на что я отвечал «еще минуточку, пожалуйста». Было неописуемо больно оставлять мать взаперти, под постоянным пристальным взглядом камер наблюдения и круглосуточным искусственным светом, зная, что она невиновна.
Она проводила меня до лифта, и мы снова обнялись. Расплакались даже охранники. Я пообещал, что буду каждый день добиваться ее освобождения, несмотря ни на что.
По рекомендации нашего хорошего друга, певца Пьеро[106], я встретился с Адольфо Пересом Эскивелем[107], лауреатом Нобелевской премии мира, и объяснил нашу ситуацию.
– То, что вы рассказали, кажется мне правдой, – сказал он. – Я не могу подключать возможности SERPAJ[108], пока наш адвокат не рассмотрит все обстоятельства и не даст мне подробный отчет о возможных нарушениях ваших прав и прав вашей семьи. Но не волнуйтесь, она скоро свяжется с вами.
Казалось, этот процесс длился целую вечность. Но в конце концов я получил копию письма, которое Перес Эскивель направил судье Кавалло:
«Служба мира и правосудия пишет Вашей чести, чтобы сообщить, что мы получили заявление семьи Маррокин Сантос по делу, которое вы рассматриваете против них в суде. Мы считаем, что слова семьи представляют собой достоверный отчет о возможных нарушениях прав человека.
Согласно вышеупомянутому отчету, нынешние судебные разбирательства ведутся на основании серьезных обвинений в преступном сговоре и отмывании денег, фундаментальной основой которых является семейное родство с Пабло Эскобаром Гавирией.
Мы намерены связаться с судом для разъяснения пунктов, которые выглядят нарушающими неотъемлемые права человека. Нами движет лишь возможность оказания добрых услуг с целью защиты. Важно также, что любой иностранец в Аргентине имеет те же права, что и любой гражданин.
Адольфо Перес Эскивель»
Наконец хоть кто-то увидел правду за дымовой завесой, созданной Кавальо, Стинфале, Паласиосом и Сакариасом! И все же преследование не прекратилось. Однажды мы обнаружили, что полицейский пытался внедриться к нам, выдавая себя за друга сестры. Позже мне позвонил директор школы Жана Пиаже, в которой она училась, и сообщил, что некоторые учителя отказываются заниматься с Мануэлой из-за ее семейной истории.
– Я ценю вашу откровенность, – ответил я. – Я заберу сестру из вашей школы, коль скоро школа не заботится о своих учениках и не уважает их. Думаю, ей нечему учиться у таких невежественных людей.
Однако в другой школе Мануэла, которой тогда было пятнадцать, столкнулась с еще большей дискриминацией: телеведущий Гельблунг опубликовал ее фото и прежнее имя, невзирая на закон. Это вызвало протесты многих родителей, да и некоторые ученики начали издеваться над ней, рисуя граффити.
Со своей стороны судья Кавалло все еще был одержим идеей содержать мать под стражей. Он даже заявил, что сам факт того, что она колумбийка, делал ее вину несомненной. Это необоснованное задержание в конечном счете было не чем иным, как похищением длиной в год и восемь месяцев.
В этой тюрьме мать едва не лишилась жизни. Она почувствовала острую боль в одном из коренных зубов, и адвокаты потребовали отвезти ее к стоматологу, но получили отказ от судьи. Через некоторое время, когда инфекция усугубилась, и матери стало хуже, они повторили просьбу, и судья снова сказал нет. На третье ходатайство Кавалло ответил невероятно несправедливым и бессердечным образом: он послал матери плоскогубцы, чтобы она удалила зуб сама.
Но отек все не спадал. Прошло больше недели, и только когда Кавалло сказали, что состояние матери стало предельно опасным, он наконец выдал разрешение на посещение стоматолога. Вердикт врача был однозначен: еще три-четыре часа, и мать умерла бы от септического шока, то есть к моменту, когда судья смилостивился, заражение уже расползлось по всему ее телу.
Когда этот страх немного отпустил меня, я решил, что пришло время поговорить с коллегами в ОРТ. Я хотел рассказать им свою версию событий и пригласил всех профессоров на неформальную встречу. Но как только я начал, один из них прервал меня:
– Подожди, подожди, Себастьян. Тебе не нужно ничего объяснять. Мы знакомы уже четыре года. Ты приходишь сюда каждый день. Ты был одним из наших лучших студентов. Кроме того, ты живешь рядом с коллегой Аланом, и он видит тебя каждый день. И если у тебя каким-то образом получалось отмывать деньги в банках в три часа ночи, когда, наконец, появлялось хоть немного свободного времени, то, наверное, тебе стоит дать нам парочку объяснений – или, возможно, советов. Но мы уже говорили с руководством ОРТ, и мы все думаем о тебе одинаково. Поговори с нами о чем-нибудь другом, если хочешь, но не нужно ничего объяснять. Мы отлично знаем, что всю эту ложь о тебе состряпали намеренно.
В июле или августе 2000 года – в конце зимы в южном полушарии – по всему городу висели плакаты с рекламой Университета Палермо. Меня тогда очень заинтересовала архитектура, потому что я снова устроился в дизайн-студию, где работал раньше, и мне позволили работать из дома, чтобы я мог продолжать бороться за освобождение матери.
Я поделился с ней своим желанием изучать архитектуру в университете. Обучение было не слишком дорогим, и я мог посещать лишь часть курсов, чтобы не забывать о ее деле. Поначалу все шло хорошо, потому что многие из предметов мне зачли благодаря прежнему обучению и работе в области дизайна. Но между работой и учебой у меня оставалось все меньше времени на то, чтобы заниматься освобождением матери. В мае 2001 года я решил, что университет все же придется бросить, и уже шел в учебную часть с заявлением об отчислении, когда мне позвонил Соломонофф, один из наших адвокатов: мать наконец собирались освободить.
Обоснования Кавалло для ее содержания под стражей все-таки истощились. Последней попыткой было обвинение в преступном сговоре: судья заявил, что мать возглавляла международную преступную организацию, поскольку, чтобы вести дела в Колумбии, наняла двух колумбийских юристов – Франсиско Фернандеса и Франсиско Саласара. Разумеется, это обвинение довольно быстро начало разваливаться. Когда наши адвокаты предъявили апелляцию федеральному судье Риве Арамайо, подруге Кавалло, она, вместо того чтобы детально рассмотреть дело, ходила вокруг да около так долго, как могла.
Это был ключевой день разбирательства. Мы наконец должны были узнать, предстанет ли мать перед судом, все еще будучи под стражей, или уже после освобождения. Пока мы ожидали приговора, вышел судья с красным от злости лицом: прокуратура установила, что против матери нет никаких улик, кроме родства с Пабло Эскобаром.
После того, как судья ушел, появился наш адвокат и сообщил радостную новость: удалось договориться о внесении залога за освобождение матери. Денег у нас не было, но я был готов одолжить их. Однако Соломонофф сказал, что сам даст деньги, чтобы мать освободили сегодня же – на случай, если Кавалло попытается выдвинуть против нее новое обвинение.
– Я безмерно благодарен вам за то, что вы помогли нам с матерью решить эту проблему. Но я должен прояснить одну вещь: у меня не просто нет сейчас денег, я даже не знаю, когда и как смогу вернуть вам долг. Вы как никто другой знаете, что Сакариас отнял у нас все, – сказал я.
– Не волнуйся, Себастьян. Забудь. Твою мать сегодня отпускают, обязаны. Ей уже даже сообщили об этом.
Следующие два часа ушли на споры между судьей и нашими адвокатами по поводу уплаты залога, пока, наконец, секретарь Кавалло, Сесилия Амиль, не уехала в Центральный банк, чтобы пересчитать деньги. Было десять часов вечера, когда судья неохотно подписал приказ об освобождении, и мы смогли забрать мать.
Она хотела как можно скорее вернуться к нормальной жизни, но из-за того, что долгие месяцы ей пришлось провести в глубоком молчании, ей было трудно заново встроиться в повседневную рутину, и тем более – наслаждаться каждым мгновением. И все же в конце концов ее жизнь вернулась в обычное русло, и она продолжила обучение в нескольких престижных заведениях.
Мы все снова были дома. Судебное разбирательство перешло к завершающей стадии – слушаниям в Верховном суде, который распорядился провести исчерпывающую проверку наших счетов. Проверка, как и стоило ожидать, показала, что предполагаемых схем отмывания денег никогда не существовало. Расследование прекратили. Федеральный суд по устным уголовным делам № 5 снял с нас все обвинения.
Заголовки СМИ на эту тему были едва заметными в отличие от кричащих фраз, которыми журналисты бросались по поводу нашего задержания.
Практически одновременно с тем, как этот кошмар наконец закончился, я получил степень бакалавра архитектуры в Университете Палермо. Я продвигался в этой сфере довольно медленно, но все же рискнул открыть свою первую студию Box[109] Arquitectura Latinoamericana. Позже я вошел в команду архитекторов, выигравшую конкурс на проектирование мавзолея Хуана Доминго и Эвы Перон, – эту задачу мы выполнили вместе с «Estudio AFRa», LGR и Фернандесом Прието. Вместе с тогдашним президентом общества архитекторов, Даниэлем Сильберфаденом, и известным архитектором Роберто Буснелли я спроектировал четырнадцатиэтажное здание и выиграл несколько других грантов в районе Пуэрто-Мадеро.
В декабре 2002 года я сдержал слово и женился на Андреа. Мы хотели провести церемонию на открытом воздухе в отеле, но аргентинская католическая церковь была против такого рода бракосочетаний. Как всегда, вмешалась мать, и как всегда, совершила невозможное: епископ Буэнос-Айреса, Хорхе Марио Бергольо, санкционировал свадьбу. Вопреки всему матери удалось получить аудиенцию с человеком, который затем стал папой Франциском.