И опять народ оказался прав: мотивы бескорыстного патриотизма действительно сквозили в действиях этой троицы. На их борьбу действительно нужны были деньги, а еще больше они были нужны на выживание и пропитание.
– Они к тебе пришли или ты сам их нашел? – допытывался Хачик.
– Я, – признавался сосед с затаенной гордостью.
– И что тебе, то есть вам от меня нужно?
Карапет схватил отца за руку:
– Прошу, Хачик, выслушай их. Они к тебе придут, не гони. Поговорить хотят, вот и все. Говорят, ты тот человек, который нужен.
Папа помолчал. И тихо ответил:
– Так я и не понял, Карапет, кто им нужен.
Но Карапет был в ударе, в него вселился дух красноречия. Сосед вскочил, стал размахивать руками и был очень убедителен:
– Посмотри со своего великого полета, посмотри с высоты, на которую ты взобрался благодаря родной земле и природной смекалке, посмотри и увидишь, что есть на свете люди, которые нуждаются в тебе.
– Я знаю, что есть такие люди, – спокойно отвечал отец. – Род мой, родители, дети, Люся.
– Такой, как ты, может иметь семью гораздо большую. Очень большую семью.
Отец пожал плечами.
– Ты понимаешь, о чем я, Хачик?
Отец побрел в дом.
– Я тебе полсарая отдал, – закричал Карапет ему вслед.
– Спасибо, – ответил Хачик, не оборачиваясь.
Он шел к дому. Посмотрел на темнеющее небо, подвязал повисший уголок навеса над грядками позднего лука, смахнул с очерствевшего, как горбушка, огуречного листа жирную гусеницу, подобрал на тропинке Маринкину игрушку.
Увидав в окно, как приближается муж, мама стала собирать на стол. Отец видел внизу под горой первые огни редких уличных фонарей и первые, орошенные некрепким тусклым светом окошки в домах, крыши, припорошенные робким снежком. И вдруг почувствовал страшную тоску, будто действительно расставался с любимым, безмятежным миром. Как будто вот-вот должен был окунуться в неведомую, бурлящую пучину. Он уже знал, что все это означает. Призрак дона Корлеоне витал в эту минуту над моим отцом. И говорил с ним в эту минуту:
– Если есть страх, ничего не получится.
– Я знаю, дон Корлеоне.
– Если есть сомнения, ничего не выйдет.
– Я понимаю, дон.
– А если есть знание и понимание, то какого черта ты, сукин-слабак-сын, уклоняешься от великой чести и великой ответственности?
– Да я и не уклоняюсь, дон Корлеоне. Я просто не знаю, в чем она выражается.
– Не торопись. Поймешь еще.
– Хачик, я на стол накрыла. Мы все есть хотим, – негромко крикнула мама, высунувшись в окно.
И дух дона Корлеоне временно исчез.
Вечером папа и мама шептались, а я подслушивал.
– Хачик, – горячо шептала мама, – этот человек проверял меня. Он не просто так смотрел на меня, он меня изнутри прощупывал.
Она все не могла успокоиться от встречи с бывшим психиатром. А это был именно он. Но папа смотрел на нее с нежностью и гладил по голове.
– Но ты же была молодец?
– Я старалась, но мне было не очень приятно. Он лежал там на дороге, как будто она ему принадлежит, как кровать или раскладушка какая-нибудь. Как будто ему мягко там было. Очень неприятно мне было, Хачик.
– Ты смелая женщина, ты моя жена.
– Хачик, я знаю, чья я жена. Но эти люди…
– Мы пока не знаем, кто они. Пожалуйста, будь спокойна. То, что рассказывает Карапет, еще раз сто проверять надо. Он же олух, ты ведь знаешь.
Отец улыбнулся печально и нежно, но на маму это не подействовало обычным успокаивающим образом. Когда она волновалась, то ковыряла до крови заусенцы вокруг ногтей. Эта ее привычка передалась и Светке. Но Светку за это поругивали, предвещая в будущем уродливые узловатые пальцы, а маму некому было отчитать – папа людей за слабости только жалел. Люся отчаянно понимала: ребенок не виноват, он берет пример с родителей, и поэтому всеми силами скрывала свой порок. В присутствии детей Люся держала себя в руках, вернее, руки свои держала при деле, не допуская праздности. Но Хачик, он другое дело, при нем можно расслабиться. Вот обкусывает она кожу вокруг некрупных, но, увы, потерявших юношеский перламутр ногтей, а папа терпеливо отводит Люсины руки ото рта, как с ребенком с ней обращается, честное слово. А Люся, ну точно ребенок, безропотно подчиняется.
– Мы не знаем, чего они хотят от нас, но знаем, что чего-то хотят. – Хачик говорит веско. А мама уже трясет его за рукав и требовательно наставляет:
– Если они будут вовлекать тебя в какую-нибудь опасную игру, ты, Хачик, не вовлекайся.
Папа уклончиво качает головой.
– Неужели ты согласишься?! Это опасно!
Папа вздыхает, а улыбка сама собой опять расцветает на его смуглом лице.
– Не будем торопиться, родная. Не будем за них фантазировать. Мы скоро все узнаем. И про этих людей, и про их намерения.
И он, как всегда, был прав. Эта троица заявилась сама, той же ночью.
Еще до того, как они стукнули в окно, проснулись ежи. Зашуршали в заиндевевшей траве и разбудили чутко спящего деда. Он крякнул, крутанулся на кровати и растревожил бабушку. Она храпела, и потому, когда что-то в безмятежной ночи ее грубо выбрасывало из райских кущ сновидений, последний аккорд ее храпа был устрашающим, как трубный глас, возвещающий общий сбор перед последней битвой. И этот апокалипсический пассаж бабушки разбудил маму. Она вскинулась и… пошарив рукой, рядом не нашла отца.
Он стоял у открытой двери за прозрачной марлевой занавеской. С улицы за ней его не было видно, зато он мог наблюдать за происходящим. Он стоял и просто ждал. Он видел, как к дому приближаются трое бородачей, один из которых выделялся невероятным ростом. Раздался короткий стук в окно, который заставил проснуться всех. И дом, и его обитатели замерли в ожидании.
– Дверь моего дома никогда не запирается. Кто вы и зачем пришли?
– Мы путники, хотим ночлега.
– Пожалуйста, проходите, гости дорогие. Мой дом – ваш дом.
Путники переглянулись.
– Что ж, говорят, у тебя сарай есть. Пойдем туда, чтобы не будить домашних.
Отец согласился.
– А курево есть? – спросил самый крупный из гостей.
– Мой табак – твой табак.
И они ушли.
– Света, а Света, ты спишь? – толкнул я в бок сестру, когда пробрался к ее кровати.
– Отстань, не сплю я.
– Пошли, послушаем, о чем они говорят.
– Не пойду, холодно.
– А ты одеялом обмотайся.
Я хорошо знал характер сестрицы: две-три фразы отрицания, короткая пикировка и в финале ворчливое согласие. И на этот раз мне удалось ее убедить, и Светка даже оделась в теплый свитер и шерстяные носки. Мы осторожно выскользнули из комнаты, чтобы не разбудить Маринку. Но когда мы пробрались к входной двери и потянулись было к огоньку из оконца сарая, цепкие руки матери отловили нас у порога.
– Ага, – сказала она. – Не спите.
Мы с сестрой пришли в замешательство. Ведь мы были уверены, что сейчас с позором будем водворены назад – в детскую спальню. Но, против ожиданий, Люся сказала:
– Дети, значит, так, послушайте меня внимательно, сделайте, что я попрошу, а потом навсегда забудьте, что вы это сделали.
Мы со Светкой беспокойно переглянулись. Люся, казалось, была не в себе.
– Дети, идите и послушайте, о чем говорят эти люди с вашим отцом.
Мы, остолбенев, глядели на мать.
– Понятно? – требовательно вопрошала она.
Мы тупо кивнули. Но чего-то не хватало. И она привела последний и сокрушительный аргумент:
– Это очень важно.
Судя по ее сосредоточенному лицу, по лихорадочно пылающим глазам, потемневшим этой ночью, утратившим русскую прозрачность, отразившим неведомые нам доселе бездны Люсиной души, «это» действительно было очень важно. Не просто же так мать толкает детей на семейное преступление – подслушать, о чем говорит их отец со своими хоть и непрошеными, но гостями. Это была наша мать – решительная, самоотверженная – мы узнавали ее такой. Но это была другая женщина – знакомые черты пролились через ведомые границы в заповедные области. И такой мы ее совсем не узнавали. Оба наших родителя вдруг превратились в неведомых пришельцев из других миров.
– Ну? Пойдете? Идите!
Мы сомневались, мы не понимали. И конечно, согласились.
Кружной тропой мы пробрались к окраине нашего сада и нырнули в самую гущу кустов сирени, где наша младшая сестра Маринка устроила себе тайное укрытие, «лесной домик» – нечто среднее между шалашом и землянкой. Мы осторожно залегли в ямке, вырытой неизвестно для каких нужд нашей сестрою-фантазеркой. Опавшие листья в углублении образовали естественную перину. В целом нам было удобно, если бы не строжайший наказ матери:
– Не шуршать! Лесные люди очень осторожны. Почувствуют неладное, нам несдобровать.
Мы прислушались. Голоса звучали ровно, без всякой агрессии, без малейшего намека на возможный конфликт.
– Ты человек серьезный. По всему видно, – говорил отцу тот, что напугал маму. Это был психиатр Тигран.
Папа промолчал. Гость продолжил:
– Ты добился большого личного успеха. За это мы тебя уважаем.
Папа снова промолчал.
– Ты добился этого успеха сам. За это мы тебя уважаем еще больше.
Папа ответил:
– О каком успехе ты говоришь, уважаемый?
– Я говорю о личной победе над собой. О смелости, которую ты проявил, чтобы изменить свою жизнь.
Собеседник был умным, затевать с ним игру было ни к чему.
– Она еще не изменилась, – сказал Хачик.
– Она изменится, – заверил гость.
Папа кивнул. Для всех было очевидным – это будет.
– Что вы от меня хотите, братья?
– Мы хотим, чтобы и наша жизнь изменилась.
– Вы умеете шить туфли?
Бородачи переглянулись. Безумный Гагик давно положил пытливый глаз на клещи, взял и разогнул их.
– Нет, туфли не умею. И ничего не умею.
– Так как же я могу вам помочь?
– Позволь нам быть рядом, – сказал Тигран, и слова были увесистые, как дыни по осени.