и свадьбы. В посёлке шушукаются, что с приходом темноты с разных концов города сюда стекаются "долбёжники" и проигрывают в карты жизнь случайных прохожих. Вечером Антошка сюда ни за что бы не сунулась, но и сейчас почти бежит, готовая, не смотря на усталость, в любой момент сорваться и изо всей мочи припустить к выходу. Она тревожно прислушивается к треску веток, шороху листьев, карканью ворон и собачьему лаю, но в то же время продолжает начатые у школы раздумья о везении и невезении. Взять хотя бы Верку Седых. Типичный пример невезения, хотя живёт она в отличие от Антошки не где-нибудь, а в самой Москве.
3
Познакомились они этим летом в пионерлагере. Первую и вторую смены Антошка, как водится, отбарабанила в своём родном лагере имени Комарова по путёвке от материного завода, и там всё было, как всегда: комаров хватало, кормили кашей и гороховым супом, в полдник давали кисель и печенье, но строем ходить не заставляли, купаться можно было от завтрака до обеда, а в тихий час они с девчатами болтали, не опасаясь, что кто-то ворвётся в спальню с криками, что, мол, закрыть глаза и спать немедленно. Ребята были все свои, вожатые тоже. Антошка в этот лагерь с первого класса ездит и не жалуется, но в августе мать по блату отправила её в лагерь "улучшенного содержания". Это ей тётя Нина подсудобила. Она в Москве в министерстве работает, а детей своих у неё нет, вот она Антошке путёвочку бесплатную и цапнула. Мать, конечно, обрадовалась. Ещё бы! Тётя Нина уж так этот свой "Юный будёновец" расхваливала: там тебе и бассейн, и ребята все культурные – не курят, матом не ругаются, и вожатые все с высшим образованием, а питание, как в правительственном санатории.
Вообще-то Антошка всегда мечтала попасть в "Артек", или хоть одним глазком поглядеть на него. Говорят там море, горы, кругом розы цветут – красота! Но в "Артек" посылают только отличников, да и то не всех, а с блатом. Когда мать, вся сияющая, заявилась домой с путёвкой в тётининин "Юный будёновец", Антошка особой радости не выказала, и та обиделась, – стиснула губы, будто зажала ими щепотку мелких гвоздиков, а когда Антошка, не выдержав, спросила: "Мам, ты что обиделась?", вдруг разоралась, будто один за другим эти гвоздики ей в голову вколачивала: "Меня в детстве никто в лагеря не отправлял. Я с шести лет нянькой у твоего дядьки разлюбезного забесплатно работала. Нет бы сказать: "Спасибо, мамочка", а то ишь харю воротить вздумала. "Артек" ей подавай! Заруби себе на носу, лучшее – враг хорошего". Антошке пришлось много раз сказать спасибо, чтобы мать отмякла, но только перед сном, когда они пили чай с халвой, к матери вернулось, наконец, обычное чувство юмора и, хитро подмигнув, она сказала: "Лучше, дочь, синица в руке, чем лётчик испытатель в небе. Ты представь себе, что твой "Артек" – генерал, тогда "Юный будёновец" будет вроде как полковником, а полковники, небось, тоже на дороге не валяются".
В "Юном будёновце" всё оказалось именно так, как тётя Нина расписывала: кирпичные корпуса, клумбы, газоны, аллея героев, бассейн, даже музей. Антошке, правда, не очень понравилось, что речки нет, во время тихого часа не шелохнись – не прогреми, купаться дают по пять минут, а после полдника – политинформация, зато туалеты были в каждом корпусе, кино крутили почти каждый вечер и кормили так, что Антошке самой не верилось: в полдник бутерброд с колбасой или сыром, а вдобавок обязательно банан или апельсин. Бананов она отродясь не видела, и очень они ей понравились, а ребята в отряде многие отказывались, говорили: "Меня с детства от них тошнит".
В первый же день им выдали форму: шорты с рубашками, гольфы, пилотки и распределили по парам: мальчик с девочкой, чтобы они так на линейку ходили, в клуб, в бассейн и в столовую. Ребята в отряде давно уже все друг друга знали, поэтому быстренько разобрались по парочкам. Остались только Антошка и ещё одна девчонка – Верка Седых, некрасивая, худая, и почему-то ужасно жалкая. Встретишься взглядом и сердце сжимается, а почему сама не знаешь. Стали они везде парой ходить. Антошка Верке всякие анекдоты травит, та ей в рот заглядывает. Верка в этот лагерь уже не первый раз ездила, поэтому в курсе была, кто с кем в прошлом году дружил, кто кого на белый танец приглашал, кто с кем целовался, так что скоро Антошка знала про всех всё, а они про неё ничего.
Никогда прежде она в таком странном положении не оказывалась. Всю первую неделю её не покидало ощущение, что от отряда её отделяет невидимая стена. Подойдёшь к какой-нибудь девчонке – нос воротит, к группке подойдёшь – молча отходят, как от завшивевшей. Нельзя сказать чтобы такое положение очень уж ей нравилось, но до поры до времени она крепилась, думала: стерпится – слюбится.
Как-то раз, перед отбоем, когда Антошка одной из последних в умывалке зубы чистила, Катька Дымова, которая у них в отряде была председателем и одновременно самой красивой девчонкой, спросила:
– Ты чего это с Седых дружишь? Разве не знаешь, что мы ещё в прошлом году ей бойкот объявили?
Антошка обрадовалась, что Катька с ней заговорила, но, поскольку рот был набит пеной, лишь промычала:
– Похэму?
Катька презрительно сощурила зелёные, как виноградины, глаза и сказала:
– Потому что она воровка.
Антошка так и застыла со щёткой во рту.
– Не может быть!
– А ты дружи с ней побольше. Она и тебя обворует. Ты новенькая, мы против тебя лично ничего не имеем, но ты поставила себя против коллектива. Объяви Седых бойкот, и мы будем с тобой дружить.
Упавшим голосом Антошка сказала:
– Она же со мной в паре ходит. Что ж она теперь совсем одна останется?
– Так ей и надо. Вот мы тут тебе ультиматум написали, держи.
Катька протянула Антошке кусок тетрадного листа, на котором было жирно выведено УЛТИМАТУМ, а на обратной стороне был нарисован череп с костями.
– Даём срок до завтрака.
– А если я откажусь? – Антошка почти с отвращением представила себе умоляющие Веркины глаза.
– Пеняй на себя!
После этого разговора, не смотря на то, что была уже в ночнушке, Антошка подошла к Веркиной кровати и сурово сказала.
– Пойдём, разговор есть.
В Веркиных глазах метнулся страх, но она покорно встала и, ни слова не говоря, поспешила за Антошкой к выходу.
На улице было ещё светло, до отбоя оставалось всего пара минут и в любой момент их могли застукать, поэтому, не мешкая ни секунды, Антошка отвела Верку к забору (в этом замечательном лагере ни рощицы, ни кустов каких-нибудь приличных не было) и спросила:
– Это правда, что про тебя говорят, что ты воровка?
Веркины и без того влажные глаза стали несчастными как у больной собаки. По ним Антошка всё без слов поняла, но опять спросила:
– Правда это?
Опустив голову, Верка кивнула.
– Почему? – спросила Антошка.
– Они со мной дружить не хотели.
– И что же ты украла?
– Конфеты.
– У кого?
– У девчонок.
– Много?
– Все.
– А как они узнали?
– По фантикам.
Собственно большого преступления в том, чтобы залезть к кому-нибудь в тумбочку и спионерить одну две конфетки Антошка не видела. У неё самой в Комарове пионерили, да и сама она иной раз не выдерживала конфетной бескормицы. Что в этом такого? Хочется же. Но вот чтобы все украсть? Антошка молчала. Не глядя на неё, Верка спросила:
– Ты теперь тоже мне бойкот объявишь?
Антошка хотела сказать, что надо, мол, подумать, но почему-то сказала:
– Дай слово, что никогда больше этого делать не будешь.
Размазывая слёзы по лицу, Верка радостно закивала. Антошка вздохнула, схватила её за руку и, как два привидения в белых ночнушках, они понеслись к корпусу, где у входа их уже поджидала вожатая:
– Это что за безобразие? Вы где были? Седых, ты почему плачешь?
– Ольга Пална, Вера цепочку потеряла, мы её искали, – сходу соврала Антошка.
Вожатая встревожилась:
– Нашли?
– Нет.
– Золотая?
– Медная, с красным камушком.
Вожатая облегчённо вздохнула.
– Ну это ещё куда ни шло. Быстро по кроватям. Завтра объявим уборку территории, может и отыщем твоё сокровище.
В палате было уже темно, девчонки делали вид, что спят, Антошка легла и несколько минут беспокойно ворочалась, представляя себе, как завтра из-за её вранья всех заставят убирать территорию, но утром Ольга Павловна про своё обещание так и не вспомнила, зато девчонки в столовой обступили.
– Ну что, объявляешь бойкот?
Как можно жалостливей Антошка попросила:
– Простите её, девчата, она ведь и так уже раскаивается.
– Мы тебя предупредили: не объявишь, с тобой тоже никто дружить не будет.
Антошка вздохнула и шепнула обречённо:
– Я лежачих не бью.
С тех пор никто в отряде, кроме Верки, с ней не разговаривал, зато та вся лучилась благодарностью. В принципе, даже такую ситуацию Антошка со скрипом, но выдержала бы. Жаловаться на записки с угрозами и обзывательства она считала ниже своего достоинства, поэтому, молча, готова была терпеть их до самого конца смены, но однажды ночью она проснулась, почуяв рядом с собой какую-то странную возню. Открыв глаза, она увидела в проходе между своей и Веркиной кроватями, две фигуры, которые, хихикая, переливали воду из банки в банку. Этот способ заставить человека во сне напрудить в постель она прекрасно знала и хорошо представляла себе, каким позором эти ночные хиханьки могут для них с Веркой обернуться. Ни слова не говоря, она изо всех сил врезала одной из фигур кулаком. Та вскрикнула. Как по команде, со всех коек повскакали, навалились, стали рвать волосы, царапать, кусать... Но кого? Антошка-то, не будь дурой, давно уже соскользнула со своей кровати, так что вся эта потная масса молча мутузила сама себя.
Проползя под кроватями до выхода, Антошка выскользнула за дверь, с часок посидела перед корпусом на качелях, всплакнула, мать вспомнила: "Эх, где-то она сейчас? Спит себе, небось, и не знает, как её дочку тут обижают". Сверху глазами полными сочувствия на неё смотрела Луна. Антошка, конечно, знала, что никакие это не глаза, а кратеры лунных вулканов, но сейчас ей хотелось, как в детстве, думать, что Луна это лик Божий, который ласково смотрит на неё, как бы говоря: "Не робей, Антоша, прорвёшься!". Луна смотрела на неё, а она на Луну, и очень скоро случившееся в палате стало казаться смешным и неважным, а важной стала окутавшая её тишина, озвученная шушуканьем кузнечиков, шёпотом травы, ароматным хором флоксов с клумбы, мелодией плывущих по небу серебристых облаков и тонкими голосами звёзд. Антошке показалось, что маленький, мирок лагеря, в котором верховодят жестокие и несправедливые девчонки, растворился в огромном тихом мире, где царит добро и любовь... Наверное, она задремала, потому что когда попыталась открыть глаза – веки были тяжёлые и липкие, как из пластилина. Она поднялась с качелей и сонно побрела к корпусу. В палате было тихо, лишь с Веркиной кровати доносился скулёж. Антошке очень хотелось спать, но, проглотив зевоту, она спросила: