В баню они ходить не любят даже больше, чем на поляну. Кому же понравится у всех на виду раздеваться и, умирая от щекотки, корчиться в крепких руках Катьки Бориски, когда распаренная, в мокрой комбинашке с прилипшими ко лбу кудряшками она изо всех сил трёт им живот и спину жесткой мочалкой. А мыльная пена? По виду напоминает растаявшее мороженое, а на вкус ужас, что такое: в прошлом году Антошку от неё даже вырвало. А глаза как жжёт? Слёзы сами собой из глаз так и текут горячие, как чай. Единственное, что в бане весело, так это когда их окатывают из толстого, похожего на змею шлага. Раньше, в малышовой группе, они его боялись и жались по углам, а сейчас весело скачут под струёй, забыв, что надо стесняться своих "глупостей".
Потом в прохладном предбаннике кастелянша Олимпиада Сергеевна по списку раздавала им в руки чистые трусы и майки и весь день им нельзя было кататься на качелях и играть в песочнице, зато вместо тихого часа в большом зале дома отдыха "Текстильщик" состоялась генеральная репетиция и многие волновались, думая, что там будет генерал. Ночь Антошка не заметила, а с утра, не смотря на запрет, несколько раз вместе со всеми бегала к воротам смотреть на дорогу. Воспитательницы отгоняли их, но после завтрака махнули рукой: "Что с ними поделаешь, не метлой же гнать". Антошка, хоть заранее и настроила себя спокойненько, пока никого в группе не будет, наиграться игрушками, всё же не удержалась и, поддавшись всеобщему волнению, тоже стала ждать. Ей казалось, что чем изнурительнее и дольше будет ожидание, тем больше вероятность того, что мама всё же приедет. Но вот, из-за поворота вывернул тяжёлый, как бегемот, автобус и, напукав вонючим дымом, остановился у столбика с дощечкой "42 км". Двери отворились...
Кто-то уже вышел и, щурясь от солнца, всматривался в смуглевшие за забором детские лица, кто-то решительно пёр к воротам, а тётенька в очках, не дождавшись своей очереди, через открытые окна кричала: "Здесь мы, Олечка, и Гоша здесь, и бабушка, и Мурзик". К Екатерине Борисовне то и дело подбегали счастливчики с криком: "Екатеринбасна, ко мне приехали!", у ворот кипела толкучка, кто-то изо всех сил подпрыгивая, звал: "Мама, мама, вот же я!", а кто-то толстым голосом удивлялся: "Смотри как вымахал! Богатырь, да и только!".
Отвернувшись от чужого праздника, просунув голову через железные прутья забора, Антошка смотрела на опустевший автобус и безучастно курившего рядом водителя. Меж тем голос заведующей несколько раз оглушительно рявкнул по радио: "Раз, раз", смолк и вдруг, прорвался из немоты эфира хрипом: "...варищи родители, во избежании ..носа не кормите детей немы... руктами, не купайте ...ке, не разреша ... песке. В районе зарегистри.. несколько случаев ...рии...". Она говорила и говорила, а по дороге, ведущей в поля и к реке, пестрым табором растянулась толпа с рюкзаками и одеялами, гамаками и бадминтонными ракетками, сумками полными конфет, ватрушек, протёкших газетных кульков с малиной и смородиной. Мутными от слёз глазами Антошка смотрела вслед восседавшей на плечах у папки Даниловой и толстой паре в войлочных панамах, уводившей пьяного от счастья Марусина.
"Ну что, пойдём, горе моё, – будто издалека донёсся до неё голос Катьки Бориски, – побудешь сегодня во второй группе с Ниной Никитичной, у неё Гусев и Моисеенко остались неохваченные, а ко мне муж приехал, мне, чай, тоже отдохнуть не грех". Уж на что, казалось, Антошке грустно было, но при известии, что не одна она такая разнесчастная, что есть, оказывается и другие "неохваченные", она почти обрадовалась. А то, что весь день придётся просидеть во второй группе, а не в своей, так это даже хорошо. Нина Никитична – воспитательница хоть и пожилая, но добрая. Точно так же, как и у них в группе, здесь под белым плафоном висят липкие ленты, с чёрными точками мёртвых мух, так же с портрета на стене улыбается кудрявый мальчик Ленин, так же по стенам развешаны "наглядные пособия" и так же душно.
На руках у Нины Никитичны плакала безутешная маленькая Моисеенко, а в коридоре за руку с матерью им встретился заплаканный, но успевший уже перемазаться шоколадом Гусев. Оказалось, его родители ехали к нему не на общем автобусе, а на собственном мотоцикле с коляской, да вот не доехали. Всего в километре заглохли, так что отец остался на дороге грязными по локоть руками копаться в нутре блестящего, как стрекозиное брюшко мотоциклетного мотора, а мать за сыном пешком пришла.
"Ну вот, привела тебе, Никитична, своё сокровище – уж ты не взыщи. Эта на югах прохлаждается, а ребёнок тута один мается. Да ещё и мой приехал, как снег на голову. Уж я тебя потом отдарю по-свойски, в обиде не останешься", – извиняющейся скороговоркой басила Катька Бориска, подталкивая Антошку от двери, словно боялась, что Нина Никитична вдруг сейчас возьмёт и передумает, но та невозмутимо сказала: "Где одна, там и двое, – и хитро подмигнула, – беги-беги уж, молодуха, штаны тока от радости не теряй".
Исплакавшаяся Моисеенко скоро уснула, а Антошка поиграла с самой лучшей в группе куклой в "дочки-матери": покормила её, рассказала сказку про кота в сапогах, уложила спать, а пока та спала, нарисовала очень красивый рисунок, на котором с одной стороны было изображено солнце, с другой луна, посерёдке звёзды, а внизу она сама с Мурой, у которой к хвосту был привязан воздушный шарик, и мама с чемоданом, в котором лежали подарки. Было тихо-тихо. Время тянулось медленно, будто его сварили в сладкой тягучей сгущёнке. Казалось никогда не кончится этот грустный день, но вдруг дверь приоткрылась, и в неё просунулся сделанный из газеты рупор, гнусаво проговоривший: "Петрова Антонина с вещами на выход, к вам родной дядя приехал, с тёткою".
Она ушам своим не поверила. Внутри аж всё подпрыгнуло от радости. Мгновение, и в дверном проёме показалась долговязая фигура дядьки Кольки и бледненькая мордашка его жены, которую он иногда называет Галкой, а иногда, почему-то, Сергевной. "Ну чо сидишь, как не родная, не узнала? – спросил он, и пока, опрокидывая на своём пути стулья и игрушки, Антошка вихрем неслась, чтобы обнять, прижаться щекой к рыжей щетине, запрыгать вокруг на одной ножке, солидным баском сообщил: "Мы тут это, навестить. Племянница она нам, поэл? Можно забрать?". "Берите, нам вашего добра не надо", – опуская на колени вязанье засветилась глазами поверх очков Нина Никитична, – только на концерт не опаздывайте, а то у нас с этим строго". И вот, стараясь попадать в ногу, Антошка бежит рядом с дядькой по коридору, а еле поспевающая за ними Сергевна тащит многообещающе тяжёлую авоську со вкуснятиной. На крыльце Антошка вспомнила, свернувшуюся комочком на ковре перемазанную соплями Моисеенко и решила, что раз уж она осталась одна неохваченная, то вечером обязательно получит от неё пять леденцов, три ириски и пирожок с черникой.
Дядя Коля – младший мамин брат и Антошка всегда относилась к нему чуть снисходительно, ещё бы, ведь он на целых семь лет был младше мамы. Та уже в первый класс ходила, когда он ещё только родился. Мама любит его, но считает, что он "бедовый, безалаберный, и что жизнь научит его свободу любить", а, когда, поскандалив с тёщей, он приходит в гости с вещами, мрачно ставит перед ним на стол тарелку щей, а когда та пустеет, отворяет дверь в коридор и говорит: "Вот те бог, а вот – порог". Но всё равно дядька частенько ночует у них на раскладушке и страшно, как лев, храпит.
У дяди Коли привычка насвистывать мелодию из "Серенады солнечной долины", которую он раз сто, наверное, смотрел совершенно бесплатно, потому что в детстве был доходягой и пролезал через дырку в заборе за которым крутили кино. Кроме того он то и дело вставляет никому не нужное слово "поэл" и мама говорит, что это у него слово-паразит. Несколько лет назад он завербовался в Сибирь, но через полгода вернулся, и в праздники, когда они с Сергевной, приходят в гости, чтобы съесть у них все шоколадные конфеты, любит порассуждать о том, какие в Сибири, не то что здесь, люди были хорошие, да похвастаться, как они "отлично, поэл" в тайге жили, кедровые орешки пощёлкивали, жаль проклятая болячка подкузьмила. Во время войны, когда дяде Коле было примерно столько же лет, сколько сейчас Антошке, от голода он уснул зимой в сквере, притулившись к гранитному цоколю памятника Сталину. Его спасли, но всё ж с тех пор кости у него болят от ревматизма, так что порой он в крик кричит и, несмотря на молодость, сидит на третьей группе инвалидности и работает на лёгкой работе сантехником в доме культуры.
До сегодняшнего дня Антошка дядьку не одобряла за то, что при посторонних он любил вспоминать, как однажды, когда ей было всего три года, она подошла со спущенными трусами и попросила проверить нет ли у неё в попе "гомна", или в другой раз на вопрос, в какую группу ходит, гордо ответила: "В мышеловую". Кроме того, по дядькиной просьбе она частенько исполняла песню: "Крепизьдиолог, крепизьдиолог – ты ветру и солнцу брат", и все почему-то смеялись. Много у неё на дядьку обид накопилось, но сегодня она все ему простила.
Он позволил купаться сколько влезет, так что долго потом она стучала зубами на одеяле; а, когда играли в дурака, и один раз ей удалось выиграть, с уважением сказал: "Далеко пойдёшь".
А ещё они пекли в костре чёрный хлеб на палочках и дядька называл его "пищей богов", а потом чуть не опоздали на концерт, и всю дорогу бежали, но всё обошлось, и вместе с группой Антошка плясала украинский танец, пела песню про Ленина и играла на металлофоне, а дядя громче всех хлопал и с гордостью оглядывался на окружающих, приговаривая: "Во наяривает, поэл, всем племянницам племянница".
День посещения оказался не таким уж длинным, но от счастья Антошка устала и, когда дядька с Сергевной уехали, не заплакала, как многие, а просто пошла спокойненько в кровать и уснула.
А на следующее утро Львов дунул в коробку с зубным порошком и в умывалке стало бело, как зимой. Все тоже принялись дуть и скоро стали похожи на чихающих снеговиков. Катька Бориска обзывала их "иродами", в наказание всё утро не разрешала прикасаться к гостинцам, а после обеда Антошку вырвало, у неё был горячий лоб, и её уложили в изолятор.