За непрозрачными белыми занавесками скрипели качели, звенели голоса, шумели сосны, каркала ворона, а внутри пахло лекарствами, медсестра гремела в соседней комнате железками на обливных подносах и каждые два часа заставляла пить лекарство. Одна-одинёшенька Антошка лежала на мягкой сетчатой кровати и тосковала. Во первых она опасалась что без присмотра, от её гостинцев останутся рожки да ножки, кроме того обидно было, что вчерашнее счастье, как бы она не перебирала в памяти счастливые мгновенья, вновь пережить не удавалось, и день посещения, как огромный, украшенный огоньками и флагами корабль медленно уплывал в прошлое. Языку было шершаво во рту, живот был, как чужой, от слабости Антошка засыпала, а во сне видела морщинистое лицо бабы Веры, которая говорила: "Не горюй! Жись, девка, как зебра: одна полоска у ей чёрна, а друга в аккурат будет бела".
И точно. Через четыре дня, когда анализы на дизентерию не подтвердились и Антошку выписали из изолятора, оказалось, что все гостинцы её действительно неизвестно куда подевались. Группа, как ни в чём не бывало, играла в песочнице, а она, отвернувшись, сидела на лавочке и думала что нет на свете человека несчастней её. Ей представлялось, что вот она умрёт и поедет под похоронную музыку в гробу на кладбище, а за оркестром пойдут все, кто тайно сожрал её гостинцы и будут плакать и говорить "больше не буду". Но она НИКОГДА не простит их... и вдруг сквозь застлавшую глаза слёзную муть различила зыбкий силуэт приближавшийся по тропинке, ведущей от ворот. Да что ж это? Антошка протёрла глаза... Ну точно же, это она! Мамочка-мамусичка!
Загоревшая и осунувшаяся мама подхватила её на руки и ну целовать приговаривая: "Живая, здоровая, радость-то какая! А то получаю телеграмму: "Срочно выезжайте, подозрение дизентерию, госпитализировали", я на вокзал, там билетов днём с огнём. Двое суток зайцем от контролёров по вагонам бегала. Думала, если что, не прощу себе..."
Это ж надо, чтоб так повезло! Всё получилось, именно так, как Антошка загадывала. Мама приехала и на целых две недели раньше забрала её домой. Перед тем как отдать чемодан с надписью белой краской "Петрова 2 гр.", Катька Бориска пыталась маму отговаривать: "Ну нет же дизентерии, так чего ж и забирать. Раз уж так получилось неудачно, погуляй, пока отпуск, на танцы побегай, ну зачем тебе ребёнок в городе-то?", а мама хмурилась: "Нет уж, спасибочки, нагулялась. Чуть с ума не сошла". Антошка стояла рядышком и как можно жальче всхлипывала, но на автобусной остановке перестала, взахлёб рассказывала про день посещения, про концерт, про "пищу богов". Сидя на чемодане, мама слушала, а потом вдруг сказала с грустью: "Господи, какая же ты у меня большая стала".
Счастье так и пенилось у Антошки в груди: впереди была поездка на автобусе, потом чай с бабой Верой и ещё много всякой всячины, поэтому сидя у окна, она не оглянулась на голубевшие среди оранжевых стволов дачки, на столовую, забор с сохнущими на нём матрацами и на калитку из-за которой ей махал Марусин. Она уехала, а он помахал ещё немного, потом задумчиво колупнул в носу и побежал назад в группу.
ДЕНЬ ПОБЕДЫ
Приходит однажды письмо – так, мол, и так: "Приезжай, дорогая племянница, на лето с ребенком – у нас сад-огород, дом-дворец – места всем хватит", а к письму еще и фотокарточка прилагается: на фоне цветущей вишни тетенька с детским лицом и дяденька с аккордеоном. Мать, не долго думая, деньги заняла, билеты купила, телеграмму отбила "такого-то, во столько-то – будем, встречайте", и стала собираться, да не одна, а чтоб веселее было, со своей школьной подругой – тетей Ритой. Та в прошлом году с мужем развелась: "Возьми, – говорит, – меня с собой, Зинуля, а то тоска смертная, а у твоих дом-дворец – всем места хватит".
Все две недели до отъезда Антошка была сама не своя. Страсть как она любит путешествовать! Даже на автобусе с электричкой; а уж на поезде дальнего следования, да еще на Украину – и говорить нечего! В детстве Украина представлялась Антошке веселой чернобровой красавицей в вышитой рубашке, клетчатой юбке и с веночком на голове, точь-в-точь как по телевизору в концерте ко Дню Победы.
Сцена ярко освещена, в темном зале сдавленно покашливают ветераны, толстая тетя в блестящем платье голосом, не терпящим возражений, объявляет: "Украинский танец", и в ту же секунду на сцену легко выпархивает Украина. Сначала она быстро, как стрекоза, хлопает направо и налево ножками в красных сапожках, и "ковырялочку" выкаблучивает, а потом изогнется вся и полетит в паре с дяденькой в шелковых шароварах – только ленты замелькают.
Так Антошка раньше себе Украину представляла, когда маленькая была. Теперь-то она знает, что это земля, только очень красивая и богатая, еще называется "чернозем". Ее, как икру, можно на хлеб намазывать и есть, а на ней растут яблони, груши, вишни, сливы, абрикосы, персики, и все даром – ешь не хочу.
В ночь перед поездкой Антошка, кажется, совсем глаз не сомкнула. Мать, чуть свет, до будильника, глаза приоткрыла, видит – дочь уже одетая, на убранной постели, как тушканчик, столбиком сидит и на нее напряженно смотрит. Пока собирались да завтракали – рассвело. Антошке от волнения в горло ничего не лезет, а мать: "Пока кашу не съешь – с места не сдвинемся". Ну что ты будешь делать? Пришлось той быстренько всю кашу с тарелки в рот запихнуть и матери чистую тарелку продемонстрировать. Еще в садике они всей группой так в "общество чистых тарелок" вступали. В таком виде из дома и выкатились: мать с тяжеленным чемоданом, Антошка с рюкзачком и круглыми, как у мартышки, туго набитыми щеками.
На улице было прохладно, от росы сыро, душисто, птицы еще спали, машин почти не было, только прогрохотала мимо них по разбитому шоссе пустая трехтонка. Прогрохотала и метрах в десяти затормозила. Водитель, из кабины высунулся, железным зубом сверкнул: "Давай, – говорит, мадамочка, я тебя куда надо подброшу". А мать-рада радехонька – засуетилась, кривобоко с чемоданом побежала на каблучках:
– Да нам только до станции, тут близко.
Тот не спеша из кабины вылез, чемодан у нее забрал, и пошел вперед, широко, как матрос по палубе штормующего судна. Мать чуть не в припрыжку за ним. Антошку за собой больно за руку тянет, да еще и тарахтит без умолку:
– На Украину к тетке едем, у девчонки каникулы, второй класс на одни пятерки, только по арифметике четыре, надо фруктами побаловать, там у них природа замечательная – река Днестр, яблоки белый налив...
Водитель несет чемодан и посмеивается:
– А чтой-то она у тебя с виду вроде худенькая, а щечки полные?
Мать сразу извиняться:
– Да это завтрак у нее – каша манная, не жрет ничего – с боем приходится...
В кабине под зеркальцем висел усатый мужик (Антошка знала уже – Сталин), и приятно воняло кирзовыми сапогами, промасленными тряпками, "Беломором" и бензинчиком. Антошка сразу нос к окну – и прилипла. "Ну их, – думает, – вечно у них разговоры разные, намеки, шуточки, – а ты сиди и нервничай. Мать вроде и строгая, а как мужичок какой ни есть завалящий появится, так только диву даешься". Помнится, в прошлом году Антошка на соседку тетю Шуру Скобелеву сильно обиделась (та забежала к ним "на минуточку", ну и застряла, как всегда, на два часа лясы точить. Слово за слово – давай матери выговаривать: "Они, Зина, твоего мизинца не стоят. Напрасно ты перед ними лебезишь, как голодная собака за кусочек ливерной"). Крепко тогда Антошка тетю Шуру невзлюбила, а, если разобраться по справедливости, так может она и права была.
Трехтонка взревела, и резво покатила мимо заборов, автобусной остановки, школы, хлопчатобумажных складов, булочной... Антошка глазом не успела моргнуть, как уже подъезжали к станции. По дороге и заприметить толком ничего не удалось. Видела, как у помойки рядом с гастрономом паслась незнакомая дворняга, да в телеге дед из совхоза молоко вез. (Лошадь старая – спешить не любит. Идет с достоинством, каждую из четырех усталых ног в отдельности осторожно на асфальт ставит). А как подъехали и стали у станции выгружаться, так водитель из кузова чемодан достал и матери руку жмет.
– Жаль, – говорит, – что уезжаете. Не успели встретиться – надо расставаться.
А мать ему:
– Да мы ненадолго. Через месяц назад будем, а адрес у меня простой: улица Первой стачки, дом 8, комната 6. Петрова Зинаида Ивановна.
– Ну что ж, – говорит, – Зинаида Ивановна. Дай-ка я тебя на прощание поцелую, а то ведь за месяц забудешь ты меня...
Антошка, как такое услышала, так от возмущения чихнула и кашу свою, про которую давным-давно думать забыла, в разные стороны и прыснула. Сама забрызгалась, всех забрызгала, а от матери еще и затрещину схлопотала. Одно хорошо – пока водитель отряхивался, как-то само собой про поцелуи свои дурацкие запамятовал.
На станции – пусто, электричку еще минут сорок ждать, но Антошка не возражает. Главное, на поезд дальнего следования не опоздать. Еще со вчерашнего дня внутри у нее газировка радости булькает и, чтобы ее не расплескать, она спокойно сидит на скамейке рядом с матерью и посматривает на прибывающих пассажиров: вон тетки с сумками в московских очередях стоять едут, вон студенты в институт, вон цыганки скоро веселым табором по вагонам побираться пойдут, а пока что сидят себе на мешках запросто и о чем-то переругиваются не по-нашему. А вон солдатик бледненький, наверное про старушку-мать вспомнил-пригорюнился, как в дядивитиной песне, что он со слезой на баяне играет, а вон монтер с мотком кабеля после ночной смены притомился на лавочке. Только тети Риты все нет да нет!
Стрелка медленно, но верно подползает к восьми тридцати, и теперь внутри у Антошки булькает уже отчаянье. Опоздаем же, опоздаем! Мать тоже забеспокоилась. Как верные псы в ожидании хозяина, они сидят плечом к плечу и неотрывно смотрят на мост, где в любую секунду должна показаться запыхавшаяся, виноватая тетя Рита. Народ на платформе загалдел, вдали показалась электричка, но мать сказала сухо: