Мать обреченно кивнула.
– Паня дуже вас дожидалася – усэ казала, вже Зинка прыидэ – кабана зарижу, хату пидправлю, биса хромого на двир не пущу – це вона про Грыню. (У нього в тому роци вид пьянства гангрена зробылася – ногу витнялы). А позавчора сама запыла...
У матери в глазах стеной стояли слезы. Она крепко взяла Антошку за руку и повернулась было уходить, но соседка остановила:
– Почекайтэ, вы ж мабуть ще трошки поживэтэ? Паня проспыця – вона жиночка добра, тильки слабэнька, а горилка у нас, як тая вода, кран видкрыешь – так и тэчэ.
Она быстро сбегала к себе и вернулась с авоськой яблок:
– Для дивоньки.
На пути к сельсовету Антошка молчала, но на подходах к нему не выдержала и спросила:
– Мам, а как же мы теперь будем?
Та сквозь слезы ответила:
– Никогда не было, чтоб никак не было, как-нибудь да будем. Перед Ритой только неудобно – наобещала ей с три короба...
Мать была права. К вечеру все устроилось – жить они остались в приютившем их в первую ночь доме – оказалось, что летом в нем сдаются все комнаты, а хозяева уходят жить в специально оборудованную в саду времянку. Кроме того оказалось, что у тети Риты денег на проживание хватит, а вот Антошкиной маме придется пропалывать чужие огороды, так что одна с утра на весь день будет уходить на реку, а, вернувшись, темная от загара, будет без спросу брать хозяйский утюг, гладиться и отправляться на всю ночь неизвестно куда, а другая приходить с работы с грязными от чернозема ногтями и "без задних ног" от усталости.
Антошка маме сочувствовала. Один раз она даже упросила мать взять ее с собой в помощницы. Упросить-то упросила, но тут же сама и пожалела. На огороде было нудно, потно, духовито от горячей земли, шумно от жужжания жирных, как боровы, шмелей. На солнце Антошка сомлела и больше уж на работу не просилась.
Ко всем прочим огорчениям, обе они с Элькой завшивели. Однажды мать за ужином заметила, что девчонки, пока едят, рук из головы не вынимают и, проверив, убедилась в том, что дело "пахнет керосином". Однако поскольку от ядреных украинских вшей даже керосин не помог, пришлось им обеим распроститься со своими разлюбезными косичками.
И все же, несмотря на это немалое горе, Антошке на Украине нравилось. В первые же дни около дома ей повстречалась ватага местных мальчишек. Они начали ее обстреливать горохом из камышовых трубочек, но она не заплакала, и не убежала, а громко и с вызовом сказала:
– А я Ленина видела!
Те перестали плеваться и хором сказали:
– Брэшешь!
Антошка, чтобы воспользоваться временным затишьем, затараторила:
– А вот и не брешу, я его в мавзолее видела, он там мертвый в стеклянном гробу лежит, а очередь мимо идет, а часовые говорят: "Проходи не задерживайся", – а я остановилась и он мне, как живой, улыбнулся!
Мальчишки медленно, с угрозой стали смыкать вокруг нее кольцо. Антошка не на шутку испугалась и опять выпалила:
– А метро у нас в Москве такое, какого вы сроду не видели, если плеваться не будете, я вам все про него расскажу.
Те плеваться не стали, и Антошка весь месяц рассказывала им и про метро, и про ВДНХ, и про Красную площадь, и про елку в Лужниках... А те хоть по-прежнему и обзывали ее "кацапкой" да "москалькой", но больше не обижали.
Вместе они обдирали тайком в хозяйском саду бархатистые, незрелые еще персики, вместе носились без устали по пыльным деревенским улицам с речки на кукурузное поле, с него на кладбище и обратно на речку... Теперь она не хуже них плевалась горохом, играла украинские песни на свистульке, сделанной из стручка акации, плоскими речными голышами "пекла блинчики" на водяной глади, а уж страшные истории рассказывать – не было ей равных.
Все было бы отлично, если бы две вещи не отравляли Антошкину жизнь – бодучий хозяйский козел Опанас и Элька, с соплями и ревом, как верная тень, бегавшая повсюду за ней следом.
С козлом мать поделать ничего не могла, к нему надо было относиться, как к неизбежному злу, а вот с Элькой она обещала дело уладить. Как-то под вечер поймала она убегавшую тетю Риту за хвост, посадила рядом с собой на крылечке, как они с первого дня не сиживали, и строго сказала:
– Больше своего ребенка на мою дочь не скидывай, не для того я ее сюда везла, чтобы ты прохлаждалась, а она на тебя за бесплатно батрачила.
Тетя Рита миролюбиво выдохнула:
– Ладно, Зинуля, давно бы сказала, я бы Эльку с собой брала, только ведь жалко ребенка – со мной-то ей скучно, а с детьми вон как весело.
Мать строго отбрила:
– Всем, Рита, весело не бывает – главное, что ты свое счастье нашла. Только я тебе вот, что скажу, – голос ее понизился, так что Антошке пришлось напрячься, чтобы расслышать, – не дело ты затеяла!
В ответ прозвучал серебристый смешок:
– Какое дело?
– Не прикидывайся – не дурочка! Ты думаешь я ночью сплю, не слышу как вы под моим окном хихоньки да хахоньки разводите?
И тут тетя Рита с места в карьер перешла в наступление. Голос ее уже не серебрился, а почти сорвался на визг:
– Ой, только не надо, Зина, меня учить. Мне и мать родная не указ...
Сказала и осеклась, напоровшись на острый, как бритва взгляд.
– Может мать тебе и не указ, а только я честно тебе скажу – нехорошо это! Алик с Нилой нас, можно сказать, в беде приютили, дети у них, а ты свою семью разорила, а теперь, как кукушка, за чужую принялась?
Антошка толком не поняла, за что мать тетю Риту распекала, но смутное, тошнотворное подозрение вылезло на поверхность и запоздало вспомнилось, как утром Нилин муж Алик, маслянисто карими глазами на тетю Риту поглядывал и что-то шептал ей на ухо.
На следующий день, вернувшись с работы, мать застала в комнате погром – бывшая подруга с квартиры съехала, куда – не сообщала. Оказалось, недалеко, к жившей на соседней улице Аликовой сестре Марьяне.
У Антошки как гора с плеч упала. Теперь они вдвоем с матерью жили в беленой, устланной цветными половиками светелочке, и в Антошкином распоряжении была отдельная кровать. Теперь она сама себе была хозяйка – хочешь бегай с мальчишками и купайся на каменистой днестровской отмели, хочешь дома сиди читай, никто у тебя над ухом не воет, никому из пяток занозы доставать не надо. К концу месяца она смело уже шпарила по-украински, арбуз называла "кавуном", дом – "хатой", мальчишек – "хлопцами". Вот так бы жить теперь на Украине поживать, но мамин отпуск подходил к концу – пришлось собираться домой.
За несколько дней до отъезда к Нилиному дому нетвердой походкой подошла тетя Паня. Одета она была чисто, лицо было жалкое, глаза красные, и из них, как вода, текли прозрачными струйками слезы. Мать вышла к ней и, через минуту забежав в комнату, сказала:
– Пойду – тетка ведь, других родственников нет и не будет. Ты со мной не ходи – нечего тебе там делать.
В результате, вместо того чтобы хоть последние денечки отпуска понежиться на речке, мать с раннего утра отправлялась к тетке: плетень поправлять, стены белить, сад полоть... Давешняя соседка причитала:
– Не мордуйся ж ты так, доцю.
Но мать "мордовалась" и, пока не привела теткин дом в порядок, не присела.
– Ничего, – смеялась, – в поезде отдохну.
Расстались они с теткой тепло, со слезами, обещаниями писать и приезжать, под залихватскую гармонь "хромого биса" Грыни. До автобуса авоськи с фруктами им по очереди тащила Антошкина шайка, а тихая, грустная Нила сердечно их обеих обняла и расцеловала. Тетя Рита попрощаться так и не пришла.
Через несколько часов Антошка опять лежала на верхней полке, опять навстречу ей бежали вереницы пирамидальных тополей, золотые поля, полосатые шлагбаумы, квадратные тетеньки, желтым флажком салютующие поезду, белоснежные, окруженные мальвами хаты. Антошка смотрела на них и ей казалось, что мальвы, будто маленькие девочки в хоре, поют ей на прощание украинскую песню, только вот звука не слышно. А утром за окном частил скучный дождик. На мелькавших платформах пузырились роскошные кружевные лужи, мокли серые заборы, кисло на веревках белье, и вместо мальв дома окружали родные просторные лопухи. Украина казалась уже чудесной летней сказкой, и Антошкино сердце радостно билось при мысли о доме.
* * *
Как-то раз, на ноябрьские праздники, к ним в дверь постучали. Мать громко сказала: "Да-да, войдите", – и в комнату просунулось хитренькое тетиритино лицо:
– Можно?
Мать смерила ее суровым взглядом:
– Входи, раз пришла.
Тетя Рита бочком вошла, да не одна, а с Аликом.
– Здоровэньки булы!
У Антошки глаза на лоб вылезли.
– Ну и дела!
Мать вскочила:
– Какими судьбами?
Алик смущенно молчал, а тетя Рита поманила ее за собой в коридор.
Антошка осталась вдвоем с Аликом и прокурорским взглядом в упор его расстреливала. Выглядел он жалко в мокром, совсем не по погоде, ветерком подбитом плаще. Из-за двери доносилось:
– Приюти его Зина, хоть на пару ночей. Свалился, как снег на голову. Говорит: "Не могу без тебя – люблю". А куда ж я его приведу – у меня мать больная, Элька, Витюша в любой момент может зайти...
Мать молчала. Тетя Рита опять сбивчиво заговорила:
– Помнишь, как он нас с тобой в первую ночь на Украине приютил – долг платежом красен.
На сей раз мать отозвалась:
– Не меня он, а тебя, Рита, в первую же ночь приютил. А я человек благодарный – я Нилину доброту по гроб жизни не забуду, так что отправляй-ка ты своего ухажера откуда пришел. Глядишь, Нила нам с тобой спасибо скажет.
С тех пор тетя Рита у них в доме не появлялась, а весной с Украины пришла открыточка: "Поздравляем с Днем Победы, желаем счастья, здоровья, успехов в труде и учебе. С горячим приветом, Нила и Алик Зайченко".
КАПУСТА
– С добрым утром, дорогие товарищи! Начинаем нашу воскресную радиопередачу "С добрым утром"...
Бодрые голоса вторгаются в сонное пространство, и оно истончается, как старая бабушкина простыня, а потом и вовсе расползается, так что сквозь прореху сначала мутно, а потом все яснее виднеется кусок покрытого выцветшей клеенкой стола, рябенькое от дождя окно и снующая фигура в халате со странной, как бы приквадраченной головой. Это Антошкина мать мечется, накрывая на стол, а на голове ее красуются крупные, делающие ее похожей на марсианина, бигуди.