– Спятил? – крикнула она ему в форточку.
– Пойдём в кино? – попросил он.
– Ты как узнал, где я живу-то?
– Из агентурных донесений. Ну так пойдём?
– Не пойду я никуда, – отрезала она и хотела было захлопнуть форточку, но он схватил её за руку.
– А на танцы?
– Мать не пустит.
– А на каток?
– Да у меня и коньков-то нет.
– А мы напрокат возьмем. Пошли, а?
Антошка отрицательно замотала головой, но вдруг подумала: "Что я, в самом деле, нанималась все каникулы дома сидеть?".
Он ждал её с час, если не дольше. В глубине души она надеялась, что выйдя на крыльцо уже не застанет его, но стоило открыть дверь, как он сграбастал её и ну обнимать.
– Пусти, медведь, – отбивалась она.
Он отпустил, но, когда через несколько шагов, осторожно взял её под руку, высвобождаться она не стала, подумав: "Ну и пусть. Не один, так другой. Что мне жалко, что ли?"
До стадиона было недалеко. Уже от барака была слышна музыка. Вход освещали прожекторы, у входа толпилась чуть ли не вся Антошкина школа. Она представила себя на льду, лёгкую, как пёрышко, и почувствовала, что внутри очнулась, вчера, казалось, навсегда умершая радость. У дверей в пункт проката они столкнулись пацанами из её класса, и сосед по парте Витька Коробов, увидев её под руку с каким-то незнакомым парнем, присвистнул:
– Петрова, член редколлегии, а что себе позволяет.
– Это что за шкет? – с угрозой спросил Мишка.
– Да так, дурак один. Не обращай внимания.
Ей хотелось поскорее переобуться и выбежать на лёд, но, встав на коньки, она поняла, что даже стоять на них без опоры не может. В детстве она каталась на "Снегурках", потом пару раз ей посчастливилось покататься на фигурных коньках, которые ей одалживала Люська Старикова, но в прокате фигурных не выдавали, там были лишь простые, с короткими ботинками, в которых с непривычки ноги ходили ходуном. Мысль, что она запросто может сейчас снова переобуться, а Мишке сказать, что кататься раздумала, конечно, мелькнула в голове, но почему-то всё же, краснея, она вышла из раздевалки и заковыляла к выходу на лёд.
– Ты в первый раз что ли? – разочарованно спросил Мишка.
– В третий. Ты иди катайся, я как-нибудь у бортика перекантуюсь.
Демонстрируя класс, он широко разбежался и исчез в толпе. Мимо с криком "Эй, пехота!" промчался Коробов. В центре девчонки из секции фигурного катания задирая ноги, кружились, как заводные волчки. Антошке тоже хотелось вот так же легко кружиться, но стоило на мгновение оторваться от бортика, как лёд уходил из под ног, и в панике она снова хваталась за него. Ноги её болели, нос замёрз, щёки горели то ли от мороза, то ли от стыда. Она боролась с желанием разуться и в одних носках быстренько добежать до выхода, но битый час ещё промучилась в компании таких же недотёп, как и она сама. "Ну его к лешему, пусть себе катается, а я домой пойду", – наконец решила она и заспешила к выходу, но, уже почти добравшись до него, услышала по радио ту самую песню, которую вчера слушала в универмаге. Ей стало так горько, что забыв про бортик, она шагнула к деревянному настилу, но поскользнулась и грохнулась, да так, что от боли в глазах потемнело. Откуда ни возьмись подкатил Мишка, подхватил под руки. Она взвыла:
– Дурак, больно же!
– Ничего, щас посидишь и всё пройдёт.
Он довёл её до ближайшей скамейки, сел рядом, вынул из кармана четвертинку.
– Хлебни, полегчает.
Вообще-то водку она на дух не переносила, но было так больно, а тут ещё песня эта... Антошка глотнула, и всю её передёрнуло.
– Фу, гадость!
– Что ж ты не предупредила, что кататься-то не умеешь?
– Да я и сама не знала.
Он обнял её.
– Эх ты, кулёма!
– Я домой пойду, а то холодно, – отстранилась она.
– Как же ты пойдёшь?
– Да как-нибудь допрыгаю.
– Нет уж, – возразил он, – со мной пришла, со мной и уйдёшь.
Он довёл её до женской раздевалки, а, когда через несколько минут она появилась, прыгая на одной ножке, подхватил на руки и понёс к выходу.
– С ума сошёл, я тяжёлая! – закричала она.
Но он широко улыбнулся.
– Своя ноша не тянет
У входа они столкнулись с её одноклассницами, закадычными подружками Наташкой Воробьёвой и Ленкой Клочихиной. Незаметные, маленькие они всегда ходили парой и никто никогда их по имени не называл, а только по кличке "клопы". Увидев Антошку на руках у какого-то парня, они сначала окаменели, но потом одна всё же догадалась спросить:
– Петрова, ты чо это?
– А ну разойдись, – прикрикнул на них Мишка, – путается тут под ногами мелюзга всякая.
"Клопы" разлетелись в разные стороны, но вслед смотрели долго и с восхищением.
Первую часть пути Мишка нёс Антошку играючи, но около школы выдохся.
– Миш, пусти меня. Я как-нибудь сама дойду, – просила она.
– Донесу, не бойсь, только вот перекур устроим.
Он усадил её на поваленное дерево, плюхнулся рядом, отхлебнул из четвертинки, закурил. Он явно чувствовал себя героем. Прежде чем снова тронуться в путь, он изловчился и поцеловал её прямо в губы. Антошку так ещё никто не целовал. От Мишки пахло табаком и водкой, губы были мокрые и холодные. Ей стало противно, но вместе с тем тело её отозвалось на поцелуй такой сладкой истомой, что испугавшись, она с силой оттолкнула его и, вытерев губы варежкой, сказала: "Дурак!".
До дому добрались без приключений, но когда, отворив без стука дверь, Мишка внёс её в комнату, мать, схватилась за сердце и побелевшими губами спросила:
– Под машину попала?
– Да нет, ногу на катке подвернула, – поспешила успокоить её Антошка
– До свадьбы заживёт! – подмигнул Мишка, как обеим показалось с намёком, и усадив Антошку на кровать, начал было прощаться, но мать запротестовала:
– Куда ж идти? Время детское! Надо отметить знакомство как следует.
Упираться он не стал, с аппетитом наворачивал материны котлеты, попутно отвечая на её расспросы о родителях, братьях-сёстрах, техникуме. Антошка от ужина отказалась. То ли от водки, то ли от усталости её подташнивало, нога болела, участия в беседе она не принимала, казалось, те двое за столом так увлеклись друг другом, что о ней и думать забыли, но, как только мать выбежала на кухню чайник ставить, Мишка подсел к ней на кровать и снова поцеловал. На сей раз он просто впился в неё губами. Она заколошматила его кулаками по спине, он отпустил, но по-хозяйски предупредил: "Моя будешь".
Остаток каникул она провела в постели. Мишка приходил каждый вечер, приносил конфеты, оставался ужинать, смешил мать анекдотами, уходил, лишь когда та говорила:
– Всё, жених, пора и честь знать.
Антошке его приходы были не в радость. Стоило ему появиться, как ей начинало казаться, будто из комнаты весь воздух выкачали. Мать с ним освоилась, даже в магазин посылала, но однажды после его ухода спросила:
– Ты чего это при нём из себя мёртвую царевну строишь? Хороший ведь парень, влюблён по уши, и красивый. Говорила я, что к тебе теперь женихи валом повалят.
– Да надоел он мне хуже горькой редьки, – вспылила Антошка, – Артур в тыщу раз лучше.
Мать нахмурилась.
– Лучше-то лучше, да не про твою честь.
Пока лежала с больной ногой, перечитала "Евгения Онегина". В восьмом классе они его уже в школе проходили, но сейчас читать было в тысячу раз интереснее. Только вот между строк почему-то всё время Артур мерещился, а сердце щемило так, что стало ясно – любовь никуда не делась, а только оглушённая притихла и теперь болела внутри.
Однажды, заметив, как с Мишкиным уходом Антошка вся преобразилась, мать сурово сказала:
– Не нравится он тебе, нечего и голову морочить. Девок кругом полно, а ему в мае в армию идти.
Антошка твёрдо решила объясниться с ним в первый же учебный день, но после уроков он встретил её в школьном дворе, властно взял портфель из рук, около дома сказал, что после тренировки забежит.
– Не приходи. У меня домашней работы много, – глядя мимо, попросила она.
– Тогда я тебя завтра у школы встречу.
– Не надо.
– Нет, надо, – отрезал он, и, перекинув спортивную сумку через плечо, твёрдо зашагал к стадиону.
На следующий день на большой перемене, чтобы не толкаться в школьном буфете, они с Люськой Стариковой побежали в пристанционную "Пельмешку". Там как всегда было смрадно, шумно, людно. К прилавку, стояла длиннющая очередь, на химию они опоздали, так что и вообще решили её прогулять. Люська жадно всматривалась в Антошкино лицо, но никаких изменений в нём не находила, хотя "клопы" уже по всей школе разнесли, что её какой-то парень с катка на руках выносил, потому что она от него залетела.
Съев по паре непропечённых, но всё равно ужас каких вкусных беляшей с блямбочками переперчённого мяса, они вернулись в класс к началу контрошки по математике. Алевтина Ивановна раздала листочки, Антошка, надписала его и хотела приступить к решению первой задачи, как вдруг услышала, что внутри у неё неприлично громко забурлило, и в ту же секунду задохнулась от боли, будто кто-то изо всех сил ударил её ногой поддых.
Она подняла руку. Алевтина Ивановна долго не обращала внимания, а потом недовольно спросила:
– Ну что тебе?
– Можно выйти?
– Куда это?
Глядя в пол, Антошка шепнула.
– В туалет.
– А что ты на перемене делала?
Антошка умоляюще глянула ей прямо в глаза.
– Иди, – разрешила та брезгливо, но имей в виду: оценку тебе я автоматически на балл снижаю.
Антошка пулей вылетела из класса и почти весь урок простояла, согнувшись над унитазом – её будто всю наизнанку выворачивало. Вернулась она к концу урока, бледная, с чёрными кругами вокруг глаз.
– Что с тобой? – подозрительно спросила Алевтина Ивановна.
Антошка подошла к ней и торопливым шёпотом стала объяснять, что мол тошнит её, и нельзя ли контрольную завтра после уроков написать, но та возмутилась:
– Да тебя всегда на математике тошнит!
Зазвонил звонок, кое-кто повскакал с мест, Алевтина Ивановна прикрикнула: