– Скажи, могу я рассчитывать, что ты постараешься вникнуть в то, что я тебе сейчас расскажу?
Я пожала плечами.
– Ну это смотря что…
– Понимаешь, я давно уже хотела рассказать тебе о том, что случилось со мной, твоим отцом, нашими родителями до того, как ты на свет появилась, но раньше ты слишком маленькая была, а сейчас вдруг так выросла, что к тебе и не подступись. Мне так важно, чтобы ты мне поверила, что я даже не знаю, с чего начать… Вот ты сегодня возмутилась, что кто-то посмел при тебе анекдот про Ленина рассказать, а мне моя юность вспомнилась. Ведь я точно такая же, как ты, идейная дуреха была, только боготворила не Ленина, а Сталина.
– Сравни-и-и-ла, – саркастически пропела я.
– Да, сравнила, потому что в мое время Ленина упоминали вскользь, был де такой, «раскачивал колыбель революции», но все мы, пионеры и комсомольцы, доподлинно знали, что Иосиф Виссарионович Сталин и никто другой был великим вождем народов, и без него никому не удалось бы ни революцию совершить, ни социализм построить.
Я слушала недоверчиво. Конечно же, я знала, кто такой был Сталин. Старухи на лавочке у подъезда, осуждая молодежь, шамкали про то, что вот при нем-де настоящий порядок был, а когда в военной хронике мелькало его усатое лицо, отчим и вся его родня оживлялись, будто показывали их ближайшего родственника. Кроме того, мутные самодельные фотографии Сталина украшали водительские кабины многих городских автобусов, но как же можно было с ним Ленина сравнивать? Я открыла рот, чтоб возразить, но мама не дала.
– Представь себе, что в родительском доме я не только анекдотов, но даже шуток никогда не слышала. Не шутили мои родители и нам не велели. Боялись. Время такое было. Любой школьник, услышав дома шутку или анекдот, касающийся недостатков нашей жизни, типа нехватки жилья или перебоев с продуктами, обязан был доложить об этом учительнице, а та должна была сообщить в милицию. После этого родителей школьника, как правило, арестовывали, а его самого отправляли в детский дом для детей «врагов народа»… Вот ты сегодня на Леху обиделась, а по-моему, это даже хорошо, что в кругу семьи он не боится такой анекдот рассказать. Значит, страх в народе уменьшился…
Названные мамой недостатки существовали и сейчас. Витрины магазинов были заполнены пластмассовыми муляжами, на полках мясных и рыбных отделов стояли ряды банок с несъедобными консервами, дефицитом являлось все: от ученических тетрадей до гвоздей, но и анекдотов про это в народе ходила тьма-тьмущая. На партсобраниях их, конечно, не рассказывали, но, когда начальства поблизости не было – сколько угодно. Вон, не далее как на прошлой неделе Ирка Холодова по дороге из школы рассказала мне анекдот про то, что нашему городу присвоено звание Героя за то, что в него уже пятьдесят лет продуктов не завозят, а он все живет. Однако при чем тут Ленин? Он же давным-давно умер. Разве он виноват в том, что в последнее время у нас развелось столько хапуг? Звенящим от негодования голосом я спросила:
– Ну и что ж хорошего в том, что Леха при нас такие гадости про Ленина рассказывает?
Мама улыбнулась.
– Во-первых, это не такие уж гадости, а во-вторых, Ленин был таким же человеком, как и все остальные. И нечего его обожествлять!
Не в силах больше сдерживаться я выкрикнула:
– Но должно же быть что-то святое?
– А это личное дело каждого решать, что для него святое. Администрация с милицией здесь ни при чем. Это и называется свободой. А когда в стране все до единого дрожат, как бы при ком случайно чего-нибудь лишнего не ляпнуть, тогда ни о какой свободе речи быть не может!
– Что ж, ты хочешь сказать, что в нашей стране нет свободы? – возмутилась я.
Очень серьезно, глядя мне прямо в глаза, мама попросила:
– Послушай, не перебивай, потом сама во всем разберешься. В детстве я думала, что родственников у меня, помимо родителей и братьев, нет. О том, что у отца есть родной брат и сестры, узнала, только когда мне исполнилось двадцать пять лет. Почему? Да потому что отец боялся нам, детям, про них рассказать. Его брат с начала тридцатых годов как «враг народа» отбывал срок на каторге, а сестры, чтобы обезопасить себя, отреклись от него в газете, и отец порвал с ними отношения.
– Но почему же он боялся тебе об этом рассказать?
– Да потому, что по малолетству я или кто-то из братьев могли об этом в школе сболтнуть, и тогда отца точно или с работы бы уволили, или заставили, как сестер, публичное отречение писать.
– Ну и что ж твой дядя такого сделал?
– Да ничего!
– Не может быть!
– Очень даже может. В то время человека на каторгу могли упечь за неправильную прическу, за непролетарское выражение лица, за то, что он в чем-то не согласился с начальником или просто мешал соседу по коммуналке.
Мне хотелось крикнуть: «Что ты бредишь? Остановись, пока не поздно», – но, не замечая моей брызжущей враждебности, мама продолжала:
– К примеру, живешь ты в коммуналке: куча народу, смрадно, скандально, очереди в туалет. Люди в квартире все разные. Есть и неплохие, а есть такие, что на кухню выйти не дают – начинают обзывать, вопят: «У меня семеро по лавкам на пяти квадратных метрах, а ты одна на пятнадцати жируешь! Где справедливость? За что кровь проливали?» И вот как-то раз не выдерживает такая соседка, вырывает из детской тетрадки чистый листок и, не указывая своего имени, пишет в милицию письмо: так, мол, и так, имя, фамилия, место жительства – враг народа. А что? Она сама давеча слышала, как ты в очереди за хлебом возмущалась, что в газетах мировой революцией все уши прожужжали, а жрать нечего. Следующей же ночью тебя в ГПУ забирают, а соседка с утреца свои вещички в твою комнату перетаскивает.
Я смотрела на маму так, будто в первый раз ее видела. Что она мне рассказывает? Что я, сама, что ли, с соседями не жила? Не знаю, какие сволочи бывают? Да у нас каждая вторая в казарме анонимки на своего «благоверного» и его «полюбовницу» строчила, если не в милицию, то уж в партком-местком наверняка, а «врагом народа» у нас обзывали всех с пеленок. Что в этом такого особенного? Но вот чтобы по анонимке человека в тюрьму засадили, что-то я такого не припомню. В ответ на мое явное недоверие мама сказала:
– Что ты глаза-то на меня таращишь? Тысячи было таких случаев! Сотни тысяч! Или не нравится тебе, к примеру, отчим. Пишешь на него анонимку и навсегда от него избавляешься.
Я представила себе, как славно бы мы с мамой зажили: никто не мешает, не дымит «Беломором», не шипит за невымытую посуду. Но к чему все эти разговоры?
– Из-за анонимки в тюрьму? Да ни за что не поверю!
– А ты попробуй!
– Издеваешься?
Мама пожала плечами.
– Да нет. Сейчас, конечно, времена сильно изменились, но если ты напишешь, что твой отчим самогон гонит, то будь уверена: и с обыском придут, и свидетелей найдут, и в тюрьму посадят.
Вот уж этого я от мамы никак не ожидала! Неужели она и впрямь хочет с моей помощью от отчима избавиться? Мы не оставались с ней наедине почти два года. Все это время я прожила в одиночестве, как в дупле, укрывшись от ненавистной мне реальности. Я так обросла корой обиды на маму, что боли уже почти не чувствовала, но сейчас, вспомнив нашу с ней жизнь до отчима, с чтением вслух, задушевными беседами, пением дуэтом, поездками в театр, чуть не задохнулась: НУ ПОЧЕМУ? Почему она отняла у меня все это? Мне захотелось, как в детстве, зареветь во все горло, но я задушила слезы и крикнула:
– Перестань!
– Но почему?
– Да потому, что нечего меня на подлости подначивать! Сама заварила кашу, сама и расхлебывай.
Мама испугалась!
– Дурочка, да я же не подначиваю. Просто хотела объяснить подоходчивей. Не сердись, лучше представь себе, что в школе, по радио, по телевизору тебе изо дня в день твердят, что таким, как твой отчим, не место в советском обществе. Что подло не анонимки писать, а НАОБОРОТ. Понимаешь?
Я все понимала. Нам с яслей внушали, что, вместо того чтоб драться, нужно просто пойти и пожаловаться взрослым, но ябед я презирала и предпочитала разбираться с обидчиками собственными силами. Даже когда в седьмом классе Сорокин с Редькиным взяли моду нападать на меня, зажимать в углу и под юбку лезть, ни слова никому не сказав, я стала носить в портфеле булыжник, и с третьего раза они от меня отстали.
– Да откуда ты знаешь, что твой дядя был ни в чем не виноват?
Мама улыбнулась чужой жестокой улыбкой.
– Как же не виноват? Очень даже виноват! Только не в тех преступлениях, в которых его обвиняли: заводов он не взрывал, иностранной разведке секретные сведения не выдавал. Просто был независимым человеком, как я и ты: свободно высказывал свое мнение, спорил с начальством, а это в те годы было уже преступлением. Советской власти не нужны были самостоятельно мыслящие люди, ей нужны были покорные исполнители.
– До революции еще хуже было!
Мама набросилась на меня:
– Да откуда ты знаешь? Ты не сомневаешься в этом, потому что тебя приучили так думать. Я в твои годы точно такой же «верующей» была, и родители мои. Они сами эту революцию делали и свято верили в то, что после нее наступят свобода, равенство и всеобщее счастье, а началась Гражданская война, разруха, голод, миллионы погибли, и никакого счастья не наступило! Посмотри, много ты видишь вокруг себя счастливых людей?
– Но в этом же виноваты не мы. Мы же только и делали, что разрушенное хозяйство восстанавливали!
Мама иронично вскинула брови:
– Кто это вы? И сколько вас?
Я смутилась:
– Ну не я лично, народ, большевики, коммунисты.
– А ты никогда не задумывалась, каким образом они это делали?
– Что ты имеешь в виду?
– А то, что народ ведь хорошо жить хочет! Спроси любого, чего он хочет: в чистом поле очень полезный завод строить или жить в квартире со всеми удобствами? Кроме того, у всех дети, их воспитывать надо. Кто ж в Сибири да на Крайнем Севере рудники, заводы и электростанции строить будет?