Снаружи по-прежнему искрился апрель, воздух звенел капелью и радостным птичьим щебетом, но придавленная скорбью и усталостью женщина еле-еле брела по улице, по которой, окрыленная надеждой, несколько минут назад почти бежала. Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем Ольга Петровна дошла до больничной проходной и в неразберихе новых корпусов разыскала здание, в котором когда-то работала. Однако не успела она войти в вестибюль, как на нее набросилась вахтерша.
– Куды с грязными ногами? Тыщу раз объяснять – с передачами в лечебные, а здеся канцелярия. Ишь наследила! Подтирай после вас…
Ольга Петровна попыталась объяснить:
– Да я не к больному, мне бы узнать кое-что…
– А чо разузнавать – я не справочная, а наверх не пущу, не велено. Много вас тут шляется, проходной двор устроили.
Спорить с ней сил уже не было. На крыльце Ольга Петровна в изнеможении прислонилась к колонне, но в этот момент к крыльцу подъехала бежевая «Победа», и из нее, опираясь на палку, стал выбираться старик в зимнем пальто и серой каракулевой шапке. Он сильно изменился, лицо избороздили морщины, прямая когда-то спина согнулась, но все так же сурово смотрели из-под кустистых бровей глаза, так же твердо и неприязненно сжаты были губы. Не обратив на Ольгу Петровну внимания, он захромал к дверям, но она окликнула:– Антон Сергеевич!
Тот остановился.
– Слушаю?
– Вы не узнаете меня? В тридцать втором я работала у вас санитаркой в отделении.
Брови его дрогнули, в глазах вспыхнуло изумление.
– Ольга Петровна! Вы живы? Боже мой! – Он порывисто принял ее ладонь в обе свои. – Вернулись? Когда?
– Сегодня.
Чувствовалось, что радость узнавания далась Антону Сергеевичу большим душевным усилием. Пожилая, похожая на нищенку женщина ничем не напоминала прежнюю Оленьку – может, лишь улыбкой, озарившей скорбные черты.
– Как я рад вас видеть! Пойдемте скорее, – он потянул ее к дверям. – Уж и не чаял… Прошу.
Придержав дверь, он пропустил ее в вестибюль.
– Опять ты, – снова накинулась на нее вахтерша, но, увидев вошедшего следом начальника, запричитала:
– Товарищ заведующий, ну что ж это такое! И ходют, и ходют. Я уж давеча все ентой обсказала. Что в лоб, что по лбу. Прям житья нет. То и дело подтирай…
– Это ко мне, Олимпиада Гавриловна. Пальто сдавать не будем, и не кидайтесь вы на людей, как пес цепной, сколько раз объяснять.
По объеденным временем мраморным ступеням в такт хромоте Антона Сергеевича они поднялись на второй этаж, а вахтерша, сверля глазами их сгорбленные спины, шипела:
– Черт чудной, чо выдумал. Жись на работе кладешь – никакой благодарности.
В приемной заведующего больницей уже сидело и стояло по стенам человек пятнадцать. При их появлении все оживились, какой-то мужчина (Ольге Петровне бросилась в глаза его лучезарная лысина в окружении нимба пегих кудряшек), подскочив со стула, ринулся наперерез, но, отворив дверь кабинета, Антон Сергеевич осадил:
– Подождите, товарищ Коршунов.
А взметнувшей тонкие бровки секретарше буркнул:
– Маргарита Владимировна, пятнадцать минут прошу не беспокоить, и принесите поесть что-нибудь.
– Будьте как дома, – обратился он к Ольге Петровне, плотно прикрыв дверь, отделившую их от зажужжавшей приемной. – Это ведь удача, что мы с вами сейчас встретились. С утра в райком вызывали, вот и задержался. А разминись мы, трудно было бы вам ко мне пробиться – вон сколько у меня «церберов»!
Он хотел ей помочь освободиться от пальто и тяжелого дорожного мешка, но, заметив смущение, пятнами выступившее у нее на лбу и щеках, снова вышел в приемную. Гул за дверью взметнулся. Послышалось обиженное: «Товарищ Божко, два часа сидим, а у меня неотложный вопрос!»
Ольга Петровна перевела дух. В кабинете все казалось стерильным и враждебно-официальным. Окруженный стульями стол под зеленым сукном занимал большую часть пространства, подло уставились со стен портреты вождей. Ахнув, она заметила, как по блестящему паркету от ее бот растекаются мутные лужи. В растерянности стала гадать, чем бы подтереть.
– Что ж вы оробели, – вывел ее из замешательства голос Антона Сергеевича.
– Да вот наследила.
– Глупости, пойдемте ко мне, там будет удобнее.
Он отпер ключом завешенную плюшевыми гардинами дверь.
– Прошу.
– Простите, что так без предупреждения, – начала было Ольга Петровна, присаживаясь в кресло для посетителей, но Антон Сергеевич, замахал рукой:
– Бросьте. Страшно рад вас видеть. Двадцать пять лет числил в погибших – и вдруг жива-здорова! Когда освободились?
– Расконвоировали в пятьдесят четвертом, реабилитировали в прошлом году. Четыре года в Казахстане прожила, думала устроиться там, к сыну поближе…
– Как он? Что с ним?
– Взрослый, институт закончил, главным инженером в совхозе работает, год назад женился, в ноябре внучка родилась.
– Батюшки! А я ведь его мальчонкой помню. После вашего ареста заходил к Степаниде Корнеевне – вместе запросы в инстанции писали, ответ, правда, всегда был – «В списках не значится».
Ольга Петровна поразилась тому, что Антон Сергеевич принимал участие в ее розысках, но сказала лишь:
– Я тоже десять лет ничего про них не знала. Думала – живы ли? А в сорок третьем столкнулась на пересылке с бывшей соседкой по дому, и та рассказала, что няня умерла, а Женечку в детский дом отдали.
– До сих пор простить себе не могу, что потерял их из виду. С началом войны в военном госпитале работал. Тут, знаете, такая катавасия была, по двадцать четыре часа в сутки в операционной стояли. Словом, о том, что Степаниде Корнеевне пришлось отдать ребенка в детдом, узнал только после войны. Голод, бомбежки. Детские дома эвакуировали, вот она и отдала его, чтоб спасти, а сама погибла. В дом бомба угодила…
Секретарша внесла на подносе стаканы с чаем, бутерброды и записку. Пока Антон Сергеевич читал, она бесцеремонно и жадно обшарила глазами странную посетительницу.
– Вы уж, голубушка, простите, не дают они нам с вами поговорить, – сказал Антон Сергеевич, когда секретарша вышла. – Позавтракайте без меня, отдохните, а через часок освобожусь – все обсудим как следует.
Стоило ему выйти, слезы, с самого утра стоявшие в глазах у Ольги Петровны, хлынули. Тыльной стороной зажавшей бутерброд ладони она размазывала их по щекам и глотала вместе с хлебом и сыром, не ощущая ничего, кроме жгучей горечи. Даже сладкий чай был горек. Сколько времени вот так она жевала и плакала, сама не знала. Все ее существо переполняла благодарность к Антону Сергеевичу, жалость к няне, боль оттого, что, встретив сына после двадцатипятилетней разлуки, она сразу вновь потеряла его. Страшные, хуже любого приговора слова: «Уезжайте. Вы чужой человек, я не считаю вас своей матерью» – жгли душу. Горе рвалось со слезами наружу, но, как всегда в минуты отчаяния, в памяти возникли слова молитвы: «Царица моя Преблагая, надежда моя Богородица, защитница сирым и странным, обидимым покровительница, погибающим спасение, всем скорбящим утешение, видишь боль мою, видишь скорбь, тоску. Помоги мне немощной, укрепи меня страждущую. Обиды и горести знаешь мои, разреши их, простри руку надо мной, ибо не на кого мне надеяться». Сколько раз, лежа в детской кроватке, она слышала, как из-за няниной ширмы доносились эти слова, сколько раз, лежа на нарах, она повторяла их про себя. И всегда они приносили в душу утешение.
Антон Сергеевич вернулся, но на лице у Ольги Петровны не осталось и следа недавних слез. Лишь спокойствие и сосредоточенность.
– Поедемте ко мне – здесь нам поговорить не дадут, – сказал он.
Ольга Петровна кивнула. Провожаемые взглядами, они прошли через приемную, спустились по лестнице, сели в машину и, стесненные присутствием шофера, всю дорогу не проронили ни слова.
В подъезде большого нового дома с просторным вестибюлем, кафельными полами, широкой лестницей и клеткой лифта на вахтершино: «Здрасьте, Антон Сергеич, чтой-то вы сегодня раненько» тот сухо кивнул и представил:
– Вот, Серафима Кузминична, родственница моя из Казахстана приехала.
– Радость-то какая, надолго?
Он лишь кивнул.
Заискивающе распахнув перед ним дверь лифта, вахтерша напомнила:
– Вы уж смотрите, с временной-то прописочкой не затягивайте, а то участковый часто заходит справляется.
Грохнула дверь, кабинка поплыла вверх, а Антон Сергеевич заговорил.
– Я хочу, чтобы вы пока пожили у меня. Я – старик, мне много места не нужно, да и на работе я допоздна. Дочь в Москве, комната пустует, вы меня абсолютно не стесните.
В голове у Ольги Петровны была сумятица. Радость заслонялась страхом. И хоть идти ей было совершенно некуда, оставаться в этом начальственном доме было страшно – здесь все на виду, а ей бы скрыться куда-нибудь, чтоб в случае чего не нашли. Но ничего этого она сказать не успела. Лифт остановился. Они вышли.
– Спасибо, – начала было Ольга Петровна, пока Антон Сергеевич возился у двери с ключом, – но…
– Никаких но, – оборвал он, сердито дернув поддавшуюся наконец дверь и пропуская Ольгу Петровну в прихожую, – завтра оформим временную прописку, сходим в отдел кадров. Или у вас есть, где остановиться?
Ольга Петровна покачала головой.
– Ну вот и отлично!
В прихожую свет проникал сквозь стекла в массивной двустворчатой двери, ведущей в гостиную, но, минуя ее, Антон Сергеевич сразу провел Ольгу Петровну в комнату, располагавшуюся в конце узкого коридора.
– Вот комната Ирины. Надеюсь, вам здесь будет удобно. Кухня, туалет, ванная – все рядом. Располагайтесь, а мне бежать пора. Дел на три года вперед. На кухне найдете чай, суп на плите. Не сердитесь, что командую. Характер, знаете ли, привычка. Старый я, трудно меняться.
Хлопнула дверь. Оставшись одна, Ольга Петровна огляделась – светлые обои, застеленная покрывалом кровать, набитый учебниками по медицине шкаф, шифоньер, письменный стол, молоденький клен за окном…
С годами он вырастет, п