приключение@пелевин. ру
Жара, бензиновая духота, пылища. «Москва – город-курорт», – виновато шутит владелец старенького «жигуленка», вызвавшийся подвезти меня к памятнику Пушкину, но на беду угодивший в традиционную для центра полуденную пробку.
Полчаса я честно вместе с ним задыхаюсь посреди ревущего автомобильного стада, потом, убедившись, что опаздываю, расплачиваюсь и по утонувшему в тополином пуху Бульварному кольцу спешу навстречу своему «приключению». Так называю я про себя свидание с человеком, которого никогда прежде не видела и которого с невероятным трудом уговорила сегодня встретиться.
– Объясните, Оля, а на хрена мне это нужно? – любезно спросил он утром, когда в очередной раз я пыталась выцарапать у него по телефону это свидание.
Что я могла ответить? Секунду помедлив, скрыв неуверенность под обольстительными голосовыми модуляциями, я произнесла:
– Ну хотя бы потому, Виктор, что вы никогда прежде меня не видели, потому что оба мы не знаем, что из всего этого получится, потому хотя бы, что это будет в нашей скучной жизни маленьким приключением.
– Допускаю, – сказал он мстительно, – что ваша жизнь скучна, но фишка в том, что, в отличие от вас, я конкретно занят, а через неделю вообще в Индию улетаю.
– Вы что же, буддист? – не удержалась я.
– Дорогуша, на подобные вопросы я не отвечаю, – отрезал он.
– Хорошо, хорошо. Это даже не вопрос, а всего лишь невинная ассоциация, – пролепетала я, – многие мои знакомые ездили в Индию, но не было среди них ни одного индуиста или, скажем, мусульманина – все как на подбор были буддистами.
Он хмыкнул, а я продолжила:
– Вот через несколько дней вы уедете в Индию, я в Америку, а сегодня в России у нас с вами есть реальный шанс встретиться и пережить приключение, которое может быть волнующим, остросюжетным, а может быть скучным и тривиальным – это уж от нас с вами зависит. Неужели вам, как писателю, не интересно рискнуть?
– Хорошо приходите сегодня на станцию метро «Чеховская» в час дня. У меня есть кое-какие дела в центре, может быть, я и смогу выкроить для вас минут десять-пятнадцать, но предупреждаю – никаких фотоаппаратов, видео и диктофонов. Интервью я принципиально не даю и ни на какие ваши вопросы отвечать не намерен.
От огорчения в желудке у меня екнуло. Ведь изначально эту игру в приключение я затеяла, чтобы взять у самого популярного в сегодняшней России писателя интервью, заказанное мне нью-йоркским журналом.
– На «Чеховской», вероятно, будет тьма народу, не лучше ли встретиться в ресторане, – промямлила я.
– Ерунда, – перебил он, – никого там, кроме нас с вами, не будет.
– А если все же кто-то забредет, как же мы друг друга узнаем?
– Легко – я приду с большой синей сумкой и в очень красивой рубашке.
– А я…
Не дослушав, он брякнул трубкой.
Виктор Пелевин, это имя преследует меня несколько последних лет. Куда ни придешь, везде спрашивают: «Читала «Жизнь насекомых», «Омон Ра», «Желтую стрелу», «Чапаева и Пустоту»…?» Ну конечно же. Читала и перечитывала, каждый раз восхищаясь яркой одаренностью писателя и испытывая неловкость от ощущения, что создавал эти остроумные произведения не зрелый человек, а гениальный подросток, в полемическом задоре против набившей оскомину литературы взрослых, сеющей «разумное, доброе, вечное».
Каждый раз на вопрос, нравится ли мне пелевинская проза, однозначно ответить я не могла, а потому комплексовала и злилась, ассоциируя себя с немодной старухой, волокущей за собой тяжеленную авоську заплесневелых гуманистических идеалов, алчно склонившейся над коробкой из-под постмодернистского торта, в которой притаился обмазанный кремом кирпич. Словом, к писателю Пелевину я испытывала сложную гамму чувств, в которой отсутствовала, пожалуй, единственная, но очень для меня как читателя важная нота – благодарность. Впрочем, это не совсем так, я хорошо помню, как муж мой, типичный читатель-маньяк, несколько лет назад прочел мне вслух повесть «Затворник и Шестипалый», и, что греха таить, была я Пелевину за эту вещь благодарна, как бывает одинокий пассажир в ночном поезде благодарен случайному спутнику за умную, искреннюю беседу о смысле жизни, ни разу не прерванную похабной шуткой или банальной сентенцией. Я так была благодарна ему, так разлетелась любить, но расшиблась о пошедшие следом романы, в которых изобретательность, эрудиция, интеллектуальная игра и нагловатое изящество изложения не могли замаскировать зияющий провал на месте духовного смысла и содержания…
Не скрою, редакционное задание взять у Виктора Пелевина интервью я приняла с энтузиазмом. Впрочем, поскольку речь о гонораре не шла, то заданием его вряд ли можно было назвать, скорее это была просьба – раз уж все равно буду в Москве, то почему бы не попробовать встретиться и не посвятить потом во все подробности встречи читателя. Често говоря, мне и самой любопытно было узнать: какой он – этот загадочный Пелевин, почему так упорно отказывается от интервью, почему не хочет, чтобы его фотографировали, почему распространяет вокруг себя инфантильную завесу таинственности. Кроме того, будучи писателем, журналистикой прежде я никогда не занималась и, подобно наивному большинству, в глубине души полагала, что встречаться со знаменитостями и задавать им вопросы – дело легкое и приятное… Словом, почему бы не рискнуть.
Легче сказать, чем сделать. Прибыв в Москву и отдав должное обязательным дружеским возлияниям, как-то утром я проснулась и поняла, что почти бессознательно две недели подряд мысли о предстоящей встрече гнала от себя прочь, заранее боясь неудачи и томясь дурными предчувствиями, а поняв, устыдилась и принялась обзванивать многочисленных знакомых с целью найти выход на загадочную знаменитость. Оказалось, что задача это не такая уж сложная. Не прошло и пары часов, как я договорилась с одной очаровательной американской журналисткой, что та меня с Пелевиным познакомит.
– Интервью он вам, конечно, не даст, – сказала она с легким акцентом, – мы попробуем замаскировать наше мероприятие под дружескую попойку.
– Идет, – согласилась я, заранее поздравив себя с удачей в первом раунде.
Однако жизнь, естественно, не замедлила посмеяться надо мной. Через несколько дней благодетельница позвонила и огорчила сообщением, что встреча отменяется, так как саму ее неожиданно отправляют в командировку на границу то ли с Чечней, то ли с Дагестаном, то есть туда, где по сравнению с Москвой в тот момент было еще более жарко и опасно.
– Дайте мне хотя бы телефон Пелевина, – простонала я, – может быть, мне самой удастся его разговорить…
– Очень в этом сомневаюсь и, честно говоря, не советую. Виктор – человек закрытый, несветский, ко мне испытывает привязанность, которую я объясняю своим американским происхождением, то есть тем, что не ассоциируюсь у него ни с чем русским, а следовательно, местным, надоевшим, беспардонным, и со мной он чувствует себя в безопасности за броней американского уважения к «прайвеси», а вам, боюсь, без моего присмотра нахамит.
– Не волнуйтесь, – поспешила я успокоить, – журналистскую работу я с собой не ассоциирую и, если хамят, не обижаюсь.
– Дай-то бог, дай-то бог, – с сомнением сказала она, продиктовала телефон и, взяв с меня страшную клятву, что я никогда никому его не открою, укатила в свою горячую во всех смыслах точку.
На следующий день, собравшись с духом, я набрала данный ею номер и стала слушать мерные гудки, пока их не прервал вежливый автоответчик, жизнерадостно-механическим баритоном сообщивший почему-то по-английски, что хозяина нет дома. Вторя автоответчику, я представилась по-английски – на другом конце тут же подняли трубку.
– Але, але, подождите, я перейду к другому аппарату. – Пелевин говорил по-русски, голос его был живым и даже взволнованным.
В трубке послышалась тяжелая возня с намеком на панику, что-то грохнулось, разбилось, засопело и протопало.
– Виктор, – бодро сказала я, – мне бы очень хотелось с вами познакомиться. Моя американская подружка обещала устроить нам встречу, но, к сожалению, уехала, поэтому я звоню…
– Скажите, Оля, а вы красивая?
От неожиданности я поперхнулась.
– Какое это имеет значение?
– Для вас – большое. Если вы не будете отвечать на мои вопросы, то разговора у нас не получится, так как я на ваши реально отвечать не собираюсь, а если вы некрасивая, то про встречу вообще гуманнее было бы забыть.
Мне стало не по себе. Неужели разговор с Виктором Пелевиным мне придется вести в таком тоне? Неужели, чтобы взять у него интервью, я должна…
– Красивая, – сказала я, – но, если быть до конца честной, не слишком молодая.
Не знаю, на что я рассчитывала, уж не на уважение ли к своим едва начавшим пробиваться сединам?
– А сколько вам стукнуло? – спросил он живо.
– Виктор, – попробовала я охладить его пыл, – не кажется ли вам, что это не совсем светский тон?
– Не гони, мать, сколько тебе конкретно – полтинник?
– Хватил, сынок.
– Сорок пять?
– Да ну тебя.
– Сорок?
– Предположим.
– Ну, сорок еще ничего, – неожиданно обрадовался он. – В последний раз, месяца три назад, спал я с одной чувихой лет тридцати восьми, и это было «нот бэд эт олл». А где тридцать восемь, там и сорок…
– Вы округляете, как школьник.
– Не в этом суть…
– Да ведь не спать же мы с вами собираемся.
– А что же, реально, мы собираемся делать? – в его голосе прозвучало недоумение, а в моей голове пронесся вихрь догадок о том, как именно моя благодетельница Пелевину меня представила. Усталым педагогическим тоном я объяснила:
– Мы собираемся встретиться где-нибудь в публичном месте и побеседовать.
– О чем, дорогая? – спросил он без прежнего энтузиазма.
– О жизни и смерти, об иллюзиях и реальности, о литературе и…
И тут, прервав мой перечень, он впервые задал мне тот роковой вопрос:
– А на хрена мне тогда все это надо?
Я замялась…