– У вас что, серьезные проблемы со сном? Одному не спится?
– Оля, – сказал он, все больше раздражаясь, – если вы хотите взять у меня интервью, заранее предупреждаю – не выйдет.
– Да кто же говорит об интервью, – запричитала я, – но должны же мы встретиться, прежде чем решить, спать нам или не спать.
– О’кей, – смягчился он, – звоните завтра утром, я подойду к телефону и мы договоримся о деталях.
Мысленно я поздравила себя с успехом во втором раунде, и опять, как выяснилось, преждевременно. Весь следующий день я обрывала его телефон, но общаться приходилось с автоответчиком. Сначала я не очень-то расстраивалась. Ну вышел с утра в воскресенье человек за пивом, с кем не бывает. Я терпеливо набирала номер, слушала короткую автоотповедь, оставляла вежливое сообщение, но к вечеру устала и расклеилась. Целый день я просидела в чужой душной квартире, безуспешно борясь с мухами и мечтая о холодном душе. Из крана с особым московским цинизмом тек кипяток, мухи не унимались, в рассчете на встречу с Пелевиным я отменила поездку к друзьям на дачу и теперь должна была коротать вечер наедине с телефоном и раздраженной совестью. В перегретой голове непрестанно зудело: «Ну что я лезу к человеку, он же ясно сказал – не нужно ему все это, и не обязан он делать мне одолжение. Зачем я согласилась на это задание? Журналист я аховый, гуляла бы сейчас с друзьями, набиралась бы положительных эмоций на год вперед». Я совсем уже готова была смириться со своим первым журналистским поражением, но машинально опять набрала засевший в мозгу номер и вместо обычного сдержанного текста проговорила с чувством:
– Виктор, вы злодей. Вы динамите меня весь день. Я устала, мне сорок лет, меня девушки не любят…
– Меня тоже, – внезапно отозвался он. – Вот послушайте, что одна оставила вчера в четыре часа утра на моем автоответчике. Сначала до трех звонила и в гости напрашивалась, а потом – вот послушайте, я прокручу.
Высокий девичий голосок проворковал: «Уважаемый писатель Пелевин, я звоню вам, – на секунду он запнулся и, видоизменившись до хамского визга, продолжил, – чтобы послать вас…» – далее следовало сексуально-топографическое название.
– Да, – фальшиво посочувствовала я, – не просто быть знаменитостью.
– Еще бы, – обрадовался он, – и так все время, то компьютер заедает, то бляди телефон обрывают…
– Вот-вот, – принципиально не заметив обидного намека, сказала я, – они «обламывают» вас, а вы меня. Где логика?
– Нету в вас никакого ко мне сочувствия, – со слезой пожаловался он, – я вам о своей тяжкой доле, а вы на меня же с упреками… Имеет, я вас спрашиваю, русский писатель право на праздник, может он в воскресенье в гордом одиночестве водки выпить?
– Все выпить хотят, – сурово парировала я. – Между прочим, из-за вашего праздника я вообще все воскресенье, как на работе, рядом с телефоном просидела. Так что сочувствия вы от меня не дождетесь, лучше честно скажите, будем мы с вами встречаться или по телефону глазки строить да на свинцовые мерзости жаловаться?
– Будем, – твердо и пьяно пообещал он. – Звоните завтра утром ровно в десять, я как штык подойду к телефону.
– Слепой сказал: посмотрим, – буркнула я, заранее поздравлять себя с успехом уже не стала и правильно сделала. Целую неделю после вышеприведенного разговора я звонила Пелевину и в десять, и в одиннадцать, и в двенадцать, и утром, и вечером, с каждым звонком все больше теряя веру в успех, все сильнее злясь на него и презирая себя. До отьезда в Нью-Йорк оставалась всего пара дней, когда он наконец поднял трубку, чтобы опять задать мне все тот же вопрос:
– Нахрена, скажите, вы мне сдались и почему я, собственно, должен с вами встречаться?
Как хотелось мне закричать тогда, что сам он нахрен мне сдался, и бросить трубку, на прощание прибавив, как давешняя девица, что-нибудь позабористей, но писательская самодисциплина, диктующая дописывать смертельно надоевшую историю до конца, сдавила горло и заставила, выражаясь пелевинским языком, «прогнать телегу» о пресловутом приключении. Не знаю, то ли в то мгновение он надо мной сжалился, то ли «телега» сработала, но он назначил мне свидание.
Приближаясь к станции метро «Чеховская», от волнения я разве что зубами не стучала. На сей раз я ожидала от Пелевина любого подвоха, и последний не заставил себя ждать – станция была буквально запружена народом. Москвичи и гости столицы, одетые в рубашки, которые с некоторой натяжкой можно было признать красивыми, несли на плечах сумки, которые с тем или иным успехом можно было назвать большими и синими. Кроме того, не было на этой душной станции ни лавочки, ни приступочки. Изредка тяжкий тысячеголосый шум легко перекрывал соблазнительный радиоголос, предлагавший потным, измученным жарой пассажирам отдохнуть на лазурных берегах Босфора и Адриатики. Обессилев от толкучки и нервного напряжения, я присела было на ступеньку перехода на станцию «Пушкинская», но тут же кто-то, обозвав меня неприличным словом, задел по плечу большой синей сумкой, груженной, судя по всему, булыжниками, после чего мне пришлось вскочить и, напряженно озираясь, опять закружить по ставшей ненавистной станции. Скоро в безликой пассажирской текучке я стала узнавать товарищей по несчастью. Так же, как и я, они алчно высматривали в очередной выплеснувшейся из электрички порции знакомое лицо, с тем лишь отличием, что я-то как раз понятия не имела, как выглядит тот, кого я жду. Мутная юношеская фотография на обложке книги издательства «Вагриус» была не слишком большим подспорьем.
Среди прочих внимание мое привлекла женщина в джинсовом комбинезоне с нервным, отталкивающим посторонние взгляды лицом. Почему-то в голову мне настойчиво лезла дикая мысль, что ждем мы с ней одного и того же человека. Невольно я стала за ней следить, но, несколько раз мрачно пробежав короткую дистанцию «Чеховской», она удалилась, а я, закоснев в собственном упрямстве, осталась. Иногда в припадке отчаяния я обращалась к прохожим мужчинам с вопросами типа: «Скажите, вы действительно считаете эту рубашку красивой или свою сумку большой и синей?» Обычно благосклонные ко мне, мужчины на сей раз от меня буквально шарахались.
После всех моих звонков «тому, не знаю кому» да еще почти часового ожидания «того, не знаю кого» я, как никогда, в тот момент чувствовала себя униженной, оскорбленной и безнадежно падшей в собственных глазах. Стрелка часов медленно подползала к двум, когда на «Чеховской» появился новичок, и я вздрогнула, поняв, что дождалась. Трудно однозначно сказать, почему я сразу поняла, что это Пелевин. Может быть, потому, что метался он по станции с безумным видом человека, опоздавшего на целый час, может быть, потому, что, обладай я его внешностью, я бы тоже раз и навсегда отказалась иметь дело с фотографами, может быть, потому, что его плечо, прикрытое рубашкой в красно-синюю ромашку, отягощала действительно большая и синяя сумка, а может быть, просто потому, что это был мой последний шанс.
Я решительно подошла к незнакомцу и строго сказала:
– Виктор, вы опоздали на час, не оправдывайтесь тем, что с целью произвести хорошее впечатление вы гладили эту рубашку. Не такая уж она и красивая.
Тот в сторону не шарахнулся, но и особой радости не выказал. Беспокойно озираясь поверх моей головы, он сухо заметил:
– Пьер Карден, между прочим.
– Не между прочим, – съязвила я. – У нас в Нью-Йорке такие носят только представители нац– и секс-меньшинств.
Мне очень хотелось бы сейчас за все мучения Пелевину как следует наподдать, но надо мной навис высокий, неуклюжий, упитанный дядька лет тридцати семи с неприветливым, низколобым лицом и темной шевелюрой, сильно смахивающей на первобытную шерсть. Такого не больно-то отшлепаешь.
– Ты не в Нью-Йорке, моя дорогая, – тоном Мистера-Твистера проворчал он и, как ни в чем не бывало, осведомился, не заметила ли я женщину, по описанию походившую на ту неласковую в джинсовом комбинезоне.
– Она прокляла вас и просила меня вам это передать, – сказала я, поразившись своей интуиции.
Впервые, кажется, Пелевин решился на меня взглянуть.
– Не наезжайте – у меня компьютер сломался, я пытался его чинить, а сейчас, к сожалению, у меня нет уже тех десяти минут, которые я собирался вам уделить, так что простите, но я должен бежать.
– Виктор, – угрожающе преграждая ему дорогу, спросила я, – вы что, серьезно предлагаете мне покорно удалиться после того, как я прождала вас целый час в этом аду?
– В принципе да, но если не лень, можете проводить меня в одну компьютерную контору здесь неподалеку.
Я обреченно кивнула и, пока мы поднимались по эскалатору, успела изучить его внешность: азиатские глаза, морщины на напряженном лбу, пористую кожу смуглого, мясистого лица, наводившего на ассоциации не с развитым «эго» модного писателя, а скорее с игом его гипотетических предков. Все так же беспокойно глядя поверх моей макушки, он спросил:
– А почему вы так хотели познакомиться? Вы что-нибудь читали из того, что я написал?
– Конечно.
– Ну и как?
– Кое-что очень понравилось.
– А что именно?
Пелевин заметно оживился, должно быть надеясь, что я упомяну его новый роман «Generation ”П”», который даже заядлые фанаты-пелевинцы признали неудачным; но я, не без мстительного удовольствия, сказала правду:
– Безусловно мне понравились лишь рассказы из сборника «Синий фонарь», особенно «Затворник и Шестипалый».
Пелевин разочарованно отвернулся, а я поняла, что при всем напускном равнодушии он болезненно внимателен к читательской оценке и это единственное уязвимое его место в нашем общении. На собственном опыте зная, как неприятно, когда в ущерб новым вещам читатели хвалят старые, и желая сгладить неловкость, я тут же добавила:
– А вот мужу моему понравилось абсолютно все…
Пелевин перебил:
– К сожалению, я не могу порадовать вас сообщением, что меня это хоть сколько-нибудь… – слово «волнует» он заменил эротическим глаголом.