– А самому-то вам какие из ваших произведений наиболее дороги? – не унималась я.
– Ненаписанные, – буркнул он, сходя с эскалатора.
Мы вышли на раскаленную, как сковородка, Пушкинскую площадь, и, достав из кармана сотовый телефончик, такой малюсенький, каких даже в рекламных роликах мне еще не доводилось видеть, Пелевин страстно перед кем-то заизвинялся. На том конце эфира неласковая, как из разговора выяснилось – Маша, судя по всему, Пелевина за опаздание распекала, а он кротко и даже униженно оправдывался и обещал больше никогда, никогда…
– Наверное, отец вас в детстве ремнем наказывал, – не без ехидства предположила я, когда он закончил разговор.
– Отец мой несколько недель назад умер, – сурово сказал Пелевин и, увидев мое искреннее огорчение, неожиданно продолжил: – Его пример другим наука…
Не глядя на меня, он направился к Страстному бульвару, но проход к нему оказался закрыт, и только мы собирались перебежать улицу, как застряли в душегубке между забором, за которым происходило что-то, судя по звуку, ужасное, и внезапно хлынувшим на нас автомобильным потоком. Надо признать, что единственное, чего я в Москве серьезно опасаюсь, так это попасть под машину. За десять перестроечных лет некоторые из моих знакомых пострадали от особой лихости московских водителей, один даже погиб, поэтому, пересекая улицу даже в положенном месте на зеленый свет, я инстинктивно хватаюсь за локоть спутника, знакомого или случайного. Как правило, те всегда относились к моей слабости с пониманием. Сейчас, когда от страха я ухватилась за Пелевина, он всем телом дернулся, точно ядовитую змею стряхнул с себя мою руку и закричал, что не выносит хамской фамильярности, после чего бросился от меня прочь, лавируя между мчащимися на полном ходу машинами. Пришлось мне очертя голову последовать за ним.
– Почему вы так бурно отреагировали на мое прикосновение? Ведь я не хотела вас обидеть, просто испугалась, – догнав его, тяжело отдуваясь, спросила я. – Неужели нет в вас никакого сочувствия к чужой слабости?
– У меня тоже слабости есть, – с едва заметным смущением сказал он. – Так, например, я не выношу тактильного контакта с посторонними и прошу вас поэтому больше никогда до меня не дотрагиваться.
Мы опять зашагали молча, и не без облегчения я подумала, что вопрос «спать или не спать» оказался в нашем случае чисто риторическим.
Внезапно Пелевин прервал молчание:
– А чем вы там у себя в Нью-Йорке занимаетесь?
– Рассказы пишу.
– Вам не позавидуешь.
– Это почему же? – удивилась я.
– Тяжелое это дело – быть в Америке русским писателем.
– А в России разве легкое?
– Не жалуюсь, – сказал Пелевин.
– Я тоже, – соврала я, ибо жалуюсь, да еще как, всем встречным и поперечным на отсутствие денег, публикаций, постоянное уныние и прочие популярные в среде непопулярных писателей проблемы, но вот успешному, переведенному на многие языки, известному на Западе обладателю некольких высших литературных премий жаловаться не стала.
– А вы-то откуда знаете, как живется писателям в Америке? Вы сами-то там бывали?
– Да, я только что оттуда вернулся.
– Ну и как вам?
– Как ни странно, мне очень понравилась американская природа. Раньше я как-то поневоле представлял себе индустриальные джунгли, а оказалось, что природа у вас пышная и здоровая, как деревенская девка. Я пару месяцев прожил в глуши, без телевизора, телефона, и сильно затащился.
– Значит, все-таки не всем русскоязычным писателям в Америке живется трудно, не так ли?
– Пожалуй.
– А в Нью-Йорк вы заезжали?
– Да. Отличный, крутой город, я имею в виду Манхэттен. Всех этих Квинсов, Бруклинов, что там еще, я не знаю, да и знать не хочу.
– Вы рассуждаете, как турист, который в Москве любит только Кремль. Как и в любом другом городе, в Нью-Йорке надо пожить, чтобы по-настоящему полюбить его весь, а не только исхоженные туристские тропы. Бродский последние годы жил в Бруклине, Довлатов в Квинсе…
– С ними я знаком не был, а вас слишком плохо знаю, чтобы верить на слово.
– А кому вы верите на слово?
– В Нью-Йорке, например, Генису. Он, по-моему, вообще сейчас является самым интересным русскоязычным писателем в Америке.
– Уж не потому ли, что сам он от вас просто без ума?
– Не думаю, просто наши взгляды на жизнь и литературу во многом похожи.
– Уж не ему ли в Америке трудно приходится?
– Да нет, у него как раз вроде бы все в порядке. А вы с ним знакомы?
– Соседи, – без энтузиазма ответила я, – он, между прочим, тоже не в Манхэттене, а в провинциальном Эджуотере живет. Изредка мы встречаемся на литературных тусовках, но он замечает меня, только если я оказываюсь поблизости от какой-нибудь заезжей знаменитости.
– Плохо ваше дело.
– Это как сказать. В отличие от вас, мне идеи Гениса отнюдь не близки. Лучше всего его литературное кредо охарактеризовал один мой знакомый, сравнивший его произведения с описанием самолета, в котором все внимание фокусируется на анализе формы, размера, дизайна салона, и ни словом не упоминается о двигателе и о том, на какую высоту он поднимается и с какой скоростью. То есть автору в принципе неважно, может самолет летать или нет. А в чем конкретно вы чувствуете близость с Генисом?
Я ожидала ответа на этот вопрос, но Пелевин вдруг остановился и сказал:
– Я пришел. Прощайте.
– Виктор, а как же наше приключение, – заныла я, – не кажется ли оно вам слишком коротким и бессюжетным?
– Пожалуй. Впрочем, если вам совсем не жалко времени, то подождите меня здесь часок-другой – глядишь, когда освобожусь, мы и придумаем с вами какой-нибудь новый остросюжетный ход.
Вслед за Пелевиным я вошла в прокуренный подъезд, поднялась по лестнице и оказалась в бывшей коммуналке, видимо, совсем недавно переделанной в респектабельный офис – белые стены, компьютеры, удобные кресла. От аналогичного в Нью-Йорке его отличало лишь отсутствие кондиционеров. То есть кондиционеры-то были, но, увы, не работали, поэтому духотища в помещении стояла адская. Усиливая русский колорит, мимо нас по коридору промчался абориген в одной майке с гроздью пивных бутылок в руках.
– Подождите здесь, – сказал Пелевин, указав на кресло рядом с компьютером, на экране которого махала красивыми крыльями заставка с названием популярной в России музыкальной группы «Белый Орел».
Отворив стеклянную дверь, он вошел в соседний кабинет, а я, мысленно напевая шлягер вышеупомянутой группы «Как упоительны в России вечера», стала сквозь нее наблюдать сцену, заимствованную жизнью из немого кино. Возбужденно жестикулируя, Пелевин требовал чего-то, судя по всему, невозможного от флегматичного и выморочного на вид молодого человека. Губы писателя беззвучно шевелились, кулаки безотчетно сжимались, глаза бегали – молодой человек, как пионер на допросе, стоял на своем. Я наблюдала эту комичную сцену и думала о том, что по возрасту меня с автором «Принца Госплана» разделяет всего несколько лет, но принадлежим мы к совершенно разным поколениям. Если наше в юности бредило «Битлами» и Окуджавой, то его – угорало от «Пинк Флойда» и «Лед Зеппелин», если большинство людей моего поколения относится к компьютеру как к усовершенствованной версии печатной машинки или, в лучшем случае, как к инструменту для зарабатывания денег, то они относятся к нему как Буратино к Золотому ключику, открывшему дверцу в волшебный мир Интернета, компьютерных игр и прочих сокровищ. Если для нас его поломка – всего лишь досадная неприятность, то для них это катастрофа, чреватая потерей смысла жизни…
Тут рассуждения мои прервались появлением вышеописанной парочки, которая, не обратив на меня ни малейшего внимания, расположилась за соседним компьютером.
– Ну давайте, что у вас там? – голосом усталой примадонны спросил юноша.
Пелевин засуетился, речь его запестрела непонятными для меня жаргонными словечками. Из его возбужденной речи, пользуясь опытом, подаренным мне жизнью в иноязычной стране, я смогла понять, что «писюк» с сотовым модемом ведут себя безобразно. Пелевин достал из синей сумки портативнейший из всех мною до сих пор виденных персональный компьютер (у него, я заметила, вообще все электронные штучки были новейшими и моднейшими) и, тыча в лицо меланхоличному юноше, возопил:
– Почему он застрял?!
Тот вяло предположил:
– Не хочет выходить, наверное.
– Но почему?
– Видать, не хватало ему нежности.
– Да какой там нежности, я и так его и сяк – застрял, подлец, а мне работать надо.
– А вы его ногами потоптать не пробовали? Говорят, помогает.
Пелевин побагровел, сделал за спиной у юноши руками жест Отелло в последнем акте одноименной трагедии, но сдержался и, плохо скрыв обиду, спросил:
– Не понимаю, он же должен легко выниматься, это же не какое-то дерьмо дешевое, я же у вас его за сто долларов купил.
– А почему вы считаете, что не дешевое, – возразил не заметивший угрожающего жеста юноша, – хороший триста баксов стоит, а этот и есть дерьмо дешевое, потому и не шуршит.
– По-вашему, сто долларов – это дешево? – возопил создатель «Generation ”П”». – Да в Нью-Йорке за то, что вы по три сотни толкаете, ни один уважающий себя хакер больше семидесяти долларов не даст.
– Вот и поезжайте туда. Заплатите за билет восемь сотен, за визу стольничек и купите его себе там за семьдесят баксов, а у нас он стоит триста, а с этим дерьмом я и возиться не хочу…
Происходившая в моем присутствии драма меня увлекла. В ней уже не я, а сам супермодный Пелевин выглядел устарелым в глазах наглого сына компьютерного века, которому сердце и мозги заменили новенькие кремниевые чипы, а воду – пресловутая «пепси».
– Беру свои слова обратно, – неожиданно обратился ко мне Виктор, – непросто жить русскому писателю и в России.
– То-то же, – назидательно хмыкнула я и, поняв из разговора, что «париться» мне здесь еще порядочно, вышла, чтобы позвонить подруге, свидание с которой из-за затянувшегося на весь день ожидания вынуждена была отложить.