По преследующему меня в России закону подлости телефонная карточка ни одним из ближайших автоматов не принималась, поэтому мне пришлось вернуться и попросить у Пелевина его мобильный. В пылу разборки он протянул мне его, не глядя, и я уверена, что, подойди к нему в тот момент белый медведь, он бы и на него точно так же отреагировал. В коридоре я набрала номер подруги и сказала:
– Майка, прости, к четырем к тебе не успеваю.
– Но мама уже наготовила целую гору и стол давно накрыт, – возмутилась та. – Где тебя носит?
– Да я тут в центре с Пелевиным застряла.
– А это что за зверь?
– Писатель ваш самый модный.
– А, кажется, что-то слышала. Красивый хоть?
– Да ну…
– Так на хрена он тебе сдался. Бросай его и приезжай. Год не виделись, на столе все стынет.
В животе после Майкиных слов заурчало, перед глазами поплыли божественные видения – яичного паштета с гусиными шкварками, фаршированной шейки, рыбного рулета… Майкина мама – кулинарный гений, но, вместо того чтобы с благодарностью вкушать сейчас ее шедевры, я второй час уныло бродила по пустым коридорам компьютерного центра, прислушиваясь к тарабарщине, доносившейся из комнаты, где остался Пелевин. А оттуда неслось:– Вам лишь бы клаву топтать да жать батоны, а у меня «мама» полетела – сиротой стал.
От тоски я засмотрелась в окно. За ним сияли отреставрированные кресты Старо-Петровского монастыря, бесновался автомобильный поток, из белого «Мерседеса» враскоряку выходил краснолицый господин в рубашке от Версаче, направляясь к входу в японский ресторан.
Наконец заветная дверь распахнулась и из-за нее показалась распаренная, как после бани, физиономия Виктора Пелевина. Красивая рубашка его промокла на спине и под мышками.
– Ну что, – спросила я, – победили?
– Победила дружба, – мрачно сказал он и двинулся к выходу.
Вдвоем мы спустились вниз и вышли из темного подъезда под неласковое московское солнце. Наверное, в тот момент я еще надеялась, что расправившийся с компьютерным юношей Пелевин расщедрится и пригласит меня в свою так называемую «творческую лабораторию», но вместо этого по-хозяйски привычно он протянул руку и в ту же секунду, как сивка-бурка, у его ног затормозила белая «Тойота». Не торопясь, он сел в нее, а когда я хотела было последовать за ним, захлопнул дверцу прямо перед моим удивленным носом.
Сквозь открытое окно Пелевин сказал:
– Прощайте, Оля, в следующий раз будете в Москве, брякните – побазарим по-серьезке, а это наше с вами приключение я считаю законченным.
«Тойота» тронулась. Я смотрела ей вслед выпученными глазами человека, у которого внутри разорвалась бомба. К счастью, резко рванув с места, машина через несколько метров остановилась на красный свет, и все, что происходило далее, совершалось уже помимо моего сознания. Как бы со стороны, я увидела привлекательную даму, неуклюже, но шустро на высоких каблуках бежавшую к затормозившей на красный свет иномарке. Знаменитого писателя на заднем сиденье, углубившегося было в чтение. Опять вышеописанную даму, по пояс нырнувшую в раскрытое окно автомобиля, крупным планом изумленное лицо писателя, дернувшееся от неожиданной оплеухи. Еще более изумленные глаза водителя, увозившего противника тактильных контактов от хулиганки, осенившей их отъезд интернациональным жестом, знакомым теперь не только нью-йоркским, но и московским водителям.
На прощание через заднее стекло «Тойоты» Пелевин наконец мне улыбнулся. Улыбка была искренняя, мальчишеская. Отсалютовав мне средними пальцами обеих рук, очень довольный, он уехал, а я, клянусь, в тот момент была ему по-настоящему благодарна. Кончились мои мучения, не нужно больше слушать хамоватые сентенции и насильно взламывать его оснащенную последними компьютерными новинками творческую лабораторию. Я ехала в гости, с удовольствием повторяя про себя фразу из известного анекдота: «И тут его нет, и там его нет», и, как всегда, оказалась не права.
Стоило мне переступить порог Майкиного дома, как страшным шепотом она сообщила:
– Тебе уже раз пять Пелевин звонил.
– Врешь! – изумилась я.
– Да не вру, хочешь – сама послушай, я на всякий случай все на автоответчик записала.
– А как же он узнал твой телефон?
– Это я тебя хотела спросить.
Тут до меня дошло.
– Ой, я же тебе с его мобильного звонила, наверное, твой номер сохранился в памяти.
Майка подвела меня к автоответчику, нажала кнопку, и сквозь помехи я услышала знакомый голос:
– Это месседж для Ольги Исаевой. Говорит Виктор Пелевин. Мне очень жаль, что все так бездарно получилось, дело в том, что в последнее время я очень страшусь новых знакомств…
Его перебили.
– Але, але, кто это?
– Это говорит Виктор Пелевин. Я хочу, чтобы вы передали вашей подруге, что я очень сожалею, что все так бездарно получилось.
Его голос заглушил шорох эфира.
– Что? Что? Я не слышу. Кто говорит?
– Виктор Пелевин, я прошу передать Ольге, что очень сожалею, что все так бездарно получилось. Передайте, что в последнее время я очень страшусь новых знакомств…
– Что, что вы сказали?
– Передайте ей, что я прошу у нее прощения.
Дрожа от возбуждения, Майка спросила:
– Что там у вас приключилось?
– Полный абсурд. Знаменитый писатель – занятой человек – после долгих уговоров согласился на встречу с незнакомой и совершенно ненужной ему женщиной, после чего от нее по шее схлопотал, да еще и извиняется.
– Ну и что, прощаешь ты его?
– Меня бы кто простил, – искренно ответила я.Олэй!
Моей дочери
1
Мне было пятнадцать лет, когда из Испании на гастроли в Москву впервые приехал балет фламенко. Мы с мамой в Москве не жили и наверняка никогда бы об этих гастролях не узнали, если бы не ее работа. Она была заместителем директора школы по внеклассному воспитанию, и в ее обязанности входила организация экскурсий, походов, посещение театров и выставок.
Театральные кассы в нашем городе располагались в предназначенном на слом сарайчике, на двери которого висел тяжелый амбарный замок, так что человеку с улицы даже в голову не могло прийти, что это действующее учреждение. Только если бы он смекнул зайти со двора, да еще рискнул сунуться в дверь, на которой вообще никакой надписи не было… Впрочем, и эта дверь чаще всего была заперта. О визите надо было договариваться заранее и не обижаться, если в назначенный час хозяйки в конторе не оказывалось.
Звали ее Маргаритой Васильевной, театр она терпеть не могла, однако работой своей дорожила и относилась к ней ответственно. При любом удобном случае она не забывала упомянуть, что «обилечивает» весь горком, торг, суд и, чтобы не попасть впросак (это слово она произносила смачно «в проссак»), ей надо было ездить в Москву, чтобы посещать всю эту, как она выражалась, «мутотень».
Про себя мы с мамой называли Маргариту Васильевну Буратиной, причем не только за длинный нос и интеллект деревянной куклы, но и за то, что в ее клеенчатой сумке хранился волшебный ключик в родной для нас, но такой недоступный мир театра. Хищно шмыгая носом, она авторитетно сообщала: «Давеча была в Большом, видела эту самую, как ее? Ну… Плисецкую. Ни кожи, ни рожи, кобыла кобылой, запрягай и ехай, и чо иностранцы так все по ней с ума посходили?»
В споры с Буратиной мама не вступала, впечатлениями об увиденных спектаклях не делилась, в глаза ей не смотрела и особой инициативы в деле не выказывала, дескать, работа есть работа, мы с вами из одного инкубатора – вы нам парочку билетиков на Таганку, а мы вам одним махом месячный план за счет нагрузочки. Что у вас там из школьной программы завалялось? «На дне»? Давайте сюда шестьдесят билетиков. Вам хорошо и нам отлично.
Не думаю, что мамины попытки мимикрии ей вполне удавались. Люди, подобные Маргарите Васильевне, обладают звериным чутьем на своих и чужих, но та была теткой расчетливой и в маминых услугах нуждалась: чем самой по школам таскаться, пусть уж лучше «эти» сами к ней пороги обивают да в ножки кланяются.
Как-то раз, вернувшись домой, мама прямо с порога помахала парочкой бледных бумажных полосочек, и я сразу догадалась – у Буратины была. Дабы подчеркнуть исключительность момента, мама с немецким акцентом произнесла: «Эт-т-то нато путет стелать посмотрэть». Привычка говорить с немецким акцентом у нее появились с тех пор, как она целый год «угробила» на сдачу кандидатского минимума по немецкому и философии, которую тоже пришлось сдавать на языке оригинала: Кант, Гегель, Маркс. Однако диссертацию она защищать не стала, из аспирантуры ушла и вернулась в школу. Что у нее там не сложилось, я точно не знала, слышала только, что «тему зарубили».
Но вернемся к фламенко! Это слово мне сразу понравилось тем, что напоминало одновременно и пламя и фламинго, так что в воображении сразу же возникало нечто летуче-жгучее, яркое, экзотическое, а балет я вообще любила. Концерты проходили в огромном, как ангар реактивных самолетов, Кремлевском дворце съездов. Наши места были на самом верхнем ярусе, люди внизу казались букашками, и я просто не представляла себе, как буду смотреть на сцену. Но вот спектакль начался, и я впилась глазами в бинокль.
И никакой это был не балет. Никаких пачек и фуэте. В глазах рябило от длинных юбок с оборками и шалей с кистями. Причем цвета были самые, как тогда было принято выражаться, «ядовитые»: красный, зеленый, желтый, розовый, и все вперемешку. В нашей черно-белой стране женщина со вкусом (и с запахом) должна была одеваться в цвета, которые мама насмешливо называла «серенькое на грязненьком». А тут – просто какой-то апофеоз «безвкусицы»! Но как красиво!
Они действительно были похожи на экзотических птиц, эти женщины, и они НИЧЕГО не стыдились! Они наслаждались своей красотой и свободой, а мы вместе с ними. Спектакль назывался «Кармен». Накануне поездки я прочла новеллу Мериме, и та показалась мне на удивление будничной. Дело происходило в небольшом провинциальном городишке, как наш. Только у них были не хлопчатобумажные фабрики, а табачные. Одна девка, каких у нас в городе было хоть пруд пруди, подралась с другой такой же и за хулиганство угодила в КПЗ. Обычное дело. Там она приутихла, поосмотрелась, состроила глазки молоденькому менту, а тот разнюнился и отпустил ее под свою ответственность. Звали его Хозе. Имя – так себе, напоминает и