– Через месяц я уезжаю в Америку. Что бы вы могли мне посоветовать?
Он ответил:
– Поезжайте в Нью-Йорк. Это лучший город на свете. А про Америку запомните: все, что вы когда-либо про нее слышали, самое плохое и самое хорошее, – правда.
Ох, сколько раз я с благодарностью вспоминала его слова, и вот я стою на нью-йоркской улице и во все глаза смотрю… НЕ НА НЕГО.
Его собеседник – мой любимейший поэт. Его «отксеренная» фотография стояла в Москве на моем письменном столе в годы, когда это было попросту опасно, особенно если живешь в одной коммуналке с начальником районного ОВИРа, который при первой же встрече нас с мужем строго предупредил: «Сидите и не рыпайтесь. И чтоб никаких этих ваших еврейских сборищ, пока не получу новую квартиру и не перейду на другую работу».
Но мы «рыпались». Мы активно участвовали в самиздате. Муж доставал, а я размножала и распространяла подсудные «Архипелаг ГУЛАГ», «Зияющие высоты» и двухтомник того самого поэта, который сейчас стоит передо мной и с интересом меня разглядывает. От изумления я так смутилась, что смогла вымолвить только одно слово: «Спасибо», после чего юркнула в подъезд дома мужниной родственницы, а поэты, улыбаясь, вошли под козырек соседнего ресторана.
Воспоминание об этой встрече, как о щедром подарке судьбы, я бережно храню до сих пор. И хотя позже не раз встречалась с обоими поэтами, никогда, естественно, о нашей первой встрече им не напоминала.
Щедрость. Вот качество ньюйоркцев, которое нас с мужем просто поразило. Совершенно незнакомые люди предлагали нам деньги – небольшие, да ведь и сами они были люди небогатые. Но для нас, приехавших с двумя чемоданами и двумястами долларов, вырученными от продажи всего нашего имущества в Москве, каждый лишний цент был спасением. То и дело знакомые наших новых знакомых, узнав о нашем бедственном положении, дарили нам свою одежду, кухонную утварь, мебель, помогали продуктами.
Мы до сих пор спим под одеялами, которые нам подарила подруга мужниной родственницы в день нашего приезда. Причем ни ее, ни саму родственницу мы никогда до этого в жизни не видели. Мы давно уже могли бы купить себе (да и купили) новые одеяла, но спать продолжаем под любимыми, теми, которые согревали нас в первые дни эмиграции. Мы не забыли и с благодарностью вспоминаем жену управдома ирландку Мэри, которая на следующий день после нашего въезда в дом подарила нашей дочке роскошную Барби; и безымянного итальянца, директора фирмы, в которую мой муж неудачно пытался устроиться на работу, подарившего ему пару кожаных перчаток. На работу не принял – «бизнес есть бизнес», но, заметив его заиндевевшие от мороза руки, вынул из портфеля собственные перчатки и сказал: «Носи на здоровье». Потому что бизнес милосердия не отменяет.
Мы не забыли никого из сослуживцев мужа, с которыми судьба нас давно развела, и сами они, скорее всего, давно уже забыли нас, потому что добро, которое мы делаем другим, забывается легко. Они помогали нам советом, молитвой и всеми другими возможными способами, когда он заболел и жизнь его находилась в смертельной опасности. Джеф отвез его в больницу, вице-президент компании Ричард Макгрил договорился с владельцами больницы о люксовой одноместной палате, Ольга на время операции взяла к себе нашу дочку, Майкл целый месяц после того, как муж поправился, но все еще не мог садиться за руль, возил его на работу и с работы.
Мы не забыли врачей, сделавших ту сложнейшую операцию, которую нигде в мире, кроме Нью-Йорка, в те годы еще не делали: мексиканца Алехандро Бернстина, итальянца Диджиасинто.
Первой работой мужа в Америке была компьютерная компания, обслуживающая нью-йоркские больницы. Именно поэтому операцию, на которую люди из всех стран мира записывались в очередь на многие годы вперед, ему, как сотруднику, сделали вне очереди. Эта операция спасла не только его, но и нас с дочкой. Многие, услышав об этом, говорят: «Повезло!», но я в везение не верю. Я верю в судьбу. Кстати, муж до сих пор работает на том же месте, делая ту же самую работу, не помышляя о переходе в другую компанию, видимо потому, что испытывает то же, что и я, чувство вечной благодарности.
Года через два после операции, на одном из благотворительных балов, устраиваемых нью-йоркскими больницами, среди сотен врачей и медсестер, разряженных в смокинги и роскошные платья, мой муж заметил своего хирурга. Красавец Диджиасинто сидел за столом с женой и коллегами. Я подошла и попросила у него разрешения поцеловать ему руку. Он напрягся, но, когда я объяснила, что хочу таким образом поблагодарить его за спасение своего мужа, обрадовался и сам бросился меня обнимать.
Много, ох, много чего с нами случилось за восемнадцать лет: и выход моей первой книги, и встреча с президентом Клинтоном, и трагедия одиннадцатого сентября, и первое выступление в знаменитом Уайлл-холле нашей дочери, ставшей оперной певицей, но эти прекрасные воспоминания не заслонили тех первых и самых дорогих, когда мы с мужем начали свою жизнь заново.
6
Я почувствовала себя в Нью-Йорке своей в доску еще в аэропорту, где черный как сапог пограничник похвалил мой английский, хоть я смогла выжать из себя лишь одно слово «йес», и, пожав руку, пожелал мне «sexsexful life». Тогда я еще не знала, что афроамериканцы говорят на собственном диалекте, называемом «эбоникс», и всех своих новых (белых) знакомых повергала в пароксизм смеха, желая им «секс-сексфул лайф».
В детстве мама говорила про меня: «Эта не пропадет. Язык у нее хорошо подвешен», и я представляла себе соседскую овчарку Асту с вечно высунутым, как бы «подвешенным» языком. Вновь я вспомнила это мамино выражение в Нью-Йорке, потому что больше двух лет чувствовала себя собакой, которая все понимает, но сказать ничего не может. При этом я страшно себе льстила, так как в отличие от любой, даже самой глупой, собаки не понимала абсолютно ничего.
Помню, я с завистью смотрела на трехлетних малышей на детской площадке, без акцента трещавших по-английски, и даже на бездомных, ведь они, вонючие и безумные, говорили на языке, казавшемся мне океаном, который надо переплыть, а я вошла в него пока только по щиколотку.
Тем более поразительно, что все вокруг наперебой хвалили мой английский. Дрожа и запинаясь, я говорила что-нибудь простейшее, а окружающие приходили в восторг. В то время я еще понятия не имела о ненавистном для многих концепте «американской найсности» и, клянусь, ни разу не пожалела о том, что за все восемнадцать лет жизни в Америке ничего, кроме похвал своему английскому, от новых соотечественников не слышала.
Как-то раз (это было в первый месяц после нашего приезда) мы с мужем курили у входа в сабвей, когда к нам подошел здоровенный черный детина и попросил прикурить. Выразился он вычурно. Обратившись к мужу, он сказал: «Hi man, may I suck your fire», что в переводе на русский язык означало «парень, дай засосать твой огонек», в смысле – дай прикурить. По московской привычке мы напряглись, поняв, что «бить будут», но парень «засосал огонек», улыбнулся, поблагодарил и отвалил. А фраза засела в памяти.
Спустя год, на одной типичной для Нью-Йорка вечеринке, где всякой твари по паре, я познакомилась с симпатичным блондином. Кто-то стащил у меня зажигалку, и я попросила у него прикурить, воспользовавшись той самой фразой. Глаза у блондина вылезли из орбит, после чего он захохотал, обнажив роскошные белые зубы. Он был в таком восторге, что обнял меня и долго не мог поверить, что по-английски я не говорю. В конце концов, поняв всю тщету своих попыток меня разговорить, он решил компенсировать отсутствие взаимопонимания тем, что снова кинулся меня обнимать.
Мне он нравился, мне даже показалось, будто когда-то мы с ним уже встречались, но все же это был не повод для того, чтобы вот так запросто обниматься с первым встречным. Я вежливо его отстранила и отошла к мужу, дремавшему в углу.
Однако оказалось, что он вовсе не дремал, а смотрел на меня с живейшим интересом. Слегка смутившись, я сказала:
– Видал, каков нахал?
Он спросил:
– Кто?
– Да тот блондин, что меня прихватывал.
Муж улыбнулся.
– Дорогая моя, – сказал он, – этого нахала зовут Виллем Дефо.
– Ну и что? – не поняла я. – Не Даниэль же.
– Да ты хоть понимаешь, кто это такой?
– Нет. А что?
– Это же знаменитый актер. Тот, что у Мартина Скорсезе играл Иисуса Христа!
Я с новым интересом повернулась в сторону блондина, но, видимо, обиженный моим уходом, тот удалился.
Незнание английского языка долгие годы было огромным препятствием в моей жизни. Чтобы его преодолеть, я несколько лет вместе с дочкой смотрела детские телепередачи. Кроме пользы я получала от них еще и большое удовольствие. Несколько первых лет жизни моей дочери я, работая учителем в школе, общалась с ней лишь урывками. Помимо нехватки времени нас разделяла пропасть возраста, опыта, образования, общественного положения. В Америке мы сравнялись. Теперь, так же как и она, я училась говорить и жить в новом мире, и вместе с первыми словами в мое сознание проникали главные понятия американского общества: толерантность, то есть уважение к людям других рас, культур, религий; и демократизм, то есть глубокое осознание равенства людей в их праве на свободный выбор.
Дочка меня скоро обогнала. Уже через полгода она освоила английский и с такой же скоростью стала забывать русский. При мысли, что я навсегда останусь для своего ребенка малопонятным существом, потому что мы будем говорить с ней на разных языках, я ужаснулась. Мне пришлось преодолеть ее колоссальное сопротивление, но русский язык и связь с русской культурой я ей сохранила. Сейчас она мне очень благодарна. А я… Когда слышу, как совершенно без акцента она поет романсы Рахманинова и Чайковского, я испытываю странное раздвоение, потому что одновременно слышу волшебный голос дочери и родной, незабываемый голос моей матери, которая сорок лет назад тоже их пела…
…Воспоминания несли бы меня все дальше и дальше, если бы юный любитель рэпа не тронул меня за рукав и не произнес магическое слово: «Севилья».